ФРАНСУА ВИЙОН
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ ПОЭТИЧЕСКИХ СОЧИНЕНИЙ
РИПОЛ КЛАССИК
Москва
1998
…а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитается первым народным певцом.
Достоверных сведений о Вийоне [*] очень мало: родился он не раньше апреля 1431 года и не позже апреля 1432 года. Последнее более или менее точно датируемое произведение – «Баллада-восхваление Парижского суда» – можно датировать 8 января 1463 года, ибо тремя днями раньше оный суд отменил для Вийона смертную казнь и приговорил к изгнанию. Три дня дали на сборы. Это – последняя известная дата жизни Вийона, хотя лишь с очень большой натяжкой можно заявить, что поэта прямо возле парижской околицы и прикончили. Сколько-то он, надо полагать, еще прожил, но сколько, где, написал ли еще хоть что-нибудь?
Если есть на свете почтенные легенды, то одна из них касается как раз Вийона: в «Четвертой книге героических деяний и речений доблестного Пантагрюэля», единственный раз без купюр вышедшей на русском языке в Библиотеке Всемирной Литературы в переводе Н. Любимова (М., 1973) (ох, и нагорело тогда редакции… за раблезианство!), в главе XIII Виллон появляется в качестве литературного героя: «Мэтр Франсуа Виллон на склоне лет удалился в пуатевинскую обитель Сен-Максен, под крылышко к ее настоятелю, человеку добропорядочному». И комментаторы без всяких вопросительных знаков обозначили в примечаниях совершенно иной год смерти Вийона – «1484». Впрочем, и год рождения комментаторы (С. Артамонов и С. Маркиш) для Вийона указали более ранний – «1430». Почти нет сомнений, что вся история с представлением на пуатевинском наречии «мистерии Страстей Господних» – полный вымысел Франсуа Рабле. Но даже такая мелочь, как всего лишь попасть в качестве героя в одну-единственную главу Рабле, – уже гарантированное бессмертие. К счастью, поэт Франсуа Вийон о своем бессмертии позаботился сам – как великому поэту и подобает.
Мы не знаем даже настоящего
имени Вийона. То ли его фамилия была Делож, то ли (что вероятней) Монкорбье.
Приходится сразу указать, что почти все
факты биографии Вийона извлечены либо из его поэтических произведений, либо,
что можно считать великой для нас удачей, из судебных документов, касающихся
его буйной персоны. Судебным инстанциям было если не наплевать, то почти
наплевать на все стихи на свете, особенно же стихи недоучки-уголовника, но
гражданское и уголовное право во времена Карла
VII
(1422– 1461), весьма озабоченного в 1440-е годы реабилитацией возведшей его
на престол Жанны д’Арк, почти полным изгнанием англичан из Франции (1453),
было на вполне достойно бюрократическом уровне, а при Людовике
XI
(1461–1483), вообще любившем не войну, а Крючкотворство и все, что ему
сопутствует, дел у мастеров, производивших пергамент и (уже!) бумагу, у
писарей и поставщиков гусиных перьев, даже у первых типографов становилось
все больше и больше.
Но родился
Франсуа Монкорбье (то ли Делож) определенно в Париже, в возрасте восьми лет
потерял отца и был усыновлен священником по имени Гийом де Вийон, в то время
отправлявшим обязанности настоятеля церкви Святого Бенедикта. В 1443 году
юноша был принят на «факультет искусств» Парижского университета – нечто
вроде подготовительного факультета, хотя современные аналогии тут возможны
лишь с пребольшой натяжкой. Франция в те годы вовсе не была современной
Францией, Париж очень мало напоминал
тот город, который так зовется ныне, а образование, которое в самом
лучшем случае получал человек
XV
века, вообще несопоставимо с современным. Латынь юноша, конечно, вызубрил
(вся средневековая, не говоря об античной, похабщина была на латыни!),
однако едва ли это была латынь Горация: иначе то, что оставил нам Вийон, на
латыни написано бы и было: свою «Книгу о поцелуях» на три четверти столетия
позже Вийона именно на латыни создал Ян Эверартс (1511–1536), более
известный под именем «Иоанн Секунд»; да что далеко ходить – даже Артюр Рембо
в конце
XIX
века свои первые стихотворения сочинял на латыни.
«–… Знакомо ли вам имя поэта Франсуа Вийона?
– Да, знаю, – не без удивления сказал Ленуар,– но он ведь только сочинял какую-то чепуху, на французском сочинял, а не на латыни».
В знаменитом рассказе Урсулы Ле
Гуин «Апрель в Париже» (процитированном выше) ровно столько может рассказать
монах-чернокнижник в 1482 году американскому профессору, ненароком (вместо
дьявола) вызванному из 1961 года, о Вийоне, которым профессор занимается всю
жизнь. Хорошо образованная сочинительница «Апреля в Париже» не очень
лукавит: первое издание (типографское!) стихотворений Вийона появилось в
1489 году, когда автора, даже по выкладкам комментаторов «Гаргантюа и
Пантагрюэля», явно не было
в живых. Это неполное, изобилующее неточностями и прочими огрехами издание,
предпринятое Пьером Леве, за сорок лет было повторено – значит, раскуплено!–
около двадцати раз! Латынь латынью, а французы хотели читать стихи на родном
языке.
Подобный успех однодневкам не
достается, никакая Плеяда, никем не оспариваемая гениальность Ронсара и дю
Белле любви к Вийону отменить не могла, да и зрелость французского
Ренессанса была еще далеко впереди. Замечательный поэт Клеман Маро
(1497–1544) предпринял новое издание Вийона, благо, в его руках были
рукописи предшественника, а к тому же к его поэтическим занятиям благоволила
Маргарита Наваррская, поздней сам король Франции Франциск
I
некоторое время числил его своим придворным поэтом. С 1532 по 1542 год
издание Маро повторялось двенадцать раз – в среднем чаще, чем ежегодно.
Позже поток изданий оборвался, но едва ли из-за отсутствия спроса: в 1543
году Клеман Маро подвергся нападкам Сорбонны за свое переложение библейских
псалмов, бежал в Женеву, где кальвинистам тоже пришелся не ко двору, потом в
Турин, где и умер, не сумев вернуть благоволения Франциска
I,
почившего в 1547 году, – ну а у новых королей были новые придворные поэты.
Невероятной популярности Вийона, впрочем, лишь повредили битвы реформации и
контрреформации, но никак ее
не отменили: тридцать изданий – сперва Леве, позже Маро – можно было
отыскать у букинистов. Впрочем, новое время принесло новые песни, и поэты
Плеяды, а позже блистательное французское барокко на время уменьшили интерес
к Вийону.
Однако в крайне фривольную эпоху Филиппа Оранского, регента малолетнего Людовика XV, Вийона как-то извлекли на свет Божий: в 1723 году появилось так называемое издание Кустелье, разве что напомнившее французским читателям о самом существовании Вийона да, возможно, попавшее на некоторые русские книжные полки. «Извлекла его к истинному признанию книга, напечатанная аббатом Пронсо в 1832 году», – писал в своем первом на русском языке почти полном издании Вийона Юрий Кожевников. Есть основания думать, что именно по этому изданию – а не по двум строкам у Буало – был знаком с Вийоном Пушкин. Но настоящая, с любым масштабом сопоставимая слава пришла к Вийону после смерти Пушкина: в 1844 году в книге «Гротески» Теофиль Готье написал: «Вийон был самым большим поэтом своего времени». Интересно, что Пушкин вслед за Вийоном называет в черновиках статьи «О ничтожестве литературы русской» (1834) как его наследника – Клемана Маро (Пушкин пишет «Марот»), который «способствовал расцвету баллады».
С той поры Вийона уже не
покидала всемирная слава, хотя первый опубликованный (точней – по сей день
выявленный) перевод из Вийона в России датируется 1900 годом, а выполнен
кем-то, кто скрылся под буквами «Пр. Б.»– время было подцензурное, «Баллада
о повешенных», хоть и с отсеченной «Посылкой», ничего хорошего переводчику
не сулила. Не сомневаюсь, впрочем, что псевдоним в недальнем будущем будет
расшифрован. Так или иначе, в канун
XX
века Вийон до русского читателя дошел.
