Салман Рушди. Восток, Запад. – Спб.: Амфора, 2006.

 

Ухажерчик

1

Никогда в жизни уборщик и привратник большого многоквартирного дома по прозви­щу Миксер не встречал таких крохотных жен­щин — кроме разве что карлиц, — какой была шестидесятилетняя Мэри-Конечно, которая, придерживая рукой свое белое с красной ото­рочкой сари и поблескивая сединой в аккурат­но собранных на затылке узлом волосах, одо­левала ступеньки перед парадным входом, буд­то это были Альпы.

—Нет, — сказал он вслух.

Не Альпы, какие-то другие горы.

— Гхаты, — сказал он гордо. Слово из школьного атласа, выученное много лет назад, когда Индия была далекой, почти как райские кущи. (Теперь кущи стали дальше, чем Индия, зато преисподняя придвинулась ближе.) — За­падные Гхаты, Восточные Гхаты и еще Кенсингтонские, — сказал он, ухмыльнувшись. — Такие горы.

Она остановилась перед ним посредине об­шитого дубовыми панелями вестибюля.

— На хинди «гхаты» еще и ступени, — сказала она. —Да, конечно. Например, в священном го­роде Варанаси есть спуск, где сидят брамины и собирают у филигримов деньги, и он называ­ется Дасашвамедха-гхат. Такие широкие-преширокие ступени, которые идут к Гашу. О да, конеч­но! А еще есть Маникарника-гхат. В Маникарнике, в доме, где с крыши прыгает тигр, — конечно, не настоящий, крашенный «техниколором», а вы что подумали? — в этом доме покупают огонь, прячут в коробку, а потом, когда умирают близ­кие, от него разжигают костер. Погребальный ко­стер пахнет сандалом. Фотографировать похоро­ны нельзя; нет, конечно, ни в коем случае.

Он прозвал ее Мэри-Конечно, потому что она никогда не говорила просто «да» или просто «нет»; а всегда «о-да-конечно» или «нет-конечно-ни-в-коем-случае». Сам он, с тех пор как стала отка­зывать голова, в которой когда-то он был более чем уверен, всегда пребывал в растерянности и сомневался во всем, оттого и ее убежденность поначалу вызвала в нем тоску, потом зависть, а потом нежность. А всколыхнувшаяся эта неж­ность оказалась чувством настолько забытым, что он еще долгое время думал, будто дело в ки­тайских пельменях, которые он приносил домой из забегаловки на Хай-стрит.

Английский язык давался Мэри с трудом, и от­части по этой причине старый развалина Мик­сер окончательно проникся к ней нежностью. «П» никак у нее не вставало на место и нередко превращалось то в «ф», то в «к», и, выкатив в вес­тибюль плетеную корзину на колесиках, она го­ворила: «Я за кокуфками», а вернувшись, отвеча­ла на его предложение поднять покупки по сту­пенькам парадного гхата: «Конечно, кожалуйста». (Однако на хинди или конкани «п» и «ф» свое ме­сто знали.) Мало того, Мэри так и не сумела тол­ком усвоить смысл слова «уборщик», решив, что коли человек ухаживает за домом, так он «ухажерчик», и потому, когда лифт трогался с места, громко благодарила сквозь решетку: «Ухажерчик! Спасибо. Да, конечно».

Таким образом, он вдруг стал ухажерчиком, подчинившись трогательному обаянию Мэ­ри и чувству, шевельнувшемуся где-то под ло­жечкой.

— Ухажерчик, — повторял он, встав перед зеркалом, когда лифт скрывался из глаз. После выдоха на стекле оставался дымчатый образ слова. — Ухажерчик ухажерчика уходил.

О'кей, пусть будет «ухажерчик». Каких только прозвищ ему ни давали, он никогда не обращал на них внимания. На это не только обратил, но даже решил ему соответствовать.

 

2

В течение многих лет я хотел написать рас­сказ о нашей айе1, нашей няне Мэри-Конечно, которая вырастила нас — и меня, и сестер — наравне с матерью, о ней, об «ухажерчике» и об их романе, который случился в начале шести­десятых годов, когда все мы жили в Лондоне в доме под названием Ваверлей-хауз; хотел, но по тем или иным причинам так за него и не взялся.

