V. Голограмма, или Видение объема. История вынуждена общаться с циклопическими по своим размерам базами данных, неисчислимыми подробностями, множащимися свидетельствами и многотомным царством документов. По фактическому материалу, с которым рано или поздно предстоит иметь дело, история необъятна; как минимум ее постоянная незавершенность (беспрестанное прибавление информации) подвигает скрупулезного идеографического историка на преследование идеального результата – описание исследуемого "во всем объеме", создание объемной картины прошлого, ориентация на все-объемлющие выводы. Преследуется же подобный результат – прямо или косвенно – в объеме изначально поставленной задачи исследования. Впрочем, корреляции "объема исследования" – "объемной картины" относятся, преимущественно, к необходимости локализаций в исторической науке. 5.1. МЕСТО СОДЕРЖАНИЯ Притягательность объема как возможности вмещения – ничто по сравнению с той провокацией, которую объем таит в себе потенциально. При обращении к истории-тексту в режиме линейного прочтения (с соблюдением условий фабулы) предусматривается чтение в полном объеме предлагаемых объяснений; таким образом, негласно, имеется ввиду объяснение как внесение ясности в объем репродуцируемого. Само же изложение силой выразительности претендует на некоторую выпуклость, объемность, раскрываемую в ходе течения мысли путем углубления в подробности и – затем – понятийного обобщения не без помощи "глубоких образов". Рисуемая (на плоскости; в данном случае – в плоскости текста) перспектива пред-усматривает как само собой разумеющееся наличие того объема (пространства), в котором, искажаясь с точки зрения геометрии правильным образом, предметы описания с достаточной точностью воссоздают свое реальное расположение. В результате, действительно, достигается определенный эффект реальности, использующий естественный обман зрения в своих целях; степень же искажения предметов на создаваемом "полотне" задается заранее положенной глубиной, в функции от которой можно технически вычислить вносимые искривления. Практически то же самое можно сказать и о панораме; наряду с ретро-/пер-спективами она – уже конструкция, старающаяся сделать очевидным присутствие объема. Иная ситуация наблюдается в случае нелинейного прочтения текста: обращение к нему по мере надобности без сюжетных обязательств есть обращение, снующее по всей плоскости разрозненных "статей" или параграфов некоей Энциклопедии, существующей исключительно для спорадического чтения (Эко). В нашем случае, когда речь идет об истории как тексте, причем тексте нелинейном, вдобавок прочитываемом нелинейно и одновременно во множестве режимов прочтения, стандартное для справочного издания указание "содержит/включает Х статей/слов" подразумевает отнюдь не выражение объема, но развитость поверхности. Такое указание может быть понято почти буквально – некое количество несвязанных, но собранных воедино подробностей образуют со-держание, т.е. определенное взаимное расположение, диспозицию, фигуру со-вмещения их в "объем" текста, вследствие чего все они включаются (начинают говорить) при малейшем обращении к ним и/или обращении их. Впрочем, содержательность такого говорения есть всегда вопрос и проблема: образность образующего(ся) со-держания, игнорирующего исключительный (единственный) язык (по ближайшей аналогии – художественный) может преследовать "преимущества" вида абстрактной живописи перед "преимуществами" конкретной прописи17. Понимание массива обманчивых и кратковременных "мелких подробностей" как составляющих объема традиционной истории является – по мнению Валлерстайна [54, с. 183] – ключом к тезису Броделя о событии как "пене истории". Мы же склонны усматривать здесь и несколько иное: составляющие объема истории образуют относительно тонкую пленку (на) "ее" поверхности – видимость этого объема, способную быть непосредственно видимой и безотлагательно предъявленной/обличенной (surfaced). Выходит, что обращение к фактическому "объему" истории посредством "пробежки/окидывания взором" (по) ее поверхности/лицу(а) без "учета" законов перспективы (т.е. "плоское" видение без перспективного сокращения18 "предмета", in maesta и есть, видимо, та "история", содержащая – как оговаривает Деррида – "тему окончательного вытеснения differance" [35, с. 137]. Событийная же пленка образуется следами, "краткими вспышками" событий, которые (таким образом) являются и сами – "лишь пыль" [30, прим. 11]. Продолжая серию образных сравнений, предложенных Ф. Броделем и продолжаемых Л. Февром, отметим, что "пыль" (или "угар") событий осаждается фактами; он образует "поверхностный слой истории" как распростертую поверхность огарков и "жар ее плохо остыл" [10, с. 184-185]. С чем же опять приходится сталкиваться vis-a-vis? С той же фактической данностью/видимостью, с пылью, которая осаждается на поверхность, "где из пыли образуются буквы" [40, с. 180]; та же самая пыль составляет объем и поверхностно его представляет. Привычное осаждение как выпадение вниз, "на дно" в нашем случае не "работает". Оно оборачивается – события осаждаются в факты "всплывающие". Дном, намекающим на призрак объема и эффект глуби, служит – в качестве местонахождения осадков – поверхность; собственно в нее дно и выворачивается. Происходит своеобразное "вы-падение вверх", алогичное с виду и понимаемое скорее как в-падение в со-держание, при-со-единение единичностей к ими же образуемой пленке и со-в-падение их с нею. Для того чтобы окончательно разделаться с симптомами геоцентризма и аннулировать вопрос о "верхе-низе" достаточно исключить "падение"; как известно, "поверхность подобна запотевшему (равно как и запыленному, закопченному, заиндевевшему – М.Ш.) стеклу, на котором можно писать пальцем" [там же]. Можно сказать, что и сами события тоже "пишут пальцем" (или – догорающим угольком), но – в воздухе. Прочесть то, что пишется ими, способен только тот, кто неотрывно (не отводя глаз) наблюдает событие, со-временен и со-бытийствует (ему). От письма в воздухе "не остается и следа", длясь, оно исчезает без остатка в каждый миг своего появления, читаясь не за счет предъявления, а по недоразумению зрительной инерции. Существование его иллюзорно и мгновенно и возможности обернуться/оборотиться, для того, чтобы перечесть (еще раз) написанное нет, поскольку такой процесс писания не предполагает завершенной формы. Лишь исписавшись/отгорев, событие оставляет после себя измененное состояние окружающих сред ("угар" по терминологии Ф. Броделя) – следы, выступающие фактами оконченного. Добавление же приставки к specio превращает гипотетические "смотрины" в фактическую видимость, некую данность, буквальную поверхность. 5.2. ОСМОТР И КНИГА Было бы неверно представлять поверхностный слой истории как гладь. Напротив – "пена" подразумевает волнение, "гребешки волн, рябь на поверхности" [10, с. 185], многократное и разностороннее полиритмичное изгибание и выгибание "туда-сюда". Здесь следует отметить один нюанс: Бродель говорит о событиях, "которые происходят (курсив мой – М.Ш.) на поверхности" [30, прим. 26], Февр (см. ссылку выше) говорит о них как об уже произошедших, "отгоревших", оставивших на поверхности "жар" (т.е. угли, огарки, остатки). Определение, соответствующее понятию поверхности фактов, которые, в свою очередь, – следы событий, должно звучать как "события, которые произошли на поверхность/в факты" или – еще точнее – "факты, которые являются (окончательным) исходом событий на поверхность". Факты в таком случае – это указательные высказывания, кратко и уп(р/л)ощенно "тыкающие" в направлении, кивающие "под себя". Образно говоря, факты похожи на неприкаянные дорожные знаки, усеивающие простор, в котором разметка дороги, производящаяся усилиями концептов, может быть вмещена. Но пока (а это "пока" = все-когда и все-где) идут работы геодезического маркирования и ре-маркирования, пока бесчисленные изменения планиметрии, дополняемые ремарками и поправками, "делят" рельеф местности, уделяя внимание всем мыслимым нюансам и внезапности ландшафта, дорожные знаки предоставлены сами себе. Они – остатки, которые (пред)оставлены, "до конца" не установлены и не поставлены; они усеивают (засыпают как пылью) не(раз/за)меченную поверхность, рассеиваясь в ней же, оставаясь знаками прошлого, никуда не ведущими указателями "туда", обманчивыми вывесками, показами неизвестного. Мертвенная поверхность "тела" истории пестрит углублениями, кавернами; она морщится, волни(нуе)тся, изгибается, "идет складками" и, из-гибаясь, из-бегает точности окончательного утверждения себя (в каком-то конкретном виде/качестве) как (по)гибели. Поверхность изгибом/складкой/углублением имитирует глубину, от(вы)секая проникновение вглубь. Она, будучи пленкой, "глубится" складками и глумится над глубиной. При условном "вертикальном" срезе можно говорить о том, что пленка фактической поверхности не столько "ограничивает" объем, его же составляя, сколько покрывает/вскрывает налетом простор вмещения, отчасти повторяя его очертания. Поверхность оконтуривает (contour) объем, его же олицетворяя и, служа лицом, внешне/видимо отличается от толщи. В то же время толща – область раз(не)мещения возможных (и вероятных) структур, способных быть адекватными видимым очертаниям и не противоречащими указаниям владения, делаемым монограммами поверхностных фактов. Именно в непрекращающемся пересмотре видимости взаимного со-ответствия (возможно – и со-вопрошания) указаний фактов "в сторону" области структурирования и логико-эмпирических конструктов, "отвечающих" фактическим данным, и происходит никогда не окончательный пересмотр истории. Это совместное (циклическое?) обращение (con-tour) друг к другу, при котором происходит развертывание (перво)очередных планов и смыслов, ситуация, в которой каждая "сторона" устраивает смотр другой и никто не может "выйти из обращения", имеет своим залогом видимое как вид/зрелище (vision). Именно за-видная зрелищность, использующаяся любой идеологией (напр. – tele-vision), практично и прагматично обеспечивает одаривание каждого поколения "своей" настоящей/нынешней историей. Далеко не последнюю роль тут играют факты, выглядящие как не-обходимые элементы привязки возможных миров (т.е. различных историй), порождаемых интерпретациями. Своевременное использование исторических фактов порождает "новейшую" (с пылу, с жару) историю, всякий раз н(а/е)стоящую как одноразовая упаковка; собственно настоящее становится настолько же неопределенным, насколько и его речевая форма (present indefinite) – обще/всуе употребляема. Ревизия прошлого возможна, разумеется, не только как переоценка и переосмысление уже сделанных выводов или известных результатов, пересмотр отношения к элементам описания и бытующим моделям. Очевидна ревизия как переучет, рекогносцировка позиций как известных, так и неизвестных в системах уравнений (или неравенств) всемирной истории, в ходе которой осмотр имеющихся в распоряжении элементов носит оттенки и смотра, и досмотра. Сам предмет философии истории предоставляет не имеющую аналогов базу фактических данных – как карт-бланш не только для поиска новых правил раскладки исторических пасьянсов, систематизации, типологии и ремесла схемотехники, но – прежде всего – для комбинаторики любого уровня или порядка. Именно в разного рода "химичинии" с историческими данностями появляется шанс про(транс)грессировать от очевидности/видимости (visible) к раскрытию со-держащейся с этой очевидностью возможности (ее же) пересмотра (revisable). Несомненно, мы ведем речь не о ревизии наличия (т.е. того, что налицо), по ходу которой может произойти исключение отдельных элементов из общей базы данных; имеется в виду та ревизия/редактирование (revision), которая вновь и вновь инспектирует видимое, оттягивая заключение (об) "исторической Энциклопедии" в переплет, исключая только мифический "конец истории". Более того, от классического понятия энциклопедии следует отказаться; причина тому не столь в цикличности, сквозящей в этом понятии, сколько в претензии энциклопедии (ενχυκλοπαιδεια) на объятие/введение всего во-круг, представление круга/корпуса информации, имеющего корень своей основательности в идее. Описанная нами поверхность фактической истории может быть увидена и как грандиозный архив, доступ к каждой едини(чности)це (со-)хранения которого одинаково осложнен/упрощен (в итоге – уплощен), а каждый пункт такого собрания – "равнозначен" и подпадает под принцип со-брания. Именно на поверхности различные факты обретают равенство, т.