Французские символисты Вийона,
понятно, числили среди отцов-основателей, из символистов русских лишь
Валерий Брюсов опубликовал в 1913 году свое переложение «Баллады о женщинах
былых времен»; в том же году «приложились» к Вийону и акмеисты: в № 4
«Аполлона» появилась большая статья о «Виллоне» с прибавлением отдельных
строф из «Большого завещания» и той же самой баллады «О дамах прошлых
времен». В 1914 году выпустил свою книгу «Французские поэты. Характеристики
и переводы» (СПб., 1914) совершенно незаслуженно забытый ныне поэт Сергей
Пинус (1875– 1927), где было помещено более десятка переложений Пинуса из
Вийона. После переворота 1917 года Пинус эмигрировал в Болгарию, где
редактировал казачью газету отнюдь не просоветского направления, архив его
между тем в конце второй мировой войны попал в СССР и лишь недавно был
«открыт» для посетителей РГАЛИ; абсолютное большинство его – черновики,
среди которых могут скрываться и неизвестные переводы из Вийона: по крайней
мере, перевод «Молитвы Св. Терезы Авильской» (с испанского) среди этих
черновиков почти случайно я отыскал, а что еще в них лежит, узнает тот, кто
этот архив разберет. Во всяком случае, пренебрежительная характеристика С.
Пинуса как «поэта-дилетанта» (данная советским исследователем Г. Косиковым в
приложении к советскому же изданию произведений Вийона на французском языке
(М., 1984, с. 319) характеризует как дилетанта самого исследователя, не
более.
Наконец, в 1916 году юный Илья
Эренбург издал первую русскую книгу Вийона: Франсуа Вийон. Отрывки из
«Большого завещания», баллады и разные стихотворения (М., 1916). Сенсацию
книга произвела, но умеренную (сенсации тогда создавал скорей Северянин, чем
Вийон в переводе Эренбурга, выражаясь предельно мягко). О качестве переводов
можно спорить, но… лучше не спорить: с одной стороны, в пятидесятые годи
изрядную часть переложений Эренбург переделал, с другой – если взять все,
что написано Эренбургом в стихах и прозе, все-таки лучшей его частью,
видимо, окажутся переводы из Вийона. Если через восемьдесят лет мы имеем у
других переводчиков нечто более совершенное – так ли велика заслуга? Русские
казаки прошли от Урала до Тихого океана всего за полвека, а мы
за три четверти столетия с трудом освоили наследие человека, от которого
потомкам, включая решительно все, даже баллады, написанные на воровском
жаргоне, осталось неполных три с половиной тысячи строк… ей-Богу, гордиться
нечем.
Но и стыдиться нечего. В советское время мелькали лишь одиночные перепечатки прежних переводов (особенно замечательна публикация переводов Гумилева в издании 1938 года за подписью… Осип Мандельштам. Видимо, книгу сдавали в производство раньше, чем Мандельштама арестовали). В эмиграции мелькнули два замечательных перевода «Баллады о дамах минувших времен» и «Баллады поэтического состязания в Блуа», выполненные теоретиком и практиком мирового сионизма (бывшего, однако, незаурядным русским поэтом) Владимиром Жаботинским (1880–1940). На этом, пожалуй, «русский Вийон» до начала 1960-х годов исчерпан.
В 1963 году (М., ХЛ) вышла
книга: Франсуа Вийон. Стихи. Переводы с французского Ф. Мендельсона и И.
Эренбурга, содержавшая в переложении названных переводчиков почти все
наследие Вийона (кроме, понятно, «воровских баллад» отсутствовала также и
очень крамольная для советской цензуры, ибо религиозная вещь, поименованная
в примечаниях к книге как «Слово и баллада по случаю рождения Марии
Орлеанской,
якобы вещь слабая, искусственная и для творчества Вийона не характерная». По
нашему изданию читатель вправе оценить, правдой были эти слова или «случаем
так называемого вранья». По мере сил с купюрами старались печатать и
«Балладу о толстой Марго» – даже Эренбургу такое неприличие никто не
позволил бы. А в книге 1963 года лишь пять стихотворений (четыре баллады и
четверостишие «Я Франсуа!..», которые якобы высоко ценил Маяковский) были
опубликованы в переводе Эренбурга, так что это была, по сути дела, авторская
книга Феликса Мендельсона (р. 1926), поздней переводившего и других
французских поэтов, но в основном тратившего свое время на переводы
второразрядной англоязычной прозы; в 1997 году сведения о нем были таковы,
что живет он в Израиле и никакими переводами не занимается, ни поэтическими,
ни прозаическими. Но так или иначе – заслуга первого русского почти полного
Вийона принадлежит Феликсу Мендельсону – именно ему принес благодарность за
первопроходческий труд Юрий Кожевников, чей перевод творческого наследия
Вийона мы воспроизводим в основной части издания.
Годы шли, и до самого начала
1990-х годов число новых опубликованных переводов из Вийона было ничтожно.
Две баллады худо-бедно перевел для романтической книги Фрэнсиса Карко
«Горестная жизнь Франсуа Вийона», вышедшей в Ленинграде в 1927 году, Все-
волод Рождественский (1895–1977). Далеко в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, в
начале 70-х годов две баллады перевел русский поэт Валерий Перелешин
(1913–1992). Одну – выдающийся поэт Сергей Петров (1911–1988). Три баллады
перевел Алексей Парин для своей книги «Французская средневековая лирика»
(М., 1990). Можно назвать еще десяток – не больше. Однако некоторые поэты
работали над «полным Вийоном» – «в стол», веря, что придут другие времена.
И другие времена пришли. Первый
полный русский Вийон (без «воровских баллад») вышел в Москве в переложении
Юрия Кожевникова (1922–1993) – увы, для переводчика – посмертно. Второй в
Санкт-Петербурге, годом позже, тоже не совсем полный (с приложением семи из
одиннадцати «воровских», иначе «цветных», баллад) в переводе Юрия Корнеева
(1921–1995), в миниатюрном издании (СПб, 1996). Наконец, совсем полный
выходит лишь теперь. За основу взят корпус «Завещаний» и отдельных
стихотворений Юрия Кожевникова, к ним прибавлены «Воровские баллады»,
специально для издательства «РИПОЛ-КЛАССИК», выполненные Еленой Кассировой;
многие баллады (но не собственно «Завещания») в примечаниях печатаются во
множестве вариантов: русскому
XX
в. есть что принести к памятнику Вийону, который, напоминаю, неизвестно где
похоронен, неиз-
вестно где жил, но кого история литературы и читатели заслуженно числят
одним из величайших поэтов уходящего тысячелетия.
В раннем эссе о Вийоне (1910)
Эзра Паунд пишет: «Столетие, отделяющее Вийона от Данте, не внесло в
европейскую поэзию ни одного существенно нового элемента. Древо ренессансной
культуры – начавшейся, по утверждению иных, с Данте – продолжало свой рост;
на мой взгляд, если Данте и предвосхитил Возрождение, то лишь в той мере, в
которой осенний урожай предвещает приход грядущей весны». В этом отрывке
перед нами – один из самых восхитительных в новейшей европейской литературе
сплавов правды с ложью. Между смертью Данте в 1321 году (согласно
правдоподобной легенде, сразу после окончания «Комедии», которую потомки
назвали «Божественной») и летом 1452 года, когда в Парижском университете
Вийон получил невысокую степень лиценциата и магистра искусств, прошло
отнюдь не «столетие»– прошла эпоха. Не говоря уж о «черной смерти» 1348
года, после которой лишь ко времени открытия Америки численность населения
Европы восстановилась, трудно как-то скинуть со счетов Генриха Мореплавателя
и Жиля Эанеша, Петрарку и Гутенберга. Да и вообще, похоже, «фигура речи»
понадобилась Паунду исключительно для того, чтобы как-то сблизить фигуру
величайшего итальянца с вели-
чайшим, по его мнению, французом. Паунду принадлежит даже стихотворение,
озаглавленное «Вийонада на святки» (1908), – достойно внимания, что это
обычная баллада по французскому канону, которых в Европе написаны тысячи, но
Паунд, отойдя от только-только найденных им форм «имажизма», именует свое
детище «вийонадой» – если не прозвучит имя Вийона, никакая баллада ему не
требуется (написал он, насколько известно автору предисловия, всего одну).