Надолго потеряв Мэри из виду, я недавно по­лучил от нее письмо. В письме она говорила, что ей девяносто один год, что ей сделали серьезную операцию, что живет она в бомбейском районе Курла у племянницы, которая сама без гроша, и ей стыдно сидеть на шее, и она просит при­слать каких-нибудь денег.

Я выслал денег и вскоре получил благодарст­венную открытку от племянницы по имени Стел­ла, написанную той же рукой, что и письмо от айи. Племянница писала, что «айа» (в детстве мы произносили это слово как палиндром) очень тронута тем, что я не забыл ее за столько лет. «Рассказы о вас, о детях, я слушала всю свою жизнь, — продолжала она, — так что вы мне по­чти родные. Может быть, вы даже помните мою мать, сестру Мэри? К несчастью, она умерла. Те­перь все письма для Мэри пишу я. Мы обе жела­ем вам всего самого лучшего».

Открытку от незнакомой родственницы я по­лучил в изгнании, вдали от страны, которую лю­бил, и от той, в которой родился, и слова эти тро­нули глубоко спрятанные в душе струны. К тому же мне стало стыдно оттого, что за столько лет я почти ничего не сделал для Мэри. И стало как никогда важно написать много раз откладывав­шийся рассказ про нашу айю и ее благородного рыцаря, которого она — случайно, но метко — произвела в «ухажерчики». Я понял, что история эта не только о них, но обо всех о нас.

 

3

Его фамилия была Месир, сам он ее произно­сил как-то вроде Миширш, с неуловимым ак­центом, вывезенным из-за «железного занаве­са», из стран, где все должно быть неуловимо — на всякий случай, как торжественно объяснила моя сестра Дюрре: вдруг за тобой шпионят, или гонятся, или еще что. Имя тоже начиналось с «М», но состояло сплошь из одних «коммуни­стических согласных», как мы называли все эти «з», «с» и «в», между которыми не оставалось ни малейшего пространства, куда можно было бы вставить гласную, так что его произносить я и не пытался.

Поначалу мы хотели было прозвать его в честь одного персонажа комикса, немного похожего на Элмера Фудда2 злого мистера Мксюзтплка из Пя­того измерения, который превратил жизнь бла­городного Супермена в сущий кошмар и проказ­ничал до тех пор, пока Оле Зупе хитростью не за­ставил его произнести свое имя задом наперед: Клптзюскм, отчего тот наконец вернулся обрат­но в Пятое измерение; но поскольку мы сами так и не научились говорить Мксюзтплк (не говоря уже о Клптзюскме), то от этой идеи пришлось от­казаться.

— Будем звать его просто мистер Миксер, — ради простоты жизни в конце концов предло­жил я. — Миштер Микшер Миширш.

Мне было пятнадцать, невостребованное еще семя мешало жить, из чего следовало, что я тогда был способен нахамить человеку в ли­цо, причем не всегда безобидному, как мистер Месир после инсульта.

Больше всего мне запомнились его розовые резиновые перчатки, которые он не снимал, кажется, никогда, по крайней мере до тех пор, пока не явился к Мэри-Конечно...

Так или иначе, когда я в глаза назвал его Микшером, а мои сестры Дурре и Муниза шмыг­нули в лифт и громко захихикали, Месир лишь добродушно ухмыльнулся и спокойно кивнул головой:

— О'кей, зовите меня как хотите, — и отпра­вился снова натирать медные ручки и рамы.

Дразниться стало неинтересно, я тоже вошел в лифт, и мы поехали на пятый этаж, распевая во все горло «Не могу тебя разлюбить», будто Рей Чарльз, правда, у нас получалось довольно про­тивно. Но мы были в темных очках, и потому все равно было похоже.

 

4

Было лето 1962 года, и школа была на кани­кулах. Шехерезаде тогда как раз исполнился год. Дюрре было четырнадцать, Мунизе десять, но хлопот с ней уже было полным полно. Частень­ко мы втроем — вернее, вдвоем, мы с Дюрре; Му­низа ужасно хотела войти в наш дуэт, но без­успешно — становились возле кроватки Шехерезады и начинали ей петь.