е. их уникальность поверхностно аннулируется; единичности (singulars) становятся единицами (units), теряя свою неповторимость перед лицом операций, в которых они используются. Не представляется возможным "взять" что-либо отдельно от/из собрания. Подобное удержание в массиве (или – если учитывать историческую динамику – то в потоке) обеспечивается не хронологически ориентированными каузальными связями, а ризоматичной со-причинностью, понимаемой как взаимосвязанное возникновение или зависимое "существование". Существование намеренно полагается в кавычках. Для каждого видимого или невидимого элемента/факта/следа собрания оно всегда под вопросом, – в массиве могут очутиться и вычурные "следы, которые не встречаются в природе" (Аполлинер). Описываемый нами "исторический архив" располагается, грубо говоря, между двумя "крайностями": отголосками гегелевской системы и средневековым даосизмом. С одной стороны со-хранение (как хранение на основе со-вмещения) вкупе с уплощаемым доступом к каждой его единице наводит на мысль об аналогии с сентенциями Ж.-П. Сартра и системой Б. Кроче, согласно которой может происходить воплощение всей истории в "отдельном" событии. Впрочем, уплощаясь – воплощать почти тоже самое, что уплотняясь – воплотить, ввести во плоть19… С другой стороны со-хранение/со-брание (как "остановленное" взаимно скоординированное возникновение/со-"существование"), не позволяющее извлечь "отдельное" событие, напоминает концепцию ("Канон тайных знаков"), согласно которой "каждая вещь существует за счет всего целого, как бы "обкрадывая" его" [55, с. 137]. Что же касается поверхности исторических фактов, выступающей и историческим Архивом, то она/он реализует третью крайность и, отрицая всякую цельность, располагается как не-сущее в зазоре между тем или иным сущим. Впрочем, в наши текущие намерения не входит твердо определиться в том, есть ли (этот? тот?) мир как безграничный/бесконечный текст (Деррида), "книга песка"/"вавилонская библиотека" (Борхес), справочник/энциклопедия (Эко), "книга-космос" (Делез) или что-либо подобное по определению. По большому счету, даже пользуясь сравнением с Книгой, следует признать недостаточную точность и даже пагубность такой метафоры. Угрожающий эффект единства, производимый книгой, был отмечен Фуко, указавшим на необходимость отказаться "от наиболее очевидного: от концептов книги и произведения" [56, с. 24]. Книга все-таки определяет порядок страниц, нумерацию, последовательность начертаний и тем самым – что и делает ее именно книгой – прямо или косвенно задает нормальный порядок обращения к содержащейся информации, с которым уже может спорить внутреннее построение текста посредством отсылок, ссылок, рефренов и на(у)поминаний фрагментов самого себя. В нашем случае "книга" (погружение ее в кавычки просто необходимо) при соблюдении хронологической последовательности ее (само/себя)дополнений развернута для операций обращения к ней; весь ее текст демонстрируется одновременно, и каждый его участок равно доступен. Вольно или невольно мы можем тасовать имеющиеся "страницы", не "попадая в переплет", не создавая доктринальный/концептуальный свод, искусно снуя и прибывая все время мимо. Мы обращаем (т.е. и направляем, и постоянно изменяем характер) внимани(я)е на видимую (так) поверхность фактов, кажущую(ся) (таким) образом, которая как собрание/вместилище/объем примет (tokens) видится сходной с любой читабельностью, не будучи подлежащей ни одной из них. Употребляя в (апофатическом "по методу") описании такой поверхности несколько грубоватое "чтиво", пометим ее(его) и как не форму письма (ср. с разделением формы письма и пантомимы у Лакана [15, p. 161]), и как "не текст, не повествование" (с учетом уравнивания текст = повествование у Джеймсона [57, с. 35]. С любым из перечисленных выше "определений мира" такая поверхность сродни; если использовать такую фигуру речи как "мир фактов", то "описывание" этого мира аналогично космогонии, оглядывающейся на тень теологии. Той теологии, которая в режиме графического прочтения (в том числе и этого) текста отличается от геологии не (только) по смыслу и не буквой (как в прочтении лингвистическом), а микроскопическим штрихом. Отстаивая легитимность подобных (шутовских?) экивоков как подхода в прочтении/прописывании "фактического текста", сошлемся на аналогичную "установку" Ж. Деррида, прибегающего к конвертированию "туда-сюда" буквы/знака – линии/штриха (для этого достаточно привести названия – "De la grammatologie" и "Ousia et grammae"). 5.3. НАКОПЛЕНИЕ И ИСПОЛНЕНИЕ Накопление (или коллекционирование?) фактов, беспредельно распространяющее пресловутую поверхность вширь не столько преследует цели пополнения (а также дополнения и восполнения) (без конца) "подписываемого" "к печати" "издания", сколько напоминает медлительность архивариуса, не без основания затрудняющегося подписать заключение о наведении какого-то порядка (order) в архиве всемирной истории. Ситуация неустрани(яе)мой задержки эдиции вызвана непрекращающимся поиском очередного ордера – постановки иных сочетаний множащихся несомых и несущих компонентов гибкой сети, вносящей сумятицу в стилистику исторической архитектуры, планировку бездонного архива или брошюровку объемного издания. Для того, чтобы поставить точку в архивации или констатации порядка нет никаких оснований: для этого следует сделать окончательный вывод о сновании комплектующих и тем самым замкнуть объем и заморозить динамизм истории, которая без конца пополняется и не может быть окончательно ни наполнена, ни исполнена. Само по себе основание означало бы остановку снования, констатацию того, что все возможные комбинации, способы и техники снования испробованы и о-снования (т.е. снования вокруг) исчерпаны. Такая исчерпанность позволила бы говорить об об-основании как о циркулярном описании; правда, уже сама тавтология "об-об-…" показывает, что подобный процесс неисчерпаем. Как мы уже упоминали, процессы дополнения идут беспрестанно; в идеографической истории это дополнение фактичности интерпретациями, в фактической поверхности это дополнение недостатка (и не-до-остатка) фактов, в событийной истории это дополнение очередными событиями. История полнится, постоянно "увеличиваясь в объеме", но не предполагая какой-либо фиксированный объем, могущий быть наполненным до "конца истории". Истории(я) все время прибывает "за счет" пребывания очередных событий, но дополнение (в каждом измерении) требует (вне)очередного дополнения, в том числе – дополнения себя, подчеркивая текущую ситуацию недо-до-полнения, т.е. прибыли отсутствия. Любой "конец" применительно к истории имеет ввиду исчерпание возможностей (в том числе возможностей исторических "дериваций"), развернутую реализацию целе-со-образного принципа (как в гегельянстве Фукуямы) и подмену наполнения истории – ее исполнением. Исполнение уже неоднозначно. Кроме исполнения как собственно наполнения, асимптотического "стремления" к полноте, при котором важно "не спутать "полное" с "целым" [24, с. 67], можно отметить еще как минимум три аспекта "исполнения": - история исполняется (потому что) выполняется. В этом случае исполнение сродни ответу на приказ ("будет исполнено!") или исполнению предназначению, покорности предначертанному/цели или неизбежности реализации "идеи истории". Подобное долженствование дополнительно спровоцировано ретроспективой исторического метода, при котором "знание" о "цепи событий"20 позволяет взирать на события последующие как на вытекающие с необходимостью из предыдущих. Такой подход утверждает историю универсальную, которая есть реализация трансцендентного принципа и замысла, где все происходящее (произошедшее) есть не более чем исполнение того, что должно было произойти (так или иначе), но не вне долженствования (соответствия) этому принципу. - история исполняется (так как) вершится. Со-вершение истории, подразумевает совместность (и совместимость) общих законов с действующими силами; история верш(т)ится, в этом движении индивидуальное действо вкупе с исторической закономерностью/необходимостью непредсказуемо исчерпывает исторические формы. Вершащаяся история прямо или косвенно подразумевает базисные (детерминирующие) структуры – формирующие(ся), трансформирующие(ся), видоизменяющие(ся) – совместно с (воз)действием которых или в переработке (подводе под вечные законы, подчинению общему порядку) которыми происходят все человеческие действия. - история исполняется (как) произведение (музыкальное, театральное и т.п.) Этот аспект, требующий отдельного и особого рассмотрения, характеризуется, прежде всего, негласным появлением "фигуры исполнителя" (проигрывателя), возможностью для истории находиться в страдательном залоге и плюрализмом возможных прочтений "партитуры". При таком понятии исполнения истории первый же шаг в "химическом переводе" из текста в текст (например – английский – русский) превращает "концепт" в "концерт". История полнится, но без конца наполняясь, никак не может быть наполнена до конца или заполнена до отказа; возможно, до отказа, который не отнимает, но одаривает (Хайдеггер). Исполнение как выполнение или совершение неминуемо приводит к призраку завершения истории, эсхатологической исчерпанности, невозможности чего-либо нового еще, т.е. именно к отказу. Исполнение как выполнение подразумевает потенциальную выполнимость, конец выполнения, исполненность задания. Любое же задание к выполнению подразумевает цель – выполнить "это", а также что-то стоящее за данностью (разнообразием фактов), чему платится символическая дань. Маячащий отказ (от истории) имеет основания своей негативности в идее выполнимости апокалиптической цели (Гегель) или назначения/цели (Ясперс). Как момент расплаты (уплаты всей дани), воплощения или искупления, т.е. и конечный, и кульминационный пункт истории он полагается в текущем, прошедшем или надвигающемся времени21, но обязательно резервирует для себя определенный момент отказа. История же – исполняема, но не исполнима; на(ис)полниться до отказа – это значит до отказа от историчности вообще. История (сегодня) наполнена до края историчности, – и предрекает либо констатацию своего конца, либо необходимость по-другому исполнять (играть) историю. Так или иначе, но история попадает в переделку, в переплет; передел и "переделывание" истории множат историю: история оказывается "впутана в историю". 5.4. ПОСТ КРЕАЦИИ В конце концов "книга", в виде которой переплетения истории-текста попадают в переплет, с(по)крывает одно плетение другим и тем (властно) претендует на целостность, невообразимую для непрекращающейся и вечно недостаточной истории. Каждое дополнение имеющегося объема не может быть к нему просто дописано; в таком случае добавление подвергается формации со стороны законов письма предварительно устоявшегося, т.е. пропускается через преломляющую "среду" той мимолетно "собравшейся" структуры/конструкции, которая уже "образовалась" без участия этого дополнения. При таком раскладе дополнение не просто обогащает наличествующую полноту до избытка [58, с. *-*], но и ликвидирует/заполняет "естественные" пустоты/нехватки. Для того, чтобы не множить круги в представлении поставленного (или преставившегося), т.е. истории, необходимо выхолостить способность к заполняющей все "имеющиеся места" генерации исторических повествований, предельно формализовав исторические факты (единичности) и уравняв их с "пробелами" как единицы операций. Тогда единственной возможностью внесения добавок/дополнений становится их учет наравне с "ранее" учтенными элементами и "пустыми местами" для последующего переучета во всем объеме вновь "образованной" совокупности как пересчета, не исключающего инвентаризации, но и не тождественного ей. Такой подход проявляется в разнообразном комбинаторном жонглировании элементами, извлекаемыми/вовлекаемыми с осторожностью из/в дискредитируемы(х)е конструкци(й)и всей доступной базы данных, причем речь идет не о поиске методов "привязки" применительно к уже/еще имеющимся составным блокам, а о намеренной (и по возможности как можно более полной) фрагментации связных повествований до россыпи сингулярных фактов. С дополнением и переучетом единиц (units) этой фактической россыпи начинается "очередной" процесс увязывания подробностей и брошюровка (шнуровка, связывание) различного и уникального при посредстве повторяющегося, усматриваемого во вновь "представшей перед глазами" поверхностной видимости. Проводимая (который/всякий раз) по своему усмотрению (discretion) организация разрозненных (discrete) элементов в своем стремлении к завершенности, к созданию "книги" как конструктивного уложения вновь и вновь сталкивается с каким-либо неучтенным фактом. Его появления достаточно для возобновления круга – деконструкции готового, вбирания в базу данных нового и "повторного" конструировании с учетом "вновь прибывшего". Рассматриваемый вариант "вечного возвращения" в разноликом тексте и образование петли в считывании-счете фактов сродни многократному наматыванию кругов, препятствующему заключение текста в книгу/в книге. Текст делает в себе каждый знак свободным, а беспрестанное появление знаков, дополняющих текст и должных быть "всунутыми" в верстаемую (все/еще "почти готовую"/"почти неготовую") книгу, создает ситуацию book-сования, пробуксовки на "одном" месте. Круговращение, обороты которого могут размежеваться – в лучшем случае – степенью в них реализованной подробности или учтенной дискретности, т.