«Вийонаду» эту, впрочем, лучше процитировать целиком – в единственном известном составителю переводе Марка Фрейдкина, впервые опубликованном в первой книге переводов поэтического творчества Эзры Паунда (М., 1992):
(Христу дар нищего угодней)
И волки жрут в снегах стерво
Под пиво вьюги новогодней,
Печалям сердца моего
На святках дышится свободней.
Пусть пью средь сброда – что с того
За призрак счастья прошлогодний!
Спроси, зову ли я кого.
(Чей зов волхвов в дорогу поднял?)
Зову любовь, но все мертво
В пустой душе, и все бесплодней
Надежда кличет своего
Гонца из вьюжной преисподней.
Так выпьем за мое вдовство,
Где сердца боль и торжество?
(Пути планет сошлись сегодня!)
Где губ расставшихся родство?
(А чьи моих теперь безродней!)
Где глаз озерных волшебство?
(Что тех озер глубоководней?)
Кто в них глядит?– пьем за него!
За призрак счастья прошлогодний!
Что мог я сделать?– Ничего.
Мой жребий был в руке Господней.
Так выпьем, принц, за суд Его,
За призрак счастья прошлогодний!
Если Паунд очевидным образом и
проврался насчет Данте и Вийона, да и вообще насчет Ренессанса, то одна
общая черта у «Комедии» (она же «Божественная») и обоих «Завещаний» Вийона
есть: оба автора
превратили свои поэмы в некий ад (рай, чистилище – кому что выпало) для
современников, друзей и особенно для врагов, о которых без этих поэтических
произведений в наши дни ничего бы не знал даже самый дотошный историк.
Традиция эта очень древняя. Больше двух тысяч лет тому назад Гай Катулл Веронский оставил потомкам такое восьмистишие:
Что за злобный порыв, бедняга Равид,
Мчит тебя на мои кидаться ямбы?
Иль внушает тебе, не в пору призван,
Некий бог между нас затеять ссору?
Иль у всех на устах ты быть желаешь?
Но зачем? Иль любой ты жаждешь славы?
Что ж, надолго останешься ославлен,
Если вздумал любить моих любовниц!
(Перевод С. В. Шервинского)
А кто такой Равид – вопрошаем мы и смотрим в примечания. И в примечаниях обретаем многозначительный факт: «Равид – лицо неизвестное». Две тысячи лет, как истлел римлянин Равид (или вообще не римлянин?), а бессмертие ему гарантировано на все века существования человеческой цивилизации.
Ну а при чем тут Вийон? Очень даже при чем. Кем был Робер Вале – кроме как однокашником Вийона по университету? Кто такой Мутон – в комментариях многозначительно стоит (в примечаниях к московскому изданию Вийона 1995 г.), что «ничего достоверного о нем не известно». А Жан ле Лу – парижский водовоз и вор домашней птицы – что помнили бы мы о нем без Вийона? От служанки в таверне «Шлем» не осталось даже имени – но остались «Жалобы прекрасной Шлемницы» в «Большом Завещании». Наконец, кем был Ноэль Жоли?.. Все они – родичи Катуллову Равиду, и едва ли отыщется от них иной след земной, кроме как в бессмертных стихах Катулла и Вийона.
Впрочем, тут близость творчества
Данте и Вийона не стоит преувеличивать. Брунетто Латини, встреченный Данте в
седьмом круге Ада среди содомитов, сам по себе занимает важное место в
истории литературы
XIII
века: не назначь себе в провожатые по Раю Данте Бернара Клервосского, и без
Данте тот обеспечил себе по меньшей мере три «бессмертия» – как покровитель
ордена Тамплиеров, как гонитель Пьера Абеляра, наконец, его имя содержится в
названии породы собак «сенбернар», и по сей день разыскивающих в Альпах
заплутавших путников на снежных перевалах. Даже не присутствуй Вийон на
знаменитом поэтическом состязании в Блуа – потомкам в наследство осталось бы
еще де-
сять баллад, начинающихся ключевой строчкой «От жажды умираю над ручьем»,
ибо строку эту сочинил другой великий поэт
XV
века, Карл Орлеанский. Наконец, уж вовсе ничем не обязаны Вийону Абеляр и
Буридан, хотя их упоминает он в самой знаменитой из своих баллад.
Даже сама форма баллады,
«вийонада», не требовалась бы потомкам для того, чтобы сохранить память о
Вийоне: не он ее изобрел. Изобрели ее (как и сотни других форм, большинство
которых вскоре отмерло) провансальские трубадуры в те времена, когда в
Европе царило «зрелое» средневековье – не поздней начала
XIV
века; живший на полвека раньше Вийона Эсташ Дешан, поэт огромного дарования,
оставил нам ни много ни мало 1165 баллад – не считая сотни-другой
произведений в других жанрах. Есть среди этих «прочих» и вполне пародийное
«Завещание», с которым Вийон наверняка был знаком. Есть у Вийона и просто
пародии и парафразы, чьим прототипом послужили произведения Дешана. От этого
Вийон не становится хуже, но надо бы вернуть в пантеон великих поэтов
позднего средневековья Франции Дешана, ибо нынче за пределами этой страны
знают лишь Вийона, да чуть-чуть Карла Орлеанского. Издавая на русском языке
первого «полного» Вийона, мы больше принимаем на себя обязательств, чем
совершаем открытий:
заслуга (и вина) Колумба не в том, что он первым доплыл до Америки
(даже это под большим сомнением), а в том, что он из Америки привез (табак,
картофель, кукурузу… ну, и еще кой-какие «подарочки»).
Но Вийон все-таки был, и необходимо рассказать о нем то немногое, что известно. Обучение его (кстати, неизвестно чему! – исследователи не выяснили по сей день, на какой из наук специализировался Вийон) как-то шло, и в 1449 году ему была присвоена степень бакалавра, в 1452 году – степень лиценциата: по меркам XV века Вийон завершил нечто вроде «среднего специального» образования, мог учиться дальше на юридическом факультете, мог служить в городской управе, в суде, мог, наконец, заниматься преподаванием. Но чем занимался Вийон в последующей своей жизни – мы толком не знаем, зато пятидесятые годы XV века открывают нам новый источник фактов биографии Вийона – судебные документы.
Возле дома некоей набожной
старой дамы по имени Катерина Брюйер лежал с незапамятных пор здоровенный
круглый булыжник, прозванный школярами за внешнее сходство с
грибом-дождевиком «чертов бздёх», – видимо, выполнявший функции межевого
камня. В 1451 году молодые студенты Парижского университета – и в их числе
Вийон, – то ли осерчав за что-то на Катерину Брюйер, то ли просто от
непомерной юной энер-
гии, этот булыжник погрузили на телегу и увезли к себе в Латинский квартал.
Дама пожаловалась городским властям, камень вернули. Но распоясавшиеся
студенты решили «поставить на своем» – и опять увезли булыжник к себе. Дело
запахло скандалом, нашедшим кое-какое отражение в стихах Вийона, но на фоне
событий, сотрясавших Францию (в 1452 году была «реабилитирована» Жанна
д’Арк!), студенческие шалости оставались шалостями и даже получению степени
лиценциата не помешали. Тяжба насчет булыжника заглохла, впрочем, лишь в
1455 году, когда у Вийона случились куда более крупные неприятности.