— Никаких детских глупостей, — как-то ре­шила Дюрре, и мы обходились без глупостей, потому что лидером была она, хотя и была меня на год младше.

Мы не пели колыбельных, а исполняли хи­ты Чабби Чеккера, Нейла Седаки, Элвиса и Па­та Буна в собственной аранжировке.

—Почему же ты не идешь домой, торопыжка Гонсалес? — замирая от счастья, голосили мы кто в лес, кто по дрова и при этом скакали, вертели, крутили свой «мешочек хлопка»3.

Скакали, вертели, крутили до тех пор, пока махараджа Б. из квартиры под нами не подни­мался жаловаться, и тогда айя просила, чтобы мы вели себя тише.

—    Вот какая джамбалайя, Джамба-айя влюб­лена! — кричала Дюрре, и Мэри густо, по-насто- ягцему краснела. И мы дружно и плавно — ой-вой-вай — заводили модную в те времена «Джам- балайю». Но если Шехерезада начинала плакать, то входил отец — голова, как у быка, вперед, из ноздрей дым... Да, тогда нам не помог бы даже волшебный талисман.

Я проучился в интернате уже год, когда отец решил переселиться в Англию всей семьей. Это решение, как и все прочие свои решения, он принял сам, не объясняя и не обсуждая его ни с кем, даже с матерью. Вначале, сразу после при­езда, отец снял две квартиры в Бейсуотере на од­ном этаже в довольно обшарпанном доме с на­званием Грэм-корт, смотревшем на тихую, ни­чем не примечательную улочку, которая шла от куинсуэйского кинотеатра «Азбука» до Порчестерских бань. Одна квартира предназначалась для него, а в другой жили мать, трое девочек, айя, а на каникулах еще и я. В Англии, где алко­голь продавался свободно, отец не стал добро­душнее, и потому вторая квартира была для нас в некотором смысле спасением.

Чуть ли не каждый вечер он выпивал бутыл­ку красного «Джонни Уокера», разбавляя виски содовой из сифона. И когда он пил, мать не осме­ливалась пересечь лестничную площадку.

— Он там строит мне рожи, — говорила она.

Айя Мэри относила ему обед и отвечала на те­лефонные звонки (если отцу было что-нибудь нужно, он нам звонил). Не знаю почему, но при­ступы пьяной ярости никогда не имели отноше­ния к Мэри. Она говорила, это потому, что она старше отца на девять лет и умеет поставить его на место.

Но через несколько месяцев отец снял другую, четырехкомнатную квартиру в новом месте, не­многим получше прежнего. Это был дом на Кен­сингтон-корт В-8, который назывался Ваверлей- хауз. Среди жильцов в доме оказался даже не один, а сразу два махараджи — махараджа П., легкомысленный и веселый, и махараджа В., о котором я уже упомянул. Квартира для такой семьи была тесная: мать с отцом и крошкой Шухерозадой (как все чаще ласково стали ее назы­вать сестры) поселились в большой спальне, мы втроем в другой, совсем маленькой, а бедная Мэ­ри, как ни стыдно признаться, спала на соломен­ном тюфяке, который вечером расстилала на ковре в гостиной. В третьей спальне отец устро­ил себе кабинет, где стояли телефон, Британская энциклопедия, журналы «Ридерз дайджест» и запиравшийся на ключ шкафчик под телеви­зором. Войти туда можно было только с риском для жизни. Там было лежбище Минотавра.

Однажды утром мать уговорила отца сходить в аптеку купить что-то для маленькой. Вернув­шись, он вошел в комнату, держась рукой за ще­ку, и глаза у него были, каких я никогда не ви­дел — обиженные, как у ребенка.

—Она меня ударила, — жалобно сказал он.

—Как. Ай боже мой! Что ты говоришь? — засуетилась мать. — Кто тебя ударил? Тебе больно? Покажи-ка, дай я посмотрю.

—    Я ничего не сделал, — сказал отец