е. пред-пос(ы)ланием очередному "изложению", в каком-то ракурсе подобно кругам возвращения Ницше. Круги лишены "ощутимого критерия"; совершаясь (вершась в смежности или в наложении) "еще раз"/"очередной раз" они, шаг за шагом перетасовывая исторический материал, друг другу вторят, обращая на себя лишь внимание "нумерического различия" (Юнгер). Любое записываемое "изложение", отталкивающееся от (пред-)идущего круга кон(де)струкции, т.е. речение, исходящее из завершенной "последней фазы" непрерывного процесса (из-речение) и по определению своему ориентированное на связность, отстает "на шаг" от уже вершащегося следующего круга. Таким образом речение/запись, учитывающее объем предыдущего текста и соответствующее ему (con-text), постоянно превращается в противоречие тексту (count-text), дополняемому при переучете составляющих его объема в ходе последующего круга. В любой момент обращения (к себе) "запись – это противоречие для пере-прочтения" [59, с. 68]. Это то самое противоречие, которое не "разрешает", но "рассеивает" [24, с. 324] задачу (изложения или соответствия), не переставая претендовать на ее решение. Может сложиться впечатление, что описанный выше процесс диалектичен, и каждый последующий круг переучета снимает предыдущие противоречия, вбирая в себя предшествующие ему круги. На самом деле последующий круг не обусловлен предыдущим и не вбирает его в себя; происходит напластование кругов исключительно в порядке увеличения их порядковых номеров с уплощением/воплощением их в пленке поверхности. Своего рода диалектика без "экономичности", без планирования смысла, без production… Дерридеанское "химичиние" с вероятностной возможностью (со)единения элементов в условное и мимолетное "целое" суть не то же самое, что гегелевский химизм как обусловленный процесс, представляющий для участвующих в нем элементов "абсолютное влечение соединиться в одно целое друг с другом и друг через друга" [4, 1, с. 390], имеющий в виду не индифферентную смежность, а дифферентную связность этих элементов. Параллельно с разложением на составляющие и деконструкцией уже имеющегося "в наличии" имеет место процесс творения/творчества не как адекватное образцу репродуцирование или воссоздание (re-creation) – актуализация действенных форм сотворения. Творится "новое изображение" и не для открытия/перекрытия вновь созданной формой форм предыдущих (re-covery), что имеет под собой некое возвращение "к себе", возврат-сдачу, переучет как пере-открытие. Скорее здесь имеет место стратегия развертывания (discovery) игрового поля, по нестабильным "правилам" которого между совокупностями вовлеченных (взятых в оборот) на "предварительных" этапах элементов и актуальным временем фиксированные границы не могут быть проведены. Образно говоря, предварение, выдворение и "вытворяние" образуют (гремучую) смесь коллинеарных "процессов", и в ней наблюдается противоречивость всего всему. Ситуация, в которой произвол усмотрения демпфируется осторожностью, возможность пересмотра – явностью/наглядностью, открытие – опаской закупоривания, а дискредитации неотъемлема от кредитования творчества, может быть описана – с учетом текущей неустановленности и задержки в конституировании какого-либо однозначного порядка – термином discreation. Его участие увязывает "в месте" сотворение, опирающееся на собирание и со-общение в смысле объединения, с дизъюнкцией, т.е. разобщением; подчеркивая и дискретность элементов, и дискредитацию их конструкций22. Discreation следует понимать как некое и не-создание, и противо-творение, неотрывное от установления общего. Именно в таком буксующем движении с увеличением числа участвующих компонентов контуры имеют склонность к замыканию, вершась в асимптотическом приближении к чисто теоретическому завершению. Буквально понимаемое как рас-творение, т.е. противо-действующее творению и тексту, которые "обладают свойствами события" (Лиотар), discreation недействует/наблюдается в пространстве недления/неделания фактического. Играющая бликами отражений и изгибами бликов развертывающаяся вширь/вдоль поверхность исторических подробностей (фактов) замыкается на саму себя. С виду подверженная последовательной расшифровке, она образует многоярусный гул (хор?) высказываний в самой себе, фальсифицируя речение себя "во вне" творением разобщения в ходе творения сообщений. VI. Номограмма, или Ностальгия по порядку В определенном смысле нужно признать, что в discreation просматривается двойное лукавство: при утверждении не диалектичности процесса, не вбирания последующим предыдущего в чистом виде, некоторая "историчность" все-таки сохраняется/продолжается. Так или иначе, но выпадение событий фактами на поверхность, их напыление в виде следов есть некое тиснение, (опять же) создание узора (видимого текстом) или письма (видимого узором). Безостановочный демонтаж уже созданного с появлением очередного элемента, требующего учета, это одновременно и монтаж, конструирование, однако то, что и конструируется, и вслед за этим деконструируется мимолетно, мгновенно. Вдох-выдох конструкции-деконструкции, сборки-разборки прямо или косвенно подразумевает перекладывание и упорядочивание без окончательной фиксации "результата", уничтожение/снос для того, чтобы вновь строить в единственно возможном режиме – "на пустом месте" (Клюев), на ненадолго (на мгновение) расчищенном пространстве. Однако это мерцание "противохода" в приветствующем палиндром равнозначного (и равно значимого) чтения-писания пространстве "строительной площадки" всегда "в какой-то мере креативный процесс" [58, с. ***]. Вспышки креации приметны в discreation также, как и вспышки строя (struere) в разрушении (destroy). 6.1. ИЗБЫТОК И ТИСНЕНИЕ При всей недостаточности фактов для целей практических история избыточна; это можно понимать и в смысле неограниченности базы исторических данных вообще, и в смысле фактического как избывания (следствий) событийного, и в смысле фактов, "выпадающих" из бытия. Имеющееся у истории в расположении избыточно множественно, оно теснится, исключает однозначность и дает основание любому количеству вариаций (под любым углом зрения). Данные, которые в ходе каких бы то ни было исследовательских выборок вынуждены (по)теснится, давая привилегированное место одним и задвигая "на второй план" других, в то же время есть то, что – как факты – вытесняется на поверхность и вытисняется на поверхности. Таким образом, мы можем говорить о трех аспектах выт(е/и)снения: - (вы)теснение фактами, находящимися в избытке, "друг друга" в ходе выбора, т.е. позиционное доминирование одних над другими в соответствии с требованиями основной системы/языка анализа/письма; - вытеснение фактов на поверхность, что равнозначно выпадению/оседанию/напылению следов событий; - (вы)тиснение (как объемное рисование) фактами на ("своей") поверхности узора монограмм. Через разновидности вытеснения, которое "подчас корыстно", история "делается"; и под видом какого-то вытеснения (как подвид вида или подобное ему) "от Aufhebung'а что-то есть всегда" [59, с. 14, 156]. Конечно, в данном случае в первую очередь вытеснение понимается как "запрещение и сокрытие", что равно "законодательству и умалчиванию", и отсылает к постулатам Фрейда; явственное подобие "историчности" языка с его описанием и умолчанием при наличии запрещающих правил и позволяющих дериваций "недвусмысленно" отмечает Деррида. Дискретность, свойственная историческим фактам как по-дробность, вкупе с отчуждением (как критичной зоны выбега события-присвоения) и вытеснением образуют ряд случаев "естественной блокировки" [24, с. 30] с привкусом запрещения. Кроме того, очевидна и глубокая связь (на уровне архетипа исторического/знаменательного события с его выт(е/и)снением (на поверхности). Экстраординарное событие фактически удостоверяется не ординарным письмом, а художественным/сакральным высеканием, оттискиванием, вырезанием ("царапанье", упоминаемое Деррида), узорчатостью на объемном. Объемное письмо может быть прочитано даже невидящим. Событие вытесняется видом/следом в несобытийное, фактическое измерение, где и образуется его "фактический" имидж – плоское (по "законам поверхности") из-ображение, которое с виду напоминает нечто объемное. Другими словами – изображение, "создаваемое" множеством фактов есть их конфигурация, суперпозиция совместно явленных (равносильно – и скрытых) плоских фигур; конфигурация эта, будучи монограмматическим "построением", нестабильна и меняет свой облик/кажимость в сгущении и рас-творении деталей, играющих как интенсивность художественной штриховки, "п(е)редающей" объемность. Вопросом становится следующее: каков же фактический след, – вытесняемый на поверхность или на поверхности оттиснутый? Мы оставляем без внимания теснение фактами "друг друга" в конкурентной среде аналитических выборок, относя какой-либо статус или ценз факта – к пр(о/и)писанному/доданному извне. Важнее другое – является ли факт-след отпечатком в физическом или метафорическом смысле. Само слово "след" в первом приближении вызывает ощущение вдавленного "предметом", изображения, полученное углублением, вследствие чего появляется контур и вмятина, маска наоборот. В самом архаичном виде след – это отпечатывание физическое (в песке, сырой глине), вдавливание с выдавливающим видоизменением материи-носителя за пределы отпечатка, формовка без превращения субстанции. Собственно и тиснение намекает на углубление, которое впоследствии может что-то вместить, будучи наполнено. В то же время, по прошествии практики клинописи, оттиск и печать потеряли функцию вдавливания; утапливающее действие сменилось на порождение выпуклости, напыление, наслоение, наращивание. Печать/отпечаток/оттиск тиснет на поверхность, нанесенное высится над листом и "тяжесть поверхности" определяется суммой: ее чистый вес дополняется весом замаравшего ее налета. Поверхность (со) следом гнется, но проникающая во-гнутость сменяется выпирающей вы-гнутостью. Таким образом, след вдавленный "ничего" не оставляет на поверхности, не видоизменяет ее, но лишь морщит; след напыленный играет с поверхностью в игру тонких пленок – он утяжеляет ее, полнит и имитирует утолщение. При рассмотрении поверхности исторических фактов мы время от времени неявно оговариваем, что при упоминании фактов-следов речь идет именно о следах напыленных, т.е. о таком наследии, которое "пишет" и позволяет "письмо", образуя пригодный для этого (и все время следующий) пылевой "слой на слое". След-вмятина и след-напыление отличаются с виду лишь "направлением изгиба" (опять – но в ином плане – знаком радиуса кривизны); на самом же деле это отличие более принципиальное. След-вмятина – как оттиск и штамп – это "результат" процесса оттискивания/чеканки/выбивания (coin, coinage), что сопряжено с "историческим" созданием/фабрикацией/измышлением (to coin); такой след автоматически попадает под подозрение в неистинности и фальсификациир23. В нашем же случае, когда нет оригинала/штемпеля, оттискивающего/продуцирующего свой след, есть оставляющее след выпадением о(вы)сыпание фактов на поверхность; следы, таким образом, – это не вмятины, а ляпы, кляксы, сыпь на "коже" мертвенного тела истории. 6.2. АНОМАЛИЯ Вообразим себе невообразимую смесь различных знаков, произвольно "брошенных" в плоскость рассмотрения и "создавшую" исторический "текст". Такой текст не написан кем-либо или кому-либо; он вообще, строго говоря, не написан, а случился "после" броска россыпи в зоне внимания. В этом смысле мы, несмотря на потуги прочесть, не читаем, но внимаем тексту сходно с прочтением, поскольку сам "текст" удовлетворяет условиям знаковой артикуляции различий. Различие и подобие воспринимаемых элементов, их повторяемость и неповторимость наводят (на) мысли, в том числе – о возможности их "прочтения" средствами какого-либо языка или языков. Однако это наводка, воз(по)буждение, индукция от соприкосновения полей, а не от взаимодействия сущностей или взаимной обусловленности знаков, интерференция призрачных эманаций на грани обмана зрения. В попытках считать такой текст известные языковые системы налагаются (налегают) на него с претензией открытия смысла. Мы пользуемся ими как отмычками до тех пор, пока не получаем некую информацию, кажущуюся нам осмысленной, и тот прием, который привел нас к этой осмысленности, переводится из разряда отмычек в ранг ключа. Однако корневая проблема располагается за шаг до искомого смысла – она произрастает из понятия "считать текст". Такое понятие обладает игривой двойственностью. В первом случае можно считать текст, т.е. его прочесть/перечесть, оказать ему честь быть/считаться (и тут неумолимая игра слов!) читабельным с шансом быть прочтенным и учтенным в объеме множества составляющих его элементов. Во втором случае текст можно считать чем-либо, т.