Чем зарабатывал на жизнь Вийон в
эти годы – можно лишь догадываться, но едва ли он и вправду был «котом» при
какой-то толстой Марго, еще меньше похожа на правду теория, что юный Франсуа
провел эти годы на иждивении у добродетельной матушки. Судя по мастерскому
пародированию «канцеляриста» времен Карла
VII,
он мог прирабатывать кем угодно, даже писцом; но есть множество
подтверждений и тому, что в своей среде Вийон к этому времени был известным
поэтом; в «Большом Завещании» есть написанная, видимо, еще в 1447 или 1448
году «Баллада для Робера д’Эстутвиля», в акростихе которой запечатлено имя
некоей Амбруазы де Лорэ, жены парижского прево д’Эстутвиля, который
«завоевал» ее в Самюре на турнире,
организованном герцогом Рене Анжуйским в 1446 году: для
XV
века должность прево была уже лишь судейской, но кушать молодому человеку
хотелось – вот и возникла «эпиталама» хлебосольному покровителю. Впрочем, в
значительно более поздние годы Вийон эту балладу включил в «Большое
Завещание»– едва ли потому, что (как считают иные исследователи) не знал о
том, что в 1461 году Людовик
XI
прево д’Эстутвиля «уволил»: баллада, что ни говори, не из числа самых
знаменитых, но уже вполне зрелая.
5 июня 1455 года случилась в городе Париже, да еще на церковной паперти, поножовщина: клирик Филипп Сермуаз напал на Франсуа Вийона и ножом рассек ему губу; причиной драки, по косвенным данным, была некая дама по имени Катрин де Воссель, – скажем деликатно, что едва ли она принадлежала к высшему обществу. Поднаторевший в искусстве уличной драки Вийон запустил камнем в голову Сермуаза, на чем жизненный путь любвеобильного клирика завершился, а у Вийона начались неприятности с правосудием. Вийон просто бежал, и едва ли сам знал куда, кроме того что хотелось ему быть подальше от парижского суда.
Полгода он где-то бродяжничал, и
есть основания думать, что именно в этих скитаниях выучил он жаргон
«кокийяров», проще говоря – воровской язык середины
XV века.
В наследии Вийона одиннадцать баллад,
созданных им на этом языке; занимают они в буквальном смысле слова последнее
место: в полном объеме изданы лишь в
XX
веке, а не расшифрованы окончательно и по сей день. Впрочем, вряд ли они
могут быть однозначно расшифрованы вообще: даже современникам поэта было бы
разобраться в них непросто, не для того воры и бандиты, известные теперь под
названием кокийяров (не звать же их «блатными»!), свой собственный язык
сочиняли, чтобы его понимала всякая придворная сволочь. Словом, язык
забылся. Сколько таких языков забылось…
Сделаем небольшое отступление в Россию XIX века. Попробуйте понять нижеследующие строки:
«Мисовской курехой стремыжный бендюх прохандырили трущи: лохи биряли колыги и гомза, кубы биряли бряеть и в устреку кундяков и ягренят; аламонные карюки курещали курески, ласые мещата грошались». Три всего строки, грамматика явно русская, а больше нормальный читатель не поймет ни слова. Между тем эта фраза на офенском языке приведена в первом же издании словаря В. И. Даля (стр. LXXVII, т. I), где она же на нормальный русский язык и переведена: «В нашей деревне третьего дня проходили солдаты, мужики угощали их брагой и вином, бабы подавали есть, а в дорогу надавали пирогов, яиц и блинов; красные девки пели песни, малые ж ребята смеялись».
Слава Богу, В, И. Далю было у кого спросить значения тайных слов разносчиков-офеней, мелких торговцев той поры, бродивших из села в село с коробами городского товара. К французским кокийярам никакой В. И. Даль с вопросами не приставал, зато оказался в их среде Франсуа Вийон, взял да и сочинил на их языке больше десятка баллад; спустя без малого пятьсот лет баллады были опубликованы, и теперь ученым и поэтам-переводчикам остается по большей части гадать – что же это все значит.
На самом деле все не так уж
сложно: многие слова в таких языках просто заимствуются из других (в
офенский, скажем, попало немало греческих). Много архаизмов,
провинциализмов, ломаных слов. Словом, общий смысл этих баллад худо-бедно
понятен, – ничуть не менее понятен чем какая-нибудь ближневосточная
клинопись или даже архаический древнегреческий. Трудней с поэтическим
переводом: на русский язык их пытались переложить неоднократно – и каждый
раз отступались. Переводы Елены Кассировой в виде эксперимента были нами
сперва опубликованы в очень малотиражном журнале «Ной»; теперь – печатаются
в виде последней части поэтического наследия Вийона в нашей книге. Не надо
подходить к этим балладам со строгими моральными требованиями: для воров
годятся лишь воровские сюжеты, а много ли их? Виселица, палач, зас-
тенок, кабак, бардак – вот почти и все. И меньше всего годятся эти баллады
для подражания в жизни: уголовный кодекс во Франции времен Карла
VII
и Людовика
XI, понятно, был иным,
чем в наши дни в России, но лучше не ставить экспериментов.
Сам Вийон, впрочем, в уголовной области изучением воровского языка не ограничился. Вернувшись в Париж с пустыми карманами в начале 1456 года, он с друзьями «пошел на скок»: ограбил Наваррский коллеж; поскольку он всего лишь стоял «на стрёме» (на атасе, на вассере, на шухере и т. д. по выбору читателя), заплатили ему лишь четверть взятой «кассы»– сто двадцать пять золотых экю. По тем временам это было немало, но и кража была достаточно громкой, так что в очередной раз Вийон «сваливает» из Парижа.
Преступление открылось не скоро,
в марте 1457 года, в мае того же года выплыло и участие в нем Вийона.
Проступок в глазах властей был отягчен еще и тем, что в 1455 году, перед
смертью, убитый Вийоном клирик Сармуаз простил Вийона; преступник, на всякий
случай подав два прошения о помиловании, скрылся; по возвращении в 1456 году
получил от самого короля помилование, – после чего, как принято считать, и
написал свое «Лэ», или же «Малое Завещание» в современной традиции. «Малое
Завещание»– поэма в 320 строк, написанная восьмистишиями с определенной
системой
рифмовки (ававвсвс), – собственно, ту же форму поэт использует и в «Большом
Завещании», но в него будет вставлено множество баллад, рондо и прочих
«украшений». Сорок восьмистиший «Малого Завещания» (или «Предуказанья», как
перевел Ю. А. Кожевников) были сочинены явно не среди благочестивых деяний –
содержание говорит само за себя.
Где скитался, чем занимался
Вийон, сбежавший из Парижа во второй раз, – лучше не импровизировать. Вроде
бы он бежал в Анжер, вроде бы был приговорен к казни через повешение и по
этому поводу сочинил знаменитую балладу о повешенных. В 1460 году он сидел в
тюрьме в Орлеане – Бог весть, за что, но смертную казнь ему пообещали
нешуточно. Выручила на этот раз Вийона вечно ожидаемая, всегда сомнительная
надежда заключенных – амнистия: очень юная Мария Орлеанская изволила прибыть
в свои владения, и немногих сидевших в городской тюрьме одним махом
помиловали. Но за стихи, да еще на простонародном языке, никогда не платили
много (Джон Мильтон, к примеру, через два столетия после Вийона получил за
«Потерянный рай» гонорар… в пять фунтов стерлингов), быть писарем
поэт-гуляка отвык, он вернулся к привычному образу жизни. Итог обычный: в
октябре 1461 года тридцатилетний поэт оказывается узником Тибо де Оссиньи,
епископа в небольшом городе Мэн-сюр-Луар. И
снова что-то не дает злой судьбе расправиться с поэтом: Людовик
XI,
проезжая через городок, согласно традиции, милует и освобождает всех
преступников, – надо полагать, в чем бы Вийон ни был виновен, епископ должен
был его выпустить. Скрипи зубами не скрипи, а король во Франции – это
король.
В 1461–1462 гг. Вийон, наконец, приводит в порядок свое «Большое Завещание», включает в него ранние баллады, причем придерживается каких-то нам уже непонятных принципов нумерологии (бандиты всегда суеверны): лишь написав те же сорок строф, из которых строилось «Лэ» («Малое завещание», оно же «Предуказание»), лишь прибавив к ним еще одну, он начинает включать в корпус поэмы баллады. И первой вставляет самую по сей день прославленную – «Балладу о дамах минувших времен». Ученик Николая Гумилева – одного из первых русских переводчиков этой баллады – Георгий Иванов напишет в конце 1940-х годов стихотворение, которое надо привести целиком:
Где прошлогодний снег, скажите мне?..
Нетаявший, почти альпийский снег,
Невинной жертвой отданный весне,
Апрелем обращенный в плеск и бег,
В дыханье одуванчиков и роз
Взволнованного мира светлый вал,
В поэзию,
В бессмысленный вопрос,
Что ей Виллон когда-то задавал?
Думается, знаменитый вопрос о прошлогоднем снеге задавался в поэзии и до Вийона, но именно Вийон его обессмертил. В частности, у Рабле на вопрос, заданный Панургу: куда же тот девал все свое достояние, – Панург отвечает вопросом на вопрос, интересуется, где же прошлогодний снег, то есть впрямую цитирует Вийона, что и дало, возможно, кое-кому создать легенду о том, что образ Панурга непосредственно с Вийона Рабле и списал. Кто знает – может, и правда.
А вопрос между тем остался,
остался во всей мировой поэзии, в том числе и в русской, чему доказательство
было приведено выше. Едва ли вопрос этот «бессмысленный», каковым посчитал
его Георгий Иванов. Вопрос этот косвенно восходит к книге Екклесиаста – и
неожиданно ей противоречит. Ибо никуда не делись из человеческой памяти
перечисленные Вийоном красавицы – Таис Афинская, сопровождавшая Александра
Македонского в походах и спалившая столицу Персии, Элоиза, возлюбленная
оскопленного Пьера Абеляра, Бланка Кастильская и прочие дамы человеческого
рода, даже Флора (богиня) и Эхо (нимфа), попавшие из ми-
фологии, – отнюдь не христианской, – у Вийона в перечень «дам былых времен»:
исчезают только те, кто не оставляет векам ни памяти о себе, ни имени. Даже
жалкий Катуллов Равид, о котором ничего не известно, кроме того, что он,
употребив мягкий термин, «поделил» какую-то красавицу с Катуллом – даже он
бессмертен.
Так что бессмертие прошлогоднему снегу гарантируют историк и поэт, и лишь события, подобные пожару Александрийской библиотеки, в силах уменьшить шанс убогого Равида (он же прошлогодний снег) на бессмертие. Да и то не очень: археология в XX веке откопала столько всего, что впору заново переписывать историю. Одна находка рукописей гностиков в Наг-Хаммади (1947 г.) перевернула целую отрасль истории религии, не говоря о философии.
Традиционно считается, что
где-то под Парижем, зимой 1461/62 года, Вийон свое «Большое Завещание»
дописал, отредактировал и перебелил, – по тем временам, едва-едва узнавшим о
книгопечатании, такое событие было равносильно публикации. Но поэзия
поэзией, а воровство и теперь казалось поэту занятием тоже очень
привлекательным. Осенью 1462 года он уже сидел в парижской тюрьме Шатле,
обвиненный в какой-то краже, в которой, может быть, даже и не был виновен. 7
ноября того же года его из тюрьмы выпусти-
ли, но припомнили старые грехи: обязали вернуть сто двадцать пять экю,
полученных им некогда после удачной кражи в Наваррском коллеже.
Уже через месяц Вийон влип в какую-то уличную драку и опять очутился за решеткой. Неизвестно, какие прегрешения прежних лет всплыли в этот раз, но Вийон был подвергнут пытке и приговорен к повешению. Вийон привычно подал прошение о помиловании и чуть ли не столь же привычно его получил 5 января 1463 года, однако на десять лет изгнали буяна из Парижа и его окрестностей. Три дня было дано ему на сборы, из Парижа он определенно уехал – и больше ничего достоверного мы о нем не знаем. В XV веке пустяковой царапины хватило бы, чтобы схватить «антонов огонь» (заражение крови), а буйному Вийону было известно много иных способов отправиться на тот свет. Во всяком случае, история Рабле о Виллоне, остепенившемся в стенах обители Сен-Максен, не тянет даже на апокриф. «Король баллад и вор» (так назвал Вийона Эзра Паунд) сгинул неведомо куда и едва ли долго прожил: изобилие судебных дел до начала 1463 года, в которых был замешан Вийон, и полное их отсутствие в последующий период дают основание предположить, что прожил буйный поэт после ухода из Парижа 8 февраля 1463 года недолго.
Великие его современники – испанец Хорхе Манрике (1440–1478), автор «Стансов на смерть отца», или фламандец Антонис де Ровере (1430–1482), итальянец Лоренцо Медичи (1449–1492), менее значительные, но тоже прославленные немцы и англичане долго и весело смеялись бы, узнай они, что живут в эпоху Франсуа Вийона, – особенно веселился бы, надо думать, почти полновластный властитель Флоренции, богатейший банкир Лоренцо Медичи, Лоренцо Великолепный. Но история рассудила именно так. Даже король Франции Людовик XI прославил свое правление тем, что даровал жизнь Вийону: без этого не было бы приведено в порядок «Большое Завещание». И сейчас, больше чем через пятьсот лет, мы должны быть благодарны французскому монарху: хотя бы за это одно.
Рассуждение о
том – к средневековью отнести Данте и Вийона или же к Возрождению – оставим
защитникам ученых диссертаций; интересно в личности Вийона для нас то, что
он безусловно существовал. На роль Шекспира претендует (пусть без серьезных
оснований) десятка три исторических личностей, даже про Наполеона сочинена
книга – не было, мол, никакого Наполеона, некий умник написал трактат о том,
что и Льюиса Кэрролла не было – сказки про Алису, оказывается, принадлежат
перу королевы Виктории. А вот Вийон был. Свидетельством тому не только его
сохра-
нившиеся рукописи, но и судебные протоколы: был оный Вийон пытаем, бросаем в
яму, сажаем на хлеб и воду, закован в цепи – все было.
Был автор «Предуказанья», «Большого Завещания», «Разных стихотворений» (их восемнадцать), «Баллад, написанных на воровском жаргоне» (их одиннадцать). Многое, видимо, пропало. Многое под сомнением – то ли Вийон, то ли кто-то из подражателей. Можно бы составить большую книгу из стихотворений, посвященных Вийону. Но пока что мы предлагаем читателям Полное собрание стихотворений самого поэта.
Еще одно свидетельство того, что
Вийона неплохо знали и ценили еще при его жизни – это то, что меценаты тех
лет к нему явно благоволили. Выше было уже рассказано о парижском прево
Робере д’Эстутвиле; пробовал Вийон пробиться ко двору и поэта-любителя Рене
Анжуйского, однако главный след попыток Вийона стать «придворным поэтом»–
знаменитая «Баллада поэтического состязания в Блуа». Первую строку этой
баллады – «От жажды умираю над ручьем» (цитирую наиболее привычный перевод
Ильи Эренбурга) придумал другой великий французский поэт
XV
века – Карл (Шарль) Орлеанский (1394–1465), чье поэтическое наследие огромно
и почти неизвестно русскому читателю (одних его баллад сохранилось 123,
рондо – 435, не считая прочего): увы, венценосный поэт располагал
избытком свободного времени, ибо в 1415 году в битве при Азенкуре угодил в
плен к англичанам, а выкуплен был лишь в 1441 году, после чего удалился в
замок Блуа на Луаре, который стал центром культурной жизни, поэтических
турниров и многого другого, что грело сердце вассального монарха. Впрочем,
история внесла поправки: поздний сын Карла Орлеанского под именем Людовика
XII
Валуа в 1498 году стал королем Франции. Факт этот никак не перевешивает на
весах истории и культуры обширного поэтического наследия, оставленного его
отцом.