е. оставить открытым вопрос о нем как о чтиве и расширить возможности отдания ему не только лингвистических, но также художественных, звуковых, тактильных, обонятельных и пр. почестей. Наконец третьим пунктом, вытекающим из второго, можно отметить агрессию подхода к тексту, в ходе которой текст как объект анализа заведомо считается исключительно каким-либо (текстом), что равнозначно выделению доминирующей a priori системы его будущего прочтения. Подобное превентивное наложение известных законов системы/языка письма с целью подтверждения определенной читабельности есть полагание загодя уместности применения известных кодов дешифрации к неизвестному тексту в погоне и надежде на результат. Однако если имеющийся текст не написан ни на одном из известных языков (если он вообще написан) его адекватное прочтение не представляется возможным и влечет за собой естественный вопрос: адекватное чему прочтение вообще преследуется? Для того чтобы уклониться от адекватности текста самой, предварительно выбранной, системе прочтения, текст не может быть рассмотрен с позиции доминирования одних форм считывания над другими, применимость и уместность которых не менее вероятна в этом случае. Любое доминирование, опирающееся на привилегии системы, – будь то грамматика, модель или теория – неизбежно приводит к повествовательности, основным намерением которой становится повествование о преимуществах доминирующего видения, чтения или письма, которые подтверждаются соответствующими той же доминанте выборками из имеющегося в избытке фактического материала. Стоит лишь допустить, что история подлежит писанию или переписыванию, как она сразу же становится под-лежащей письму. В под-лежании она (из)обретает "свой" язык, т.е. получает его из вне как цивилизованного захватчика, узурпирующего правила игра считывания и упорядочивания информации. Однако, такое приданное под-лежание суть подлый под-лог(ос): поверхностный текст фактической истории, который может быть прочитан/услышан/почуян/сыгран/ощупан/прорисован как/кем/чем/куда/откуда угодно, зеркально, спирально, матрично, сквозь, по диагонали или по кривой – полагается как так-читабельный лишь в одном выбранном системой языка режиме. Вместо незнаком(в)ых мест прерывности вводятся знаки препинания, симулирующие пред-ложения на месте некоего пространного у-ложения, слаженность – на месте сложенного и – как результат – ложность под маской сложности. История становится прокрустовым ложем модели и теории, залогом самой себя, самозаложенной и отложенной "в долгий ящик" как ценный предмет или назойливая просьба к рассмотрению. Собственно, при столкновении с "текстом истории" нам остается в удел не множить попытки ординарного прочтения укомплектованного издания "от корки до корки", а предпринимать попытки многократного, нелинейного и "мультиязыкового" перевода. В таком trans-late'e некое безудержное транс-скрибирование приводит/переводит текст (и читателя) в транс чтения/письма через/сквозь их правила, "поверх барьеров". Это своего рода изведение текста, деривация без (имеющихся) правил, постоянное отклонение (от) того, что само уже есть отклонение, отклонение и уклонение от отклоненного и отклоняющегося, клонирование, отклонение клонирования и уклонение от отклонения клонирования. "Текст истории" постоянно клонится "в сторону", склоняется к тому-или-другому себе. Он идет под уклон и склоняется, уклоняясь от "нормы", ибо отсутствие нормы, норматива, нормирующего уложения – важнейшая прерогатива истории. История в этом смысле – сплошное (т.е. в каждом своем феномене) исключение из мыслимого/мыслящегося порядка, отклонение от каких-либо правил, причем последние существуют разве что в пределах навязанной истории теоретической конструкции. Более того, даже сами отклонения, которые и есть в сумме своей история, не могут быть нормализованы, ввиду того, что базисное отсутствие нормы исключает и какое-либо прямо или косвенно подвластное логике "нормальное отклонение" и – если следовать логике Фуко – "нормальное распределение". История никак не может узаконить норматив себя; даже "стремление обосновать нормативность лучше понятой фактичностью не становится более правомочным" [18, с. 258]. Таким образом, история может быть увидена как ненормируемое отклонение от ненормативной "нормы"; взятая в кавычки "норма" может быть заменена "историей" и тем самым круг без шансов на нормализацию замыкается. Беспрестанно клонящее(ся) – заклинивает. Текст-история предстает нам (переводчикам/перекладчикам/(ал-)химикам) какой-то "между-писаниной" и "между-чтивом", с которыми/из которых постоянно что-то вытворяется как бы в преддверии "окончательного перевода" в текст "оригинала". Каким-то образом/в каком-то образе фантом "оригинала" разумеется: он или "разумеется, есть", или "разумеется, нет", или выступает как "само собой разумеющееся". Но даже как залог возможности уразумения истории вообще (персонаж тварного мира?) он не фиксируется и попросту (как "философский камень") не существует, потому все наши переводы/перекладывания – это некий безостановочный "перевод впустую". 6.3. ОДА ФУКО С необходимостью возникает вопрос: что есть то, "в чем" накапливаются факты, "где" они теснятся и "куда" вытесняются, что представляет собой "вместилище" той истории, которая уклоняется от какой-либо нормы в каждом своем проявлении? До поры мы говорили о плоскости/поверхности фактов, о фактическом измерении, о базах фактических данных. Мы попытались описать "форму" пока еще безымянного накопителя, особенности накопления и то, каким образом измерение, в котором/в которое про-исходит накопление, отлично от измерения, в котором может (?) наблюдаться протекание событий. Вопрос о накопителе затрагивался не раз: он имеет много схожего с собранием/коллекцией, архивом или книгой (или даже с Архивом или Книгой), но этой схожести требуется чрезмерное множество оговорок. Во-первых, это беспрестанное пополнение скопления фактов, не дающее возможности ни в один момент времени констатировать полноту массива данных и, следовательно, хоть относительную стабильность его "структуры". Во-вторых, это неуместность отношений части – целого; "целое" появляется ежемгновенно в очередной конфигурации потенциальных "частей", т.е. в некоем со-конституировании. В-третьих, это постоянное уклонение фактических единичностей от понятия, выскальзывание каждого факта из-под сравнения/определения, что приводит к видению истории как непрекращающейся неординарности, уклонения от отсутствующего ординара/нормы. В-четвертых, все накопленное/собранное лежит на поверхности/выставлено напоказ, демонстрируется одновременно в показе (себя), т.е. зримо без последовательности (несколько упрощая – в едином "акте"/жесте was-приятия или рас-творения/discreation). С подобными оговорками именование накопителя книгой неверно; в лучшем случае нам придется говорить о распластанной, раскатанной в лист "книге", в которой "текст" располагается только на видимой/внешней поверхности как экстерьер/экспозиция; о книге, в которой отсутствует нумерация страниц или, точнее, нумерация все время меняется; о книге "под сетью" (Эко), доступ к каждой (односторонней) странице которой не последователен, а параллелен и при равности доступа к каждой его единице; о книге, в которой отсутствует переплет, начало, конец, последовательность и, в первую очередь, – длящееся изложение. Кроме того, такая книга разваливается "на глазах" текстом и/или изображением; она читабельна под вопросом ее адекватности конкретному языку как "видимо/возможно какой-то текст". Столь же неверно было бы именование накопителя архивом (если учитывать не только образность сравнения, но вдобавок и этимологию слова). Архив мог бы не вызывать особых претензий, будь он лишь собранием/сводом как "чистым" накоплением, однако он подразумевает какую-то упорядоченность/стиль (order), архитектуру (как arch-texture); указание на главное/первоначальное, восходящее к αρχη; в архиве неявно присутствует какое-то бесовское лукавство невидимого управителя или пронизывающего его объем основания; архив со своим бросающимся в глаза текстовым признаком текстуры (.txt) проявляет признаки системы функционирования и появления единиц своего содержания, а также определяет "уровень практики" и "заставляет появиться правила практики" [56, с. 130]. Итак, искомое накопляющее не архив, но, судя по всему, оно располагается в самой непосредственной близости к архиву. То, что "отделяет" его от архива – не непреодолимая грань примыкания. За ней появляются правила и структурирование, функциональность и законность практики; до нее – лишь аморфная запись, собрание без организации, накопление без "своей" структуры, дословность и неопределенный формат. Именно эта запись во всей своей неопределенности есть история, в каждом/каждым своим фактом уклоняющаяся от какого-то норматива; фактическая поверхность, каждая точка которой – конкретное и максимальное в своем роде "достижение"; сборище/(не)достаток фактов, каждый из которых неповторим и потому как уникальность представляет предельную амплитуду себя. История как с(на)накопление фактов в виду исследовательской пристальности/позиции архива – предварение, месиво "у входа" в архив, данность до архивации, пыльное "задолго до" (Левитанский). И в то же время история-запись – нечто рекордное во/по всей своей "протяженности" (точнее – во всем фактическом просторе) и собрание рекордов – (от)меток, до которых она "дотянулась". Предельно адекватно ее можно описать при помощи английского record, означающего "запись, фиксацию достигнутого, имевшего быть"; он не является некоей ценностью, "принципиально индивидуален и посюсторонен, фактичен, а не идеален" [60, с. 11]. Таким образом, вырисовывается "принцип взаимодействия" фактической записи (record) и архива: как система формации архив структурирует/формирует со-держащееся в записи и "вторично" аккумулирует уже аккумулированное прошлое на границе языка, но – уже в языке. Так осуществляется диверсия против неопределенного формата истории (как текста вне языка), представляющего собой всевозможное отклонение (diversion). Она приводит фактическую данность как разное – к систематизированному и классифицированному разнообразному (diverse) в архиве, определяющем в комплекте взаимного предположения [25, с. 231] как правила/определения (а, следовательно, отношения и связи) согласованности, так и отправные точки нормативных дериваций и стартовых обозначений. Нет смысла дублировать подробное описание "сути" архива, в полной мере выполненное М. Фуко ("Археология знания"). Мы можем предположить, что архивация как уготовление для практических нужд обращается к записи, акцентируя внимание не на какофонию невнятных высказываний-фактов, а, прежде всего, на "исторические" увязки (cords) фактов, благодаря которым возможно протоколирующую и регистрирующую запись (record) представить в "архивном виде" – связками употребительных удостоверений. Это значит, что функционирование архива каким-то образом учитывает интерпретации, создающие "историю" для факта, проступающие в модификации призрачных увязок в более прагматичную систему ссылок/связей (links). Достаточно сравнить по ряду пунктов описываемые нами запись и факт с высказыванием и архивом, описываемыми Фуко, чтобы увидеть их "взаимовыгодное" размежевание. В некотором смысле запись фактов представляет собой материал, сырье для "архивации" высказываний; факты, представленные в записи, можно определить еще не как высказывания в полной мере, но как указательные местоимения. Действительно, будучи – как было отмечено – рассеянными указателями (sign-posts), факты указывают в неопределенном направлении, но не на "их" событие. Будучи метками/приметами (tokens) они метят не "что-то", но "куда-то", не на конкретные "предметы", считающиеся известными для познания, а между ними. В этом виде факты – межд(о/у)метия, краткие возгласы касаемо неких пред-метов; кроме того, они – место-имения, неполные/не (с/до)формулированные высказывания. Факты в записи – это то, что "имеет" место не быть, но есть; они – адреса без помещения, но с возможностью вмещать. Факты "имеют место" в серии фактов и – для желающих их интерпретировать – имеют/резервируют место "в себе"; но собрание фактов как запись в сравнении с собранием как архивом – неформатированная свалка-данность, розное вместилище фактов. Фуко определяет высказывания, которые, подобно фактам, не могут "иметь собственных характерных черт", и для конструирования которых "достаточно любого ряда фигур, знаков или следов" [56, с. 86]. Высказывание – это конструкт как способ существования последовательности (знаков), и – как отмечает Фуко – не структура; однако высказывание функционирует, будучи сформулировано. Факт же не является функционирующей конструкцией, будучи "сам по себе" следом/остатком; он не поддерживает последовательностей, траекторий и отношений, "довольствуясь" лишь координацией. Фуко приемлет то, что "высказывания рассматриваются в остаточности, которая им присуща" [там же, с. 124], но отмечает необходимость для высказывания иметь кроме координат – места и даты – еще и материю, и отношение; так или иначе, но "являющееся высказывание всегда с чем-то соотносится" [там же, с. 91]. Возникает законный вопрос: для чего понадобилось Фуко оплести обязательной соотнесенностью и специфическим отношением исключительную своеобразность высказывания? По-видимому, намерение уйти от столкновения с абсолютной единичностью и требование применимости высказываний на практике (посредством архива как частного уровня практики) вызывает необходимость подчинить высказывания какому-то порядку/системе со схемами/правилами применения, которые "образуют для высказываний поле стабилизаций" [там же, с. 104]. Так сконструированное рядом знаков/следов высказывание, нестабильное даже в своей конструктивности, получает шанс не являться как неопределенное "высказывание вообще" (указатель "в никуда"), а формулироваться – устанавливать(ся)/форматировать(ся) в дискурсивной системе формаций. Стабилизация высказывания возвращает нас к уже поднимавшейся теме стабильности идеограммы по сравнению с монограммой. И в том, и в другом случае, создаваемая следами/знаками еще монограмматическая конструкция (высказывания или факта) в ходе слома/де-формации обретает стабильность уже за счет условий создания идеограммы. Идеографическое представление заведомо подразумевает определенное сочетание и отношение составляющих; говоря словами Фуко, "архив – причина того, что все сказанные вещи… группируются в различные фигуры, сочетаются друг с другом в соответствии с многочисленными отношениями" [там же, с. 130]. Таким образом, высказывание оказывается в формуляре/архиве; на то, что с трудом может быть ухвачено, находится ухват. Формулировка – дискурсивная формация высказывания как система – "дает жизнь группе знаков" и "является событием" [там же, с. 108]. Другими словами, если ряд (последовательность, группа) знаков может превратиться в высказывание только "за счет" "частного отношения" [там же, с. 90], то последующая системная формация и трансформация высказываний (архивация высказываний) определяет и уровень, и правила практики, наделяя бытием/жизнью мертвую знаковую плоть высказываний, "позволяет чудо их воскресения" [там же, с. 130]. Для практических целей "анимация" высказывания столь же необходима, как и – в практике традиционной исторической науки – наделение бытием фактов для реанимации "соответствующих" событий. Архив у Фуко – как "прежде всего закон того, что может быть сказано, система, обуславливающая появление высказываний как единичных событий" [там же] – производит идеографическую об(пере)работку высказываний-фактов в высказывания-события, убирая из практической сферы непрактичные единичные факты. Может показаться, что подобное перенесение проблемы совмещения факта и события в область интересов Фуко надумана по аналогии, однако сам (?) автор "Археологии знания" дает основания говорить о том, что выстраиваемая им система архива позволяет осуществлять переход от "высказывания-вещи" к "высказыванию-событию". Высказывание само по себе "есть" как "есть та или иная вещь" [там же, с. 112], но его информационное ничто провоцирует интерпретацию "как способ реакции на бедность высказывания… способ говорить из нее и помимо (курсив наш – М.Ш.) нее" [там же, с. 121]. В противном случае в высказывании не находится ничего позитивного (и практически полезного), никакого даже гипотетического первоначала. Через акты дискурсивной формулировки Фуко превращает неподвижную "пыль высказываний" (ср. с "пылью" у Броделя) в высказывания формулированные, которые функционируют в отличие от остаточных, неоформленных высказываний, которые только "есть". В результате высказывания, являющиеся вещами беспорядочного свидетельствования, становятся вещами движущимися, входящими в обращение элементами системы, которые в этой системе "передаются, сохраняются и оцениваются… вещами, которые раздваиваются толкованием, комментарием, внутренним умножением смысла" [там же, с. 121]. В лице архива – определителя и системы высказываемости, гарантирующей разборчивость высказываемого, и система функционирования высказываний, Фуко выдвигает системы, "которые устанавливают высказывания как события… и вещи" [там же, с. 129], тем самым по-своему совмещая события и факты. Изначальную разнесенность того, что в итоге совмещается, не заметить сложно; понятие исторического априори подразумевает рассеянность, бессвязность и одновременность высказываний, но эти изъяны покрываются предположением, что априори не может избежать историчности, т.е. какого-то типа формации. При этом формальным априори придается внутренняя/имманентная связность, налаженность отношений; они оказываются "ввязанны в то, что они связывают" [там же, с. 128], а дискурсы ("сущностная речь") ввергаются в стихию становления. Если же оперировать понятием записи (record), то можно сказать, что Фуко, отталкиваясь от увязок (cords), постулирует вязку/(с)вязанность, хотя им же отмеченную разнесенность/рассеянность и бессвязность высказываний, усугубленную статусом фактов как "развязок" событий, адекватно передает "discord" – как не исключающий тех же увязок разлад, разногласие, раз-вязка. Движение становления – дискурсивное форматирование – транс-формирует неинформативную (out-formation) "внутренность" высказывания-факта до функционально годной информативности (in-formation), через монограмму еще не историчного априорно данного – к идеограмме исторического априори как уже "преобразующей совокупности". В таком режиме, осуществляющий формацию архив и определяет род действительности высказывания-вещи (или факта), и устанавливает "закон того, что может быть сказано" [там же, с. 130]. В итоге любое высказывание (как свидетельство (evidence)) не ведет – по словам Броделя – к установлению баланса знания и интерпретации, а используется по практическим требованиям как притязание/утверждение (as claim). 6.4. ЛАБАЗ Способ мышления, противящийся мысли о том, что имеющаяся данность может не содержать ничего, похожего на органическую связность, структуру или воспроизведение каких-либо принципов или правил, подталкивает исследователя к хронологическим зацепкам, позволяющим рассматривать запись (record) как летопись. Считываемое при работе с историей-текстом воспринимается как набор фрагментов, учетная запись или пространная бухгалтерия; при этом каждый элемент подразумевается как внесенный в формуляр, т.е. как соотнесенный с каким-то порядком или увязанный с фиксированной системой координат. Тут можно возразить, отметив, что координация, которую мы полагаем единственным "определителем" исторического факта – уже система, и определенный в пространстве и времени факт уже вовлечен в систему и тем самым каким-то образом интерпретирован. Однако, система координат – система всегда произвольная. Для уточнения фактов мы вправе использовать любую систему подобного рода; в каждой из них координата места будет воображаемой точкой на пересечении воображаемых линий, видимых только на поверхности глобуса, и дата будет условной точкой на условной хронологической линии, кривой или образующей цикла. В любом случае не отягощенная ценностными маяками система координат, в которой покоится факт, не может повлиять на характер событий, которые пытаются реставрировать с использованием нехарактерных фактов. Лишь с появлением "особых времен", "поворотных событий" и других прямо или косвенно структурирующих историю понятий возникает "значимость факта" по отношению к опорным точкам, и именно эта значимость начинает корректировать/интерпретировать "физическое" распределение фактов – по смыслу. Историографические выкладки отталкиваются от складирования, в ходе которого факты рассматриваются как помещенные в склад и создающие свой уклад (или подчиняющиеся какому-то укладу) внутри складского помещения. Факты, "находящиеся" в виде записи, – как единицы, которыми можно оперировать – склонны к складированию; однако после отведения им мест получаемая слаженность претендует на лавры связности. Увязки (cords), усматриваемые в записи, становятся основанием полагать, что порядок складирования существует "сам по себе" и подобен порядку генеральной каталогизации. В результате естественная свалка фактов (неформатированная рознь) облагораживается складированием/складностью; радующая глаз складность, имея видимость кладки, влечет за собой и видимость постройки. И уже эта "мыслимая" постройка начинает ранжировать дальнейшее помещение в склад как "введение во храм". Спровоцированный ретроспективной логикой "осмысленный" подход к фактам исторической записи, изначально бессмысленному набору единичностей, основывается, таким образом, на завороженности идеями ценности. Не пора ли окончательно признать, что приписывание ценности истории зиждется на человеческой боязни ощутить бесценность своей жизни как бесцельность без ценности? Заброшенность в мир не по собственному желанию, отсутствие плана Провидения, проводящегося в жизнь каждым "участником", унифицированный характер рождений и смертей, туманное представление целей на фоне насущных задач не дает основания обосновать ценность жизни иначе как ценность "самой по себе". На помощь призывается преемственность поколений, ценность и смысл истории, весомость вклада каждого в сокровищницу мировой культуры, науки, истории… Таким образом историю "привлекают к порядку", и множество исторических фактов рассматривают едва ли не как разумную инстанцию, могущую и рассудить, и научить. Бледность индивидуальной жизни готова быть скомпенсирована историей, причем историей героической – повествованием о достославных деяниях предшественников, историей восклицающей и питающей энтузиазм, историей, ценность и значимость которой модифицируема, но не преходяща. История (history) превращается в восторженный рассказ (hi-story), который копится и умножается в некоем вместилище, складе достопамятности, в hi-store. В таком складе неотвратим внутренний порядок сохранения (store), апеллирующий к "высоким материям" во имя важности единиц хранения. Логика подсказывает, что хранится представляющее собой нечто ценное; это нечто не просто складируется, но и таится/скрывается в недрах с-клада, играет роль клада как выведенное из свободного обращения в сферу дискурсивного или символического обращения, умножается и накапливается как сокровище. Историческая запись или фактическая данность, индифферентная к вопросам организации или структурирования своего "материала", беспорядочное множество, база (la base) данных, не являющаяся ничем, кроме как "подсобным помещением", лабазом, складом беспорядочных единиц (warehouse), превращается в кладовую-сокровищницу (storehouse). Вместо свалки разрозненных фактов на передний план выдвигается история как некий кладезь ценностей и стратегический запас, безотказно обеспечивающий порождение смыслов и порядков. Сам историк-кладовщик подменяется оценщиком, свод единиц (units) хранения – бесценными экспонатами исторического музея, формальные операции с фактами – исканием спрятанной значимости и механизмов которые способны придавать значение (to set store). В таком виде склад фактов "возвращается" к подразумевающему связь с идеей, объемлющей полнотой и хранением/значимостью понятию энциклопедии (storehouse of information). Ценность и значимость фактов "в пределах" хранилища, подобного книге-энциклопедии, форматирующему архиву или языку-системе, дает возможность видеть историю, которая в своем шествовании/повествовании имеет смысл "подобно буквам слова" (Дильтей). Апелляции к достаточности или недостаточности оснований тех или иных выводов или суждений (неминуемо ценностных) автоматически переадресовываются к уровню понимания фактичности, "растущему" при считывании/(пере)считывании исторической записи, ее все более по-дробного (пере)изложения (re-count). Генерация суждений и контр-суждений, счет имеющегося, противящийся и самому имеющемуся, и суждениям о нем, игра исторического контекста и count-text'а актуализируют "смысл" и "ценность" истории как проблему. В ходе понятийного толкования фактического лица/поверхности истории с прицелом на осмысленное прочтение данности, репрезентирующей прошлое, происходит обезличивание/порча (deface) аномальной уникальности истории. В итоге, это исподволь провоцирует принятие/непринятие в расчет тех или иных фактов, введение "системы скидок" системами описания, столкновение с проблемой обесценивания (discount) исторических фактов и истории "в целом". VII. Эпиграмма, или Вместо продолжения Тяжело сразу сказать, что достижимо при применении такого подхода, когда фактическая история носит текстуальный характер, но не является единственно текстом, "колеблясь" между теряющим литерную форму текстом и "буквально" выступающим образом. Осмысление истории как аномалии, трансформативной в своем показе/гласе невозможно "наверное"; по крайней мере, было бы опрометчиво и ошибочно претендовать на какую-либо точность, ибо мы не покидаем пределов философии, в которой "точность есть подделка" [17, с. 322]. Мы можем мечтать о необходимости и возможности построения типологий, крайне необходимых для анализа, предложении моделей, с помощью которых есть надежда вскрыть закономерности или их подобия. Уходя от грамматики описывающих языков и вновь возвращаясь к ней, иной по мере изобретения или комбинирования известных и неизвестных языков, мы можем пребывать в надежде на определение если не смысла, то хотя бы сходности с алгоритмом для очевидных проявлений реальности и моментов, готовыми стать "ключевыми". Однако – в любом исходе такого мероприятия – этот пункт не может быть окончательным, поставленным как заключающая точка в повести. Он "может быть" только будучи кругом недостаточен, без чего-то "еще и еще". Это значит "без того, чтобы… история претендовала на совершенную точность; без того, чтобы предлагаемая типология была бы всеохватывающей, а тем более – полной; без того, чтобы модель в самомалейшей степени могла быть формализована и верифицирована; и без того, чтобы грамматика давала бы нам ключ…" [61, с. 5-6]. Очередной раз предваряя свой знаменитый труд, Бродель продолжает: "к экономическому языку или речи экономики"; но можно продолжить в своем духе, присовокупив "вообще к какому бы то ни было языку". Каждое обращение к историческим фактам, тем или другим способом (от)сортированным, предлагает свои ключи и правила восприятия; остановка на конкретном способе, грамматике, языке или концепте будет искать доказательства своих "преимуществ" в ущерб иным, неисчерпаемым возможностям понимания. 7.1. РЕФРЕН Факт разоблаченный/не интерпретированный – удостоверенная "точка", уникальная с точки зрения неповторимой комбинации ее координат. Событие, с которым факт может сопрягаться как остаток, давно завершено; потому даже извлекаемое из прошлого "чередой" по большому счету бессвязно и бессмысленно. "Организующим принципом" в объеме всего извлеченного (точнее – в поверхностном узоре, олицетворяющем этот объем) может служить взаимная координация компонентов, косвенно опирающаяся на не-обходимую (?) хронологию. В таком виде факты, "следующие" друг за другом, но выступающие не следствиями друг друга во времени, а "следами" имевших время быть событий, сохраняют дискретность в виде серии сингулярностей, не вступающих в какие-либо отношения между собой. Тем самым выявляется возможный "порядок" их многомерных следований, отличный от порядка равномерного следования чисел в рядах, исключающего "всякие побочные элементы и какие бы то ни было неопределенные отношения" (Шопенгауэр). Серия же фактов-единичностей, не отличаясь простотой, подразумевает именно текущий учет/переучет всевозможного "побочного" и смежного, при участии которых и можно надеяться на усмотрение мимолетной суперпозиционной констелляции. Отрывочные, бессвязные и невнятные высказывания фактов, будучи и неточными, и неясными, оставляют желать лучшего с этой точки зрения; они могут быть артикулированы и связаны в повествование лишь с большой долей фантазии и интуиции, присущих актам интерпретации. Интерпретация фактов-выска(ль)зываний, в массе своей являющихся историей-текстом, способна развернуть свои возможности только в том случае, если интерпретируемый текст подвержен хотя бы частичной фиксации. Таковая возможна, если интерпретируемый текст полагается неизменным в грамматическом принципе, т.е. значимым, несмотря на изменения и дополнения, могущим быть – за счет модифицирующейся, но постоянно присутствующей, значимости в целом – в любой момент взят как определенный. Проведение в жизнь любого погонного принципа приводит к сакрализации истории-текста с желанием удержать в неприкосновенности (не улетучившимся) "дух истории", историю как кладезь премудрости/ценности, "ее" язык и закон. Это подразумевает видение истории как "оригинала" без вариантов, к которому могут быть до-ставлены варианты толкований; так появляется стремление сохранить историю-текст "по словам"24, не исключить результативность ее прочтения и не отойти от твердой "литературной" почвы. Но факты, с которыми приходится иметь дело, не повествуют/рассказывают, а именно высказываются (о чем-то); а для того, чтобы даже по форме соблюсти корректность, следует отказать в употреблении возвратной частице – полагаясь на Ницше отметим, что "ся", не входя в состав (со многими оговорками употребляя "состав") факта и того, о чем факт гласит, уже "содержит в себе толкование" [26, с. 253]. Так, даже на уровне мельчайших частиц, следует отслеживать свои действия в отношении исторических фактов, предупреждая неустранимую опасность вновь "заговорить" с идеографическим акцентом. Фактам необходим grammaотвод, для ликвидации у-грозы безусловного смирения с определенной грамматикой… Для этого следует также строжайшим образом "развести в стороны" высказывания фактов и высказывания о фактах подобно тому, как, например, разводит определенные факты и определенные утверждения о фактах К. Поппер ("Что такое диалектика?"). Кроме того, следует отметить, что факты как высказывания не есть высказывания утвердительные: факты ничего не утверждают, а лишь дают повод делать/производить утверждения, расходящиеся в большей или меньшей степени с самими фактами. Если мы говорим о том, что факты в своем не-до-остатке кажут себя, постоянно кажась/искажаясь, и никогда не могут исчерпать множества своих показов, то это значит, что они – как недо-(по)казанные/недо-сказанные – демонстрируют в попытках себя до-казать возможность постоянной недоказуемости. Факт в "чистом виде", т.е. без прилагающихся интерпретаций, есть блокировка суждения как намерения судить о чем-либо, упорствовать в привнесении чуждого. В отчуждении факта от его ничтожности проявляется намерение от-судить у факта долю смысла или, точнее, с-судить ему смысл; истолкование факта превращается в осуждение его на смысл с присуждение ему ценности и значимости. В таком случае следует спросить – можно ли вообще что-либо доказать, опираясь на факты; пусть в нашем распоряжении оказываются уточненные, дополняющие друг друга, обменивающиеся перекрестными свидетельствами факты – доказуемо ли что-либо на основании их "упрямства"? Строго говоря – нет. Если количество фактов, принятых к рассмотрению, ограничено волюнтаристическим движением исследования, его задачей и объемом, то мы в состоянии, исчерпав в формальных операциях возможные комбинации, ранжировать эффекты этих комбинаций по степени вероятности их адекватности тому, что пытаемся познать. Однако, когда количество исторических фактов, необходимых для того или иного рода "описания", не может быть ограничено никакими логическими или физическими причинами, даже призрачный эффект доказательности растворяется без следа. Никакая логика или системное упреждение не в состоянии по(воз)родить реальность… разве что реальность, "выводимую" из за-ведомой, опирающуюся на вскрытие идеи в обращении к идеографическим фигурам фактов. Таким образом, круг замыкается, соответствуя свойствам круга: на основании фактов может быть доказано лишь отличное от самих фактов, – принцип, система или идея, пред-положенными основополагающим пред-знанием. Однако, "идеи обладают удивительным свойством: их нет" [62, с. 485], а факт, все-таки, является знаком события (event) и может быть представлен как его значение. В данном случае значение не подразумевает значимости или знаменательности события, – мы можем говорить о значении как о присвоенном по необходимости. Например, как в выражении "неизвестному Х присвоим такое-то значение", что вынужденно, но необходимо для последующих операций задачного типа. Какое-либо "доказательство" (в многократных кавычках) может мыслиться лишь как "доказательство от противного", т.е. отталкивающееся от фактов, противящихся соответствию событиям. Значение, которое мы должны придавать факту при попытках разрешения конкретных задач, в определенном смысле произвольно и его "соответствие" искомому событию – лишь условная отправная точка в поиске интересующих нас вещей. Вещью "пахнет" событие (event = ev-ens), но отнюдь не факт; ведя разговор о фактах как означающих, "наше дело – понимать, что они не означают ничего, что бы противоречило нашим проторенным путям говорения о вещах" [63]. Только в том случае, когда мы хотим понять идею, считая, что ее поддерживает и передает факт-знак, значение которого восходит к событию, а не придано извне, мы можем интерпретировать факт как знак, репрезентирующий событие. Проблема, надвигающаяся в этом случае, не столько в бесконечном умножении знаков, появляющихся в результате интерпретации знаков "предыдущих". Признав наличие сущностной связи между событием и фактом, мы отдаемся во власть самоочевидной идеи, правил грамматики линейного языка описания и будем вынуждены – рано или поздно – прийти к усмотрению принципа, лежащего в основе всего исторического процесса. Если говорить псевдоклассическим языком, то интересующее нас событие испустило/отпустило дух (стало отпущено духом), изд(у/о)хло, "оставив" факт/выпав фактом. И если об этом факте и можно сказать, что он "имеет значение", то только потому, что он указывает на что-то, чего нет, т.е. как указатель, лишенный со-общения с тем, на что он указывает, индифферентный референт. Это ни в коем случае не свидетельствует в пользу того, что факт обозначает постольку, поскольку нечто репрезентирует или именует. Именования какого-либо объекта не происходит, ввиду уже отсутствия самого объекта. Имеет место не более, чем указание направления в "сторону" чего-то "под(вне)-лежащего". Быть может, событие "справляет нужду" в фактах? Но тогда придется признать, что это не нужда самого события, а понуждение со стороны познающего событие. Имеется практическая цель – (за)получить объект (исследования), для чего необходимо как-то остановить/установить событие, принудить его к остановке. И иметь дело с установленным фактом, ставленником не события, с которым он в этом случае сливается, а концепта, живущего таким слиянием. Уникальность факта исчезает в концепте; система заставляет факт принять идеографический титул и славословить "от имени" события. Установленный факт напоминает немого, "пойманного на слове". Бедность его высказывания скрашивается цветистостью интерпретаций, неопределенный вид/облик – формацией в дискурсе. Поэтому, если наше внимание направлено на до-концептуальные и до-дискурсивные "времена", если оно обращается к фактам, которые как монограммы еще не обезображены идеографическим письмом, то мы вынуждены довольствоваться лишь возможностями условной типизации фактов не в событийном, а исключительно в фактическом измерении, записи/проstore. Лишь множество однотипных указателей (при условии возможности объединить их по типу) могут создать некое "суммарное" указание, эффект присутствия указываемого, неявно выделить зону, где с повышенной степенью вероятности может находиться (или не находиться) предельно абстрактное нечто, на чем "сходятся" указания типизированных знаков. Именно это нечто, конституирующееся как гипотетическое "скрещение"/интерференция всех возможных указаний определенного типа, играет роль синтетического "события" для уникальных фактов. И – "обратным жестом" – оно превращает (как рефлектор) в сказуемые себя те факты, в под-лежании которым оно угадывается, не присутствуя. Если собственно факты при отделении от них всех потенциально возможных интерпретаций "сжимаются" до ничтожной сингулярности, то подлежащее таким фактам маячит в интерференции указаний со стороны последних, исчезая как "само по себе" в потоке носителей указаний. 7.2. КОДА Итак, упреждая обработку исторических фактов идеографической системой письма/описания, мы говорим о том, что какой-либо вид сцепление или слитности того, что "пишется"/записывается еще не подразумевает отношение или связность. Действующее, движущееся, становящееся относится к измерению событийному; мертвенное, записанное, не функционирующее – к измерению фактическому. Провал/зазор между измерениями, отделяющий события от фактов, не может быть преодолен интерпретацией; последняя лишь имитирует "стяжку" измерений, полагая наличие между ними связи. И повисает облаком уместных, но не легитимных аналогий, призванных инкорпорировать событийное дление в фактическую недвижимость. Событие, не продолжаясь в факте и не входя с ним в отношения долженствования, в факт выпадает. Просуммировав и переработав все метафоры/сравнения (Броделя, Февра, Хайдеггера, Делеза, Деррида), скажем: факты – огарки, осадки, пыль, угар. Они – по-следствия (исключительно как следы) сгоревшего, взорвавшегося, сверкнувшего события. Уникальность/феноменальность каждого из фактов несомненна, однако она не есть продолжение уникальности отгоревших событий. Факты – это трупы (прах), чад "от" события, мельчайшая "кристаллическая" пыль. Наиболее точное на наш взгляд сравнение, объединяющее "пыль" и "угар", – зола, совмещающая в себе "качества" обеих ипостасей и усиленная фактическим "вот -", надлежит позаимствовать у Деррида [28]. Так или иначе, но событие следит фактами (как "бытие-вовне-себя" (Деррида) сгорая?), по сути своей не оставляя следов для рас-следования себя. Еще раз обозначим грань "отделения" события от факта, призывая на помощь мысль Хайдеггера. Мы уже говорили о том, что факт – это исход события, его выбег в иное измерение, в небытие. Факт – это упущение события, упущенная (в смысле "реализованная") возможность исхода, его от-пущение/вы-падание в "такое" фактическое "пусть". Возможность вы-пасть для события фактом есть возможность не про-пасть; т.о. пасть в фактического "пусть", поглощающая временность события, укореняет напасть вне-временности факта. Факт как "пусть" пуст как констатация упущения события и – в виду своей смысловой пустоты – может являться вместилищем толкования как до-пустимого. Принадлежность к событию присутствия размыкания и толкования [22, с. 376] вскрывает претензии толкования на сутьствование, т.е. корреляции с сутью отсутствующего, направленной на выявление. В то же время размыкание прекращает дление события, его мыканье, с-пускаясь разом в факт, резюмирующий окончательную отомкнутость ("от-мыкнутость") бывшего события. Прошедшее как "прежде предшествовавшее и теперь оставшееся" [там же, с. 378] о-стает(ся), т.е. ставит/о(по)-ставляет себя, в фактах-остатках, в-стает в них (т.е. прекращает свое дление). Событие, которе прошло и уже не налично, прекращает рас-ставленность своего дления/шествования и, раз-мыкаясь, не проходит как присутствие, а сбывается [там же, с. 380], оставляя/упуская "себя" в фактической брошенности. В этом смысле можно говорить о "(про)шествовании" события "в виду" факта: событие выступает в длении своей недолговечности, переставая быть сущим в предстоящем факте. Тем самым событие предает свое "себя" в факте, становясь преданием; факт же остается не репрезентирующим предателем события, взыскующим придание смысла. Событие-как-бытие не может, по прошествии (себя), "быть" иначе как в форме некоего инобытия (если следовать Гегелю) – в памяти, в сознании; нахождение in menta "позволяет" событию длиться в том поминании, которое "задним числом" якобы минует то, чего не миновать, т.е. его временность вплоть до гибели. Таким образом, уже свершенное/сбывшееся может за счет приятия "бессмертия" в памятовании воз-обновляться во всяком обращении к нему. Однако, есть ли это обращение к самому событию? Безусловно, нет. Даже предположив, что в памяти остается впечатление от непосредственно воспринятого/пережитого события, обращение затрагивает его восприятие, выступающее всякий раз как was-приятие, приемлемость прошлого/прошедшего всякий раз в актах сознания, имитирующих дление/динамизм события. И если подобное "непосредственное знание должно брать как факт" [4, 1, с. 191], то это еще не значит, что имеющийся факт может быть "использован" как ответчик непосредственного знания. Факт-как-небытие есть, поскольку он не был, никогда не обладал бытием, как не-сущий он не длился и не преходил. И поэтому факт всегда "может быть" и "не может быть", в отличие от события, которое не быть не может. Сознание "оживляет" сбывшееся событие, свидетелем протекания которого оно не было, посредством обращения к имеющимся в наличии фактам, которые – как может показаться – представляют прошлое, т.е. "сущее, которое больше не налично" [22, с. 328]. Мы не обращаемся к памяти, а оперируем скоплением исторических фактов как записью истории-аномалии, сходной с вневременным архивом-театром (Гессе), общение с/в котор(ы/о)м требует быть отчасти мистиком, визионером, провидцем призрачного. Объем имеющегося, олицетворяемый фактической поверхностью, есть множество фактов, осыпавшихся пылью в фактическое измерение; бессвязная, остаточная, неровная поверхность до-словных высказываний вне времени, бесконечная "взрыхленная гладь" (Данте). Это неопределенное в своем формате множество – фактическое измерение, – в отличие от множества событий, пребывающих в измерении событийном. Разведение этих двух измерений, их несвязанность и невозможность путем интерпретации фактов "реанимировать" события прошлого ставит вопрос о правомерности вообще рассматривать события и факты в "отношении" означаемых и означающих. В первом приближении, когда факт понимается как знак, логично предположить, что он означает некое событие; однако факт не несет никакой ответственности за само событие, тем более – за его суть. Различие измерений, в которых "находятся" события и факты исключает какую-либо преемственность от одних – к другим. Даже в истории как в "тексте" факт, по-видимому, "никогда не находится в какой-либо… связи с тем, что ему предшествует, следует за ним или вообще где-либо существует" [64, с. 107]; факт как знак из пирамиды Гегеля превращается в пирамидку Брэдбери… Но если факты и события находятся в размолвке/рас-стройстве, позволяющем равновозможное со-страивание фактов, то не остаемся ли мы, таким образом, без инструмента, при помощи которого можно проверить достоверность выстраиваемого? Ведь на поверку оказывается, что средство описания также подвержено неточности ввиду того, что язык (описания) расстроен и неоднозначен. Дословные факты-высказывания не повествуют, напротив – их многоголосие возгласов не хор, не скандирование осмысленного, но мельтешение знаков, бессмысленный и без(вне)законный design элементов, бесформенное бормотание или вскрикивание. В различных дис- и суперпозициях факты, образующие "текст" истории, изменчивы в формате своих показов; пресловутый "текст" становится текстом вне какого-либо одного языка – неправильный, не записываемый, не лингвистический и не образный исключительно. Что мы способны наблюдать – так это "глоссолалию фактов" [70, с. 251], вневременный синхронизм фактов-предателей, тоскующих по событиям-преданиям, к которым они не могут переметнуться и которые так тяжело не приметить "за фактами". До формации высказываний посредством "устроенной" речи (т.е. в дискурсе, теории, системе), до внесения извне артикуляционной внятности, факты, будучи бессмысленны в стихии "речевого расстройства", сохраняют в своих сочетаниях не более, чем отдаленные признаки не самих событий, а только признаки событийной связности, признаки признаков. Это значит, что узоры фактической поверхности демонстрируют ритмы и темпы в том же метрическом размере, который был присущ речению/течению событий, безвозвратное выпадение в осадок которых образовало эту поверхность. В таком случае факты – со-хранители (все вместе) метра, ключа, вынесенного "в начало" исполняющейся истории. События и факты никак не со-измеримы, но они со-размерны. Наше внимание вращается вокруг аспектов "сообщения" как минимум двух серий: серии действительных событий истории и серии удостоверенных исторических фактов. Несмотря на то, что хронологическое первенство реально "принадлежит" серии событий, а серия фактов является серией следов, оставленных элементами серии самих событий, "влияние" серий друг на друга сравнимо с полиритмией. По серии фактов не может быть восстановлена серия реальных событий, имевших место и время быть; серия фактов имеет в качестве общего (коммуникатора) с серией непостижимых событий прошлого лишь метр, размерность. Исследование "по фактам" – это фокусировка внимания на метрической организации показов фактов в их узорах-монограммах. Речь идет не о метрической организации подробностей описательного повествования, значимого рассказа, потому как "повествовательная форма является синтезом метра" [65, с. 58], модификатором естественных длительностей, темпов и ритмов. Меньше всего нас интересует разбиение на правильные периоды под маркой хронологии, претендующей на желание ухватить ритм самих процессов, но сводящих историю к мерности теории. Образно говоря, серия фактов может быть "исполнена" в том же размере, в котором, по-видимому, исполнялась и серия событий; этим исчерпывается коммуникация между двумя измерениями. Проводя формальные операции с фактами, мы можем претендовать не более, чем на обнаружение метрической "основы" истории, которая выявляется во множестве совпадающих и не совпадающих с ней ритмов конкретных процессов. Ритмы, пульсирующие в сериях фактов, со-размерны ритмам в гипотетических сериях событий. Отсылка от фактов к событиям, т.о. может быть допущена лишь как соответствие одному метрическому порядку. При полном разрыве прошедшего и его следов (реальных событий и исторических фактов) ни один факт не может отсылать к "соответствующему" ему событию. Однако, в то же время он является каким-то указателем, он кажет в определенную сторону; факты могут быть сортированы согласно какой-либо типологии. Если даже в произвольно выбранной системе типизации определенный вид фактов указывает в какую-то сторону с регулярностью, то в/на пересечении этих указаний (в абстрактной точке, где эти указания сходятся), может с высокой степенью вероятности найтись "событие", не имеющее, никакого отношения к реальным событиям действительной истории. Фиктивное событие? "Сущность" абстрактная, возникающая в местах консонанса глоссолалии фактических высказываний? "Событие", которое есть только постольку, поскольку его никогда не было "и в помине"? То, которое не оставляло и не оставило следов, которое не длилось и не пребывало? Уже не со-бытие, а со-существование с указавшими на него фактами; с фактами, которые не подтверждают существование этого "со-?", не являются гарантом его достоверности, не выступают для него ни означаемым, ни означающим? По всей видимости, факты способны означать только фиктивные события; события реальные, выпадая в факты, делают их знаками оконченных себя. Событий – как в общем случае и означающих – всегда в избытке, означаемые же ими факты находятся в недостатке . Но даже такой "оборот" не в силах изменить метрики истории, оборачивающейся недоступной богиней, манящей девкой, куртуазной дамой… одним словом – королевой margo, царящей у края самой себя, на грани логики и на обочине абсурда. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Представляет интерес противопоставление фактов и предметов, проводимое Витгенштейном при определении мира, сопоставленное с его утверждениями, согласно которым "происходящее, факт, – существование со-бытий. Со-бытие – связь объектов (предметов, вещей)", но при этом "объекты образуют субстанцию мира", который есть "целокупность фактов, а не предметов" ("Логико-философский трактат"). Схематизируя, можно подытожить, что длящийся/происходящий (но никак не произошедший) факт есть существование связи объектов, образующих субстанцию фактов. Т.о. дление факта возвращает его к гегелевской "субстанциальной определенности" без предмета. 2 Система, тотально преследующая свой принцип, явно прослеживается в философии истории Гегеля. Это происходит как при системной сортировке/выборке и классификации элементов и форм исторического процесса, так и в охватывающем определении /рассмотрении этого универсального процесса, полагаемого во всех своих формах и проявлениях как "развертывание принципа" [66, с.**]. Тем самым – как утверждает в частности Делез – реальное движение подменяется формальным, т.е. – "фактическим" движением. 3 Ниже показано, что и сам факт выступает как симуляция события, на представление которого факт претендует. Событие "дорастает"/"дотягивается" до в высшей степени уточненного факта подобно тому, как вещь достигает своего симулякра; факт как симулякр есть стояние (не-дление) события в знаке. В таком случае интерпретированный/симулированный факт (точнее – уже отличающийся от удостоверенного факта факт ')- основа традиционного исторического повествование – симуляция второго порядка. 4 Цитата приводится в соответствии с переводом, который осуществлен под ред. В. Лапицкого; в переводе Д. Кралечкина тот же отрывок переведен следующим образом: "историк, который делает ценностные суждения, не может понимать одно лишь чистое развитие [фактов. – Ж.Д.]". (И в первом, и во втором варианте перевода "факты" – добавление/комментарий Деррида). Не имея возможности оценить степень адекватности того или иного перевода тексту оригинала, мы оставляем за собой право использовать тот вариант, который в большей степени отвечает авторской позиции. 5 В свое время З. Фрейд ("Толкование сновидений") отметил связь "покрывала" ("покрывания"/"покрытия") с функцией (насильственного) обладания, имения, подчинения, ведущей к лишению невинности. Действие историка аналогичны: он располагает фактами, которыми обладает; факты, находящиеся под пологом и в его распоряжении, "ждут" распоряжений и историк распоряжается ими, вводя в/для них (рас)порядок. Исходя из положения лишенных невинности (находящихся "в положении", gestation) фактов историк уже что-то предполагает, строит предположения. 6 Единичный объект не может быть объектом мышления, слиться со словом (Дхармоттара); "единичные представления в строгом смысле не существуют вообще" и "слову соответствует не единичное представление, а общее" [67, с. 140-141]. 7 О постоянно имеющемся ввиду значении ритма и интонации (в частности – в изложении, речи) см. прим. переводчика к статье "Закон тождества" [68, с. 178]. 8 Безусловно, микроскопия находится в "опасной близости" от микрологии, грозящей обращению к λογος; частичный иммунитет может обеспечить лишь то, что разговор идет о формате, "отсылающем" нас к трансформативности прочтения текстовой поверхности [59, с. 101] или – как показано ниже в основном тексте – к некой транс-form/late-мативности. 9 Ср. с фразой Беркли: "Конец математической линии есть ничто". 10 Вопрос о мгновенности причинно-обусловленных форм и явлений и об их возникновении-исчезновении своеобразным образом обосновывается в классической буддийской философии [69, с. 45-47] в связи с проблемой явлений сознания. Сходную позицию, как нам кажется, занимает и Делез, объявляющий "любой пространственно-временной динамизм … порождением элементарного сознания" [24, с. 269]. 11 Если факт видится (нам) как образ (image), можно задуматься о том, что вообще образ не имеет возраста, эпохальности, особенно, если прочесть его "неправильно" – как im-age. 12 С предельной поэтической точностью и краткостью это определено у Мандельштама: "Орнамент строфичен. Узор строчковат" [70, с. 215]. 13 Ср. с цитируемой Делезом фразой Кэррола: "Гладкая Поверхность – это характер речи…" [40, с. 28]. 14 "Перелицовка", разумеется, может быть понята и на языке Фуко-Делеза как соседствующий с прорехой выворот одной стороны на другую. 15 Ср. с ни к чему по сути не обязывающему скреплению подписью или печатью. 16 Именно альтернативный подход к тексту/языку/слову, практиковавшийся в начале XX века, призывавший к пользованию "рубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями" (Крученых, Хлебников) преследовал значительно более глубокую, чем эпатирующую оригинальность цель, – попытку создания "на видение, а не на узнавание рассчитанного языка" [71, с. 15]. 17 Для сравнения стоит привести отметки основных "плюсов" неклассической живописи: изображаемые предметы монограмматично деформированы и/-(?) "составлены из геометрических фигур, однако некоторое сходство… сохранено" при "отсутствии всякой перспективы и настоящей светотени (курсив мой – М.Ш.)" (Picasso. Peintures 1900-1955). Следует дополнительно отметить именно то, что изображаемое "составлено из" и сохраняет сходство, но не "связано с" и не "вступает" в отношения. 18 Различные ракурсы "воззрения" или углы/точки зрения приводят к позиционированию наблюдателю и к установлению определенных перспектив. Сходный с отчуждением перспективизм появляется уже при традиционном историческом подходе, предполагающим (и предлагающим) взгляд на историю как "вид сверху" [72, pp. 3-4]. "От(сю/ту)да" и вытекают действительности, количественно соответствующие точкам зрения, определяющим ракурсы (Х. Ортега-и-Гассет). 19 В связи с этим весьма примечательна особенность древних образцов истории (в данном случае – Фукидида), отмеченная в следующем диалоге: "Ритор. Монологи, манифеста, декларации, указы, воззвания, программы – вот плоть истории. Историк. Может быть, все таки – душа? Ритор. Именно, что плоть… у них все оплотнено речами" (И.В. Пешков "М.М. Бахтин: от философии поступка к риторике поступка"). 20 "Знание" и "цепь событий" берутся в кавычки ввиду не действительных, а "существующих" в общем представлении каких-либо связей, объединяющей неуловимые единичности в познаваемые цепи. Тем самым достигается единение единичностей вплоть до их концептуального объединения, но "единство, которое представляет собой такая цепь, существует лишь благодаря нашему сознанию, объединяющему отдельные моменты в цепи" [67, с. 142]. Для сравнения следует отметить, что концепция истории как "значения через назначение" приводит – напротив – к построению схемы, "где структура мировой истории будет отражена с наибольшей полнотой и с сохранением ее безусловного единства (курсив мой – М.Ш.)" [73, с. 31]. 21 Ср. со словами Ф. Ницше: "… для Гегеля вершина и конечный пункт мирового процесса совпали в его собственном берлинском существовании" [74, с. 210]. 22 Такая "двойственность" очень напоминает определение человеческой жизни и деятельности на языке диссипативных процессов: "производя деструктивные действия, мы создаем упорядоченные структуры" (П. Эткинс "Порядок и беспорядок в природе"). 23 Отпечатывание, подобное производству вмятины/оттиска в глине рассматривается как фальшь или неровность/неистинность в комментарии Раши к книге Бытия. 24 Следует отметить известные способы сохранения сакральных текстов (в частности – Вед), предусматривающие точную словесную передачу, подкрепляемую устной традицией и вспомогательной литературой: "чтение шаг за шагом", "заплетенное чтение", "густое, или прочное чтение". ЛИТЕРАТУРА Evans R.J. In Defence of History. (Granta, 1997.) -307 pp. Валлерстайн И. Конец какой современности? // Вісник Харківського національного університету ім. В.Н. Каразіна. -Х. -2000. -№ 487'2000. -С. 7-17. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории // Идея истории. Автобиография. -М.: Наука. -1980. -485 с. -С. 5-320. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. В 3 тт. -М.: Мысль. -1974. Гегель Г. Феноменология духа. Соч. т. IV. -М., 1959. Кант И. Критика способности суждения // Соч. в 6 тт. -М.: Мысль. -1966. -т. 5. -564 с. -С. 161-527. Платон Кратил // Соб. соч. в 4 тт. -М.: Мысль. -1990. -т. 1. -С. 613-681. Валлерстайн И. Реалии открытого пространства-времени: к пониманию нашей исторической системы. http://www.nsu.ru/koi8/filf/rpha/papers/period/walspace-w.htm. Октябрь 2000 г. Ортега-и-Гассет Х. Вокруг Галилея (схема кризисов) // Избранные труды. -М.: Весь Мир. -1997. -704 с. -С. 233-403. Февр Л. Бои за историю. -М.: Наука. -1991. -629 с. Зиммель Г. Проблемы философии истории. -М. -1898. Риккерт Г. Философия истории // Философия жизни. -К.: Ника-Центр, -1998. -512 с. -С. 175-266. Wallerstain I. Social Science and Contemporary Society: The Vanishing Guarantees of Rationality. http://www.binghamton.edu/fbc/iwitaly.htm. Сентябрь 2001 г. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. -М.: Прогресс. -1994. -616 с. Lacan J. Ecrits: A selection. -L., 1977. -XIV. Пригожин И. Переоткрытие времени // Вопросы философии. -1989. -№8. -С. 3-19. Уайтхед А. Избранные работы по философии. -М.: Прогресс. -1990. -717 с. Деррида Ж. "Генезис и структура" и феноменология // Письмо и различие. -М.: Академический Проект. -2000. -495 с. -С. 249-274. Хайдеггер М. Время и бытие // Разговор на проселочной дороге: Статьи. -М.: Высшая школа. -1991. -192 с. -С. 80-101. Heidegger M. Der Satz vom Grund. Цит. по: Буржуазная философская антропология XX века. Под ред. Б.Т. Григорьяна. -М.: Наука, -1986. -244 с. Хайдеггер М. Время и бытие // Время и бытие: статьи и выступления. -М.: Республика. -1993. -447с. -С. 391-406. Хайдеггер М. Бытие и время. -М.: Ad Marginem. -1997. -451 с. Heidegger M. Unterwegs zur Sprache. Tubingen, 1965. Делез Ж. Различие и повторение. -СПб.: Петрополис. -1998. -384 с. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. -СПб.: A-cad. -1994. -406 с. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч. в 2 тт. -М.: Мысль. -1990. -т. 2. -830 с. -С. 238-406. Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. Общая ред. И.С. Кона. -Благовещенск.: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ. -2000. -328 с. -С. 115-142. Деррида Ж. Золы угасшъй прах // Искусство кино. -1992. -№8. -С. 80-93. Философия и литература. Беседа с Ж.Деррида // Жак Деррида в Москве. -М.: РИК „Культура". -1993. -208 с. Грабски А.Ф. Фернан Бродель: вопросы методологии истории цивилизаций // Цивилизации. Вып. 1. -М.: Наука. -1992. -231 с. -С. 178 – 186. Деррида Ж. О грамматологии. -М.: Ad Marginem. -2000. -511 с. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. -М.: Прогресс. -1988. -704 с. Мосенцева Т.С. Симулятивность и интертекстуальность в пространственной метафорике. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук. -2001. (На правах рукописи). Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. -М.: Наука. -1986. -256. Деррида Ж. Differаnсе // Гурко Е. Тексты деконструкции. Деррида Ж. Differаnсе. -Томск.: Водолей, -1999. -С. 125-159. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов // Соч. в 2 тт. -М.: Мысль. – 1990. – т. 1. – 831 с. -С. 231-490. Кант И. Критика чистого разума. -М.: Мысль. -1994. -592 с. Collins R. Sociology: prescience or antiscience? // American Sociological Review. Feb. 1989. Vol. 54. P. 124-139. Фисун А.А. Постметафизическое измерение истории и трансверсальное время: от последовательностей к констелляциям // Философские перипетии. Вестник Харьковского государственного университета. -№394'97. -ХГУ. -1997. -С. 65-67. Делез Ж. Логика смысла. -М.: Раритет, -Екатеринбург: Деловая книга. -1998. -480 с. Сухотин М. О двух склонностях написания слов: (О конкретной поэзии) // Новое литературное обозрение. -№16(1995). -С. 244-248. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. -М.: Добросвет. -2000. -387 с. Collins R. The Golden Age of Macro-Historical Sociology. http://www.nsu.ru/filf/pha/papers/coll98.htm. Март 2002 г. Подгаецкий В.В. "Историческая информатика" как источниковедение XX и/или XXI века? // Всероссийская конференция "Новые информационные ресурсы и технологии в исторических исследованиях и образовании". Подмосковье, 6-9 апреля 2000 г. Chaudhuri K.N. The Middle East & South Asia Through the Eyes of the Beholder: The Outline of a Theory of Equivalence. http://www.cmes.ucsb.edu/conference/kirti.html Февраль 2002 г. Пастернак Б.Л. Охранная грамота // Соб. соч. в 6 тт. -М.: Художественная литература. -т. 4. -1991. -910 с. -С. 149-239. Крученых А. Декларация №6 о сегодняшних искусствах (Тезисы) // Четыре фонетических романа. -М. -1927. -32 с. -С. 23-24. Baudrillard J. Reversion of History (J. Baudrillard, L'Illusion de la fin: ou La greve des evenements, Galilee: Paris, 1992). http://www.uta.edu/english/apt/collab/texts/reversion.html. Сентябрь 2001 г. Нанси Ж.-Л. Сегодня // Ad Marginem'93. Ежегодник Лаборатории постклассических исследований ИФ РАН. -М.: Ad Marginem. -1994. -422 с. -С.148-164. Umehara T. Heidegger and Buddhism // Philosophy East and West. Vol. 20:3. July 1970. pp.271-281. (The University Press of Hawaii). Перепелица О.Н. Historia Abscondita и пародия (у) Ф. Ницше // Філософські перипетії. Вісник Харківського національного університету ім. В.Н. Каразіна. -Х. -2001. -№509'2001. -С. 115-118. Перепелица О.Н. Ценность истории: смысл и бессмыслица // Філософські перипетії. Вісник Харківського національного університету ім. В.Н. Каразіна. -Х. -2001. -№531'2001. -С. 102-105. Presidential Lectures Jacques Derrida Interviews. (Points...: Interviews, 1974-1994. Stanford University Press, 1995.) Валлерстайн И. Время и длительность: в поисках неисключенного среднего // Философские перипетии. Вестник Харьковского государственного университета. №409'98. -ХГУ. -1998. -С. 186-197. Торчинов Е.А. Инь Фу Цзин // Китайская философия. Энциклопедический словарь. -М.: Мысль. -1994. -573 с. -С. 137-138. Фуко М. Археология знания. -К.: Ника-Центр. -1996. -208 с. Jameson F. The political unconscious: Narrative as a socially symbolic act. Цит. по: Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. -М.: Интрада. -1998. -255с. Франк Х. Деконструкция логики – логика деконструкции? // Герменевтика и деконструкция. Под ред. Штегмайера В., Франка Х., Маркова Б.В. -СПб. -1999. -С. *-*. Дерріда Ж. Позиції. -К. -1994. -158 с. Парамонов Б.М. Конец стиля. -М.: Издательство "Аграф", Издательство "Алетейя", 1997. -464 с. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV-XVIII вв. т. 2. Игры обмена. -М.: Прогресс. -1988. -632 с. Ортега-и-Гассет Х. Человек и люди // Избранные труды. -М.: Весь Мир. -1997. -704 с. -С. 480-698. Findlay J.N. Time: A treatment of some puzzles // Logic and language (First series). Ed. Antony Flew. Oxford: Basil Blackwell, 1952. De Man P. The rhetoric of romanticism. Цит. по: Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. -М.: Интрада. -1998. -255с. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. -М.: Институт экспериментальной социологии, -СПб.: Алетейя. -1998. -160 с. Гегель Г.Ф.В. Философия истории . -*** -1935. -***с. Щербатской Ф.И. Теория познания и логика по учению позднейших буддистов. Ч. II Источники и пределы познания. -СПб.: Acta Press Ltd. -1995. -282 c. Хайдеггер М. Закон тождества // Разговор на проселочной дороге: Статьи. -М.: Высшая школа. -1991. -192 с. -С. 69-79. Васубандху Учение о карме (Энциклопедия Абхидхармы, Раздел 4. Карма). -СПб.: Петербургское востоковедение. -2000. -386 с. Мандельштам О.Э. Разговор с Данте // Соч. в 2 тт. -М.: Художественная литература. -1990. -т. 2. -С. 214-254. Шкловский В.Б. Воскрешение слова. -СПб. -1914. Burke P. New Perspectives on Historical Writing. (University Park, Pennsylvania: The Pennsylvania State University Press, 1995). Ясперс К. Истоки истории и ее цель // Смысл и назначение истории. -М.: Республика. -1994. -527 с. -С. 27-286. Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Соч. в 2 тт. -М.: Мысль. – 1990. – т. 1. – 831 с С. 158-230.
1.1. НАЗАД 1.2. И ВПЕРЕД