Карл Орлеанский понимал, что поэзия – не рыцарский турнир, и строку насчет «умирания от жажды возле колодца» предложил всем желающим известным поэтам в конце 1457 года; есть сведения, что в этом году в замке в самом деле пересох колодец. С конца 1457 по 1460 год включительно на эту строку было написано более десятка баллад, самыми прославленными из коих оказались, понятно, произведения лучших поэтов – Вийона и самого Карла Орлеанского. Но при дворе великого поэта другой великий поэт прижиться не мог, и объяснять причину нет нужды.
Одна из поздних баллад Вийона
обращена к герцогу Бурбонскому (т. е. к Жану
II
де Бурбону, 1426– 1488). Из герцогства Бурбонэ происходили предки Вийона, –
есть теория о том, что именно туда хотел уда-
литься Вийон, перешагнув тридцатилетний рубеж. Едва ли это ему удалось.
Никаких следов пребывания Вийона при дворе герцога не обнаружилось. Мы
вообще ничего не знаем о Вийоне после 8 января 1463 года. Но мы знаем, что
он бессмертен.
ПРЕДУКАЗАНЬЕ
І
Год пятьдесят шестой пошел
Я, Франсуа Вийон, школяр,
Сжав зубы и трудясь, как вол,
Решил: коль есть он, Божий дар,
Отдай ему сердечный жар, –
Так римлянин Вегеций учит,
Иначе горький перегар
Надежд несбывшихся замучит
II
К нам приближалось Рождество,
Когда все волки ветром сыты,
Когда в округе все мертво
И ставни наглухо закрыты
Я, глядя на огонь сердито,
Решил немедленно сломать
Любовную тюрьму, где скрыто
Был сердцем вынужден страдать
III
На то решился потому.
Что, хоть и кошка между нами
Не пробегала, смерть саму
Она своими же руками
Готовит мне. Под небесами
Молю я всех богов любви:
Пусть отомстят коварной даме
И скрасят горести мои.
IV
А я ведь принимал как дар,
Улыбки, ласковые взгляды,
Пылал любви моей пожар,
Впивал я ложные услады,
Но белой лошадью парада
Все это было. Я убит.
Мне все сменить на свете надо,
Пусть сердце в дом иной стучит
V
Меня поймал лукавый взгляд
Той, кто безжалостно играет.
Хоть я ни в чем не виноват,
Она мне гибели желает,
Не длит мне жизнь, а обрывает –
Бежать, бежать – одно спасенье!
Живые связи разрушает,
Не слушая мои моленья.
VI
Чтоб избежать беды, сбегаю,
Мне лучше скрыться с глаз долой.
Прощай! В Анжер я уезжаю,
Поскольку хоть чуть-чуть со мной
Делить не хочешь рай земной.
Отныне мертвый я скиталец,
Среди возлюбленных – святой,
Среди любовников – страдалец.
VII
Сколь ни страдать мне от разлуки,
Бежать я должен навсегда,
Взывать с колен, тянуть к ней руки
Других настанет череда.
Еще селедка никогда такой не
Вызывала жажды!
О горькая моя беда!
Господь, помилуй хоть однажды!
VIII
Поскольку должен уезжать, –
А доведется ль возвратиться? –
Я не из стали и, как знать,
Что может в жизни приключиться.
Кто знает, сколько жизнь продлится,
А смерть – продление изгнанья.
Коль скоро должен удалиться,
Оставлю я предуказанья.
Во имя Господа Отца,
И Сына, и Святого Духа,
Чьей милостью не до конца
Все прибирает смерть-старуха,
Гром славы, а не показуху
Гийому откажу Вийону
(Она уже достигла слуха),
А с ней шатер мой и знамена.
X
Той, о которой речь была,
Из-за кого иду в изгнанье,
Которая, как гений зла,
Не испытала состраданья,
Отдам я сердце на прощанье,
Пусть мертвое его хранит,
А козни все и злодеянья
Ей, верно, сам Господь простит.
XI
За ними вслед Итье Маршану,
К кому привязан всей душой,
Иль Жану ле Корню, горлану,
Я обещаю меч стальной.
В закладе он за золотой.
Так вот, согласно повеленья,
Пусть выкупят подарок мой,
Отдавши ливр за сохраненье.
XII
А Сент-Аману подарю
Я «Лошадь белую», «Мула»,
Брильянт свой откажу Бларю,
А с ним и «Пегого осла».
Каноникам, что столько
Зла от Кармелитской буллы знали,
Желаю, чтобы жизнь текла
Под знаком старых Декреталий.
XIII
Вале Роберу, кто во тьме
Парламента строчит законы,
Хотя в них сам ни бе ни ме,
Предуказую без препоны
Мои забытые кальсоны
Извлечь из дома Трюмильер
И водрузить их как корону
На душку Жанну да Мильер.
XIV
Поскольку он к среде почтенной
Принадлежит, ему б пристало
Подарок сделать вдохновенный,
Коль своего ума так мало.
И мне такая мысль запала:
Раз он, сундук, умом не ярок,
Ему бы Мальпансе прислало
«Искусство памяти» в подарок.
XV
Чтоб обеспечить жизнь Роберу,
Просить придется об услуге
Моих родителей, к примеру,
Продать железную кольчугу.
Заботясь о ближайшем друге,
Я завещаю: пусть, собака,
Владеет лавочкой в округе
Достопочтенного Сен-Жака.
XVI
Кардону Жаку быть с обновой.
Подарок мой весьма красивый:
Перчатки, плащ до пят шелковый
И желудь, выращенный ивой.
Да будет жизнь его счастливой:
Винный погреб не скудел,
Чтоб каждый день был гусь с подливой
И сто забот, чтоб не жирел.
XVII
Де Монтини, как дворянину,
Трех лучших гончих завещаю.
Рагье я после смерти выну
Сто франков, но предупреждаю,
Что эту сумму не включаю
Я в то, чем обладать могу.
Родных же я не разоряю
И не желаю быть в долгу.
XVIII
Я завещаю де Грини
Охрану славного Нижона
И больше, чем де Монтини,
Собак. И весь Бисетр по склону
Рассыпанный. А вот Мутону
Дам троехвостку от чесотки
И право спать, блюдя законы,
Засунувши ступни в колодки.
XIX
Отдам Папенов водопой
Рагье – не может быть в излишке
Вода, где заняты едой,
А я ему «Сосновые шишки»
Дарю кабак, уважь страстишки!
Когда на двор и глянуть зябко,
Сядь к камельку в своем плащишке, –
Как говорят, по Сеньке шапка.
XX
Мотену с Басанье за бденье
Желаю милостей сеньора,
Который преисполнен рвенья
Искоренить повсюду вВора.
Дарю я также прокурору
Фурнье сандальи, опахало, –
У нас морозы грянут скоро,
Так вот, чтоб тело отдыхало.
XXI
Вот Жан Труве, мясник, питух,
Ему хочу барашка дать
И плеть, пусть отгоняет мух
С «Быка», допрежь его продать.
«Корову», как могу понять,
Унес виллан, взвалив на плечи.
Поймать его бы и распять,
Чтобы не тешилось злоречье.
XXII
Я шевалье дю Ге свой «Шлем»
В употребленье предлагаю,
А страже, что в ночную темь
По лавкам рыскает, хватая
Воров повсюду, завещаю
Фонарь в проулке Пьер о Ле.
Себе «Три лилии» желаю,
Коль снова окажусь в Шатле.
XXIII
Перне Маршан, бастард дю Барра,
Фигура эта всем знакома, –
Хозяин ходкого товара,
Ему дарю я стог соломы –
Пусть стелет под грехи Содома,
Иначе сводник записной
Просить на хлеб из дома к дому
Пойдет с протянутой рукой.
XXIV
Шоле и Лу, что слышат чутко,
Где что запело, заклохтало,
Дарю отбившуюся утку, –
Им на двоих одной не мало.
А чтоб хозяйка не видала,
Дам плащ монашеский до пят,
Щепы чуть-чуть, гороха, сала
И каждому пинок под зад.
XXV
Подвигнут истым состраданьем,
Трем малышам, кто гол и наг,
Указанным в предуказанье,
Лишенным всех житейских благ
И беззащитным, как червяк,
Распоряжусь, чтоб все им дали –
Хотя бы зиму кое-как
Бедняжки перезимовали.
XXVI
Мои несчастные сиротки –
Вот Госсуэн, Марсо, Лоран.
Нет ни родителей, ни тетки,
Богатство их – дырявый жбан.
Таков удел им черный дан.
Так пусть же все вдруг станет
Белым: вино, подливка, пармезан,
Когда душой расстанусь с телом.
XXVII
Я, преисполнен состраданья,
Судьбою клириков задет,
Мое им завещаю званье,
Что дал мне Университет,
Чтобы избавить их от бед, –
Недаром же учились в школах!
Сама Природа вопиет,
Коль вижу нищих их и Голых.
XXVIII
Гийом Котен, Тибо Витри,
Два юных, бедных латиниста,
Тихони, – хоть рукой бери!–
Поющие так голосисто.
Им завещаю – дело чисто!–
И дом и спор Гийо – Гельдри:
Получат долг и в финансисты
Вдруг выскочат, того смотри!
XXIX
С клюкой епископского сана
Дарю им «Посох» непременно
Из переулка Антуана
И каждый день воды из Сены.
А всем страдающим от плена
В тюрьме, как будто птичка в клетке.
Дарю я зеркало на стену
И взгляд тюремщицы-кокетки.
XXX
Больницам завещаю рамы,
Что пропускают только мрак,
И тем, кто спит под лавкой прямо,
Под глаз огромнейший синяк.
Пусть свищут с голоду
В кулак больные, немощные плотью,
Здесь каждый сир, почти что наг –
Не прикрывают тел лохмотья.
XXXI
О благе всех людей радея,
Волос последние клоки
Я завещаю брадобрею,
Башмачнику же – башмаки,
Тряпичнику – все лоскутки,
Оставшиеся от одежды.
И цены им не велики,
Совсем не те, что были прежде.
XXXII
Я завещаю братьям нищим,
Бегинкам, Божьим дочерям
Все сладости, что мы отыщем
В тавернах и по кабакам.
А вместе с этим право дам –
Пятнадцать Предзнаменований
Пускай толкуют по углам,
Протягивая к людям длани.
XXXIII
Гард, бакалейщик круглолицый, –
Ему я «Ступку золотую»
Дарю, чтоб он толок горчицу,
А Мавр святой – клюку кривую
Как пест. Кто вверг меня в сырую
Тюрьму, пускай святой Антоний
Того огнем спалит вчистую
И безо всяких церемоний.
XXXIV
Марбёфу будет дар отличный,
Как Николаю де Лувьё, –
Обоим В скорлупе яичной
Дарю монетное старьё,
А вот хранителю Гувьё,
Консьержу Пьеру Руссевилю,
Чтоб знал, что дать, экю-дубьё, –
Их Принцы дураков дарили.
XXXV
Пока я в добром настроенье
Предуказанья составлял,
Как и всегда, к богослуженью
Вечерний колокол призвал.
Он о спасении вещал,
Что предрекает Анжелюс,
И я писание прервал,
Решивши тут же: помолюсь.
XXXVI
Вдруг что-то сделалось со мною,
Сознанье разом мне затмило,
Но было не вино виною;
То Дама-Память все взмутила
И вновь в укладке разместила
С набором средств необходимых,
Чтоб суть постичь возможно было
Понятий истинных и мнимых:
XXXVII
Условия формированья,
Оценочные означенья,
Взаимопреобразованья,
Отождествленья и сравненья.
От этого столпотворенья
Любой лунатиком бы стал
Иль спятил. Я сие ученье
У Аристотеля читал.
XXXVIII
Но тут чувствительность проснулась
И вспыхнуло воображенье,
Жизнь снова к органам вернулась,
И самый главный, что в забвенье
Поник, почуял возбужденье
И перестал свисать устало,
Чтоб чувств единое стремленье
Наглядным перед всеми стало.
XXXIX
Когда же я пришел в сознанье
И вновь обрел былые силы,
Решив кончать предуказанья,
Заметил – стали льдом чернила.
Свеча потухла, печь остыла,
И нечем вздуть мне огонек.
Я, завернувшись в то, что было,
В потемках нацарапать смог:
ХL
Под сим и подпись проставляю –
Достопочтенный мэтр Вийон.
По виду как метла живая,
Инжира, фиг не ведал он,
Как и шатров, так и знамен.
Своим друзьям он завещает
Зажатый в кулаке биллон,
И этот грош Вот-вот растает.
ЗАВЕЩАНИЕ
I
В год моего тридцатилетья
Свалился на меня позор,
Хоть никого не мог задеть я,
Умом не туп и не остер,
Но оговор и приговор
Шли от Тибо де Оссиньи –
Он власть свою на все простер,
Включая помыслы мои.
II
Мне не каноник, не сеньор,
Я у него не в услуженье,
За что, не знаю до сих пор,
Оказывать ему почтенье.
Ему не раб, но в заключенье
Меня он вверг на хлеб с водой.
Ему б такое обращенье,
Как обращался он со мной.
III
Возможно, скажет кто-нибудь,
Что я проклятья извергаю,
Ответить поспешу: ничуть,
Его совсем не проклинаю
И только одного желаю:
Как был он милостив со мной,
Пусть будет с ним Хозяин рая,
С его и телом и душой.
IV
Ко мне епископ был жесток.
Я это не живописую,
Но я хочу, чтоб вечный Бог
С ним тоже вел игру такую.
Прощать врагам – так Церковь всуе
Твердит. Но свой позор и стыд
На суд Господен отдаю я:
Кто виноват, пусть Бог решит.
V
Я ж за епископа молюсь,
Как за Котаровы раденья,
Но не по книге – наизусть,
По лености моей до чтенья.
А как подобные моленья
Сыны Пикаровы творили,
Коль он горит от нетерпенья,
Узнает пусть в Дуэ и в Лилле.
VI
А если знать он пожелает,
О чем прошу в молитве той,
Пускай Псалтирь он почитает,
Останется доволен мной:
Когда беру Псалтирь простой,
А не сафьяновый совсем,
Всегда читаю стих седьмой,
Раскрыв на «Deus laudem».
VII
И к Сыну Божьему, Христу,
Летят мои мольбы живые,
Чтоб воплотил молитву ту,
Ведь Он в минуты роковые
Меня спасает не впервые,
Не в первый раз утишит боль.
Прославлен будь Христос, Мария
И добрый Франции король.
VIII
Достоинств Якова ему
Довольно отпустил Всевышний,
По благородству и уму
Воскрес в нем Соломон давнишний.
Не обойден он славой пышной,
Даны ему краса и сила,
Да будет ко всему не лишним
Ему и век Мафусаила.
IX
Пускай двенадцать сыновей
Из лона королевы выйдет,
Красавцев царственных кровей,
И пусть он радостно увидит:
Богатыри – всяк в Карла выйдет,
Отвагой – каждый Марциал.
И жизнь его пусть не обидит,
И рай предстанет как финал.
X
Не волочу почти что ног –
Такую слабость ощущаю,
Но все же так, как дал мне Бог,
И ум и память сохраняя,
Я завещанье составляю,
Блюдя законы неуклонно,
Свою в нем волю излагаю, –
Оно единственно законно.
XI
Шестьдесят первый год. Пишу
Я из тюрьмы освобожденный
Добрейшим королем. Спешу
Воспользоваться возвращенной
Мне снова жизнью. Возрожденный,
Опять я начинаю жить.
Признательностью вдохновленный,
Его лишь буду я хвалить.
XII
Вполне понятно, после слез,
Стенаний, жалоб и рыданий,
Тех болей, что я перенес
За эти месяцы страданий,
Мой ум открыт для состраданий.
Не знаю, вы меня поймете ль,
Но, пишет автор толкований,
Так полагал и Аристотель.
XIII
Хоть был я на вершине бед,
Блуждал во тьме, с мошной не знаясь,
Христос, что сам пошел вослед
В Еммаус бредшим, спотыкаясь,
Мне указал: не сомневаясь,
Иди – там принимают всех.
Бог всех прощает, коль раскаясь
Придешь, каким бы ни был грех.
XIV
Я – грешник, это признаю,
Но Бог мне смерти не желает.
Он хочет: всякий жизнь свою
Добром пусть кончит, кто как знает,
Но, если грешник умирает,
Беднягу милосердный Бог
На покаянье подвигает,
Чтоб он спастись душою мог.
XV
«Роман о Розе» благородный
Нам всем советует вначале,
Чтоб сердцу в юности свободной
Грехи случайные прощали,
А то бы мы не доживали
До старости… Благой совет!
Но все враги мои едва ли
Хотят, чтоб жил я много лет.
XVI
Когда бы смерть моя полезной
Была чуть-чуть для всех людей,
Поверьте, сам рукой железной
Порвал бы нить судьбы своей.
До сей поры от юных дней
Я сам не замышлял плохого,
Так что погибелью моей
Не потрясу ничьи основы.
XVII
Царь Александр когда-то правил.
Однажды некто Диомед
За полное попранье правил
Был пойман и поставлен пред
Царем, чтобы держать ответ.
Разбойник по рукам был связан.
К пиратам снисхожденья нет –
Он смертью должен быть наказан.
XVIII
– Ты что Заделался пиратом?–
Так Македонский вопрошал. –
За что меня ругают катом?–
Ему разбойник отвечал. –
За то, что мой кораблик мал?
В распоряжении моем
Будь армия и арсенал,
И я бы стал, как ты, царем.
XIX
Что делать! Такова судьбина
Моя, а против не попрешь.
Изменчива, коварна к сыну,
Но все ж ее не обойдешь.
Быть может, ты меня поймешь,
Сообразив, что значит бедность.
Тут будет старый стих хорош:
Ни нищий сохраняет верность.
XX
Прослушав молча речь такую,
Царь Александр пообещал: –
Я дам тебе судьбу другую !–
И сделал тут же, как сказал.
Нет, языком он не трепал,
Он был мужчина настоящий.
Валерий так повествовал,
Знаток истории блестящий.
XXI
О, если б Бог судил с другим
Мне Александром повстречаться,
Чтоб понял он, путем каким
Я смог в злодеях оказаться.
Я б сам с собой смог разобраться
И от стыда сгореть готов, –
Нужда велит со злом спознаться
И гонит волка из лесов.
XXII
Грущу о юности своей,
Что незаметно миновала,
Хоть жил я многих веселей,
Покуда старость не настала,
Шла не пешком и не скакала,
Вдруг неожиданно совсем
Вспорхнула птицей и пропала,
Меня оставивши ни с чем.
XXIII
Она прошла, а я остался,
Беду и горе претерпевший,
С умом и знанием расстался,
Как ежевика, почерневший,
Богатств, доходов не имевший
И даже средь родных изгой,
Семейным долгом пренебрегший
Творить добро и чтить покой.
XXIV
Но не боюсь я обвиненья
В том, будто б сладко ел и пил.
За плотские увеселенья
Не так я дорого платил,
Чтобы кого-то разорил.
И вывод, думаю, несложен:
Уж если кто не согрешил,
Тот и винить себя не должен.
ХХ
Да, это правда – я любил.
Влюбляться буду я и впредь.
Когда ж угас сердечный пыл
И сыт к тому ж всего на треть,
Ну, как тут от любви гореть?
Чтоб думать о любовной ласке,
В таверне надобно сидеть, –
От живота зависят пляски
XXVI
О Боже, в юности шальной
Учился б я и чтил порядки,
То нынче, как любой другой,
Имел бы дом и спал в кроватке.
Но лавры не казались сладки
Примерного ученика, –
С локтей давно не сходят латки,
Пишу, а на сердце тоска.
XXVII
Экклесиаста слово знамо:
«О, вьюнош, в юности своей
Ты веселись!» Я слишком прямо
Его воспринял с юных дней.
Но вот все чаще, все острей,
И это, видно, неспроста,
Звучат слова, что в жизни сей
«И юность с детством – суета»
ХХVIII
Мои денечки пролетели.
Об этом Иов так изрек:
Когда ткачи соломой в деле
Горят и мечется челнок,
Глядь, холст готов и рвут уток,
О прочем не подумав даже.
И я боюсь: вот стукнет срок,
И смерть порвет тугую пряжу.
XXIX
Где кавалеры записные,
Которых раньше я знавал,
Кто песни распевал лихие
И бодро языком трепал
Наедине иль прямо в зал?
Всем тем, кто спит на смертном ложе,
Хочу, чтоб рай укрытьем стал,
А тех, кто жив, помилуй Боже!
XXX
Кто вышел в люди, слава Богу,
И стал сеньор иль господин,
Кто нищ и гол, живет убого,
Ест хлеб глазами лишь с витрин:
Кто ищет устриц средь глубин,
Того прельстила и скуфья,
Иль Бенедикт, иль Целестин, –
У каждого стезя своя.
XXXI
Коль сам Господь велел сеньорам
Достойно проживать в покое,
Не мне на них глядеть с укором,
Я, промолчав, глаза закрою.
Всем нищим счел я за благое
Навеки подарить терпенье,
А кто ни то и ни другое,
Тем хлеб, соленья и варенья.
XXXII
Для них просверлят дырку в бочке,
Сготовят соус, крем собьют,
Вкрутую, всмятку и в мешочке –
Они любые яйца жрут.
Они не каменщики тут,
Кто тяжко вынужден трудиться,
Но вовсе не почтет за труд
Без виночерпия напиться
XXXIII
Я честно вынужден признать
Излишним это отступленье
Не мне проступки порицать,
Не мне карать за преступленья.
Совсем не суд мои сужденья, –
Хочу, чтоб всяк об этом знал.
Христу возносят восхваленья, –
Что написал, то написал.
XXXIV
Оставим монастырь как есть
И о другом поговорим:
Не каждый мнит, что ряса – честь,
Не всяк придет в восторг от схим.
Вот мы, несчастные, дерзим,
Бедняк готов поднять кулак,
И коль про то не говорим,
Не значит, что не мыслим так.
XXXV
Как я родился бедняком,
Так нищим и живу сейчас.
Отец мой не был богачом,
Ни дед по имени Орас.
Травить оленей – не для нас,
И камень на могиле скромной,
Увы, не восхищает глаз
Ни скипетром и ни короной.
XXXVI
Когда терзаюсь нищетою,
Мне сердце тихо говорит:
«Эх, человече, что с тобою,
Ну, ты не Кёр и не набит
Экю, с того и постный вид?
Но лучше, брат, ходить в хламиде,
Чем быть сеньором, что лежит
В гробнице пышной в лучшем виде».
XXXVII
Сеньором быть – кому претит?
Увы, он тоже умирает,
И место, как сказал Давид,
Того, кто был здесь, не узнает,
Мой ум ответственность слагает:
Не грешнику о том судить.
Теолог пусть в вопрос вникает,
Тут надобно провидцем быть.
XXXVIII
Отцову душу Божья сила
Взяла на небо, плоть лежит
Под камнем. Матерь ждет могила,
И сын ее не избежит.
А я, признаюсь вам, на вид
Не вышел ангелочком милым,
И в венчике не заблестит
Моем звезда или светило.
XXXIX
Я знаю: нехристь и священник,
Богач несметный и бедняк,
И честный парень, и мошенник,
Скупец, добряк, мудрец, дурак,
Красавец стройный и толстяк,
И дамы в пышном облаченье,
Что описать нельзя никак,
Все смертны, все без исключенья.
XL
И кто б ни умирал, Елена,
Парис ли, – смерть всегда страданье:
Вступает в сердце желчь мгновенно,
И прерывается дыханье.
Утопит смертный пот сознанье,
И нету никого, кто б мог
Унять предсмертное терзанье
И поручительством помог.
XLI
Смерть в дрожь вгоняет, Боже правый,
Что делает она с тобою!
Вспухают вены и суставы,
Нос виснет клювом над губою.
О тело женское, тугое,
Все совершенство и краса,
Предполагало ль ты такое?
Да, все грядут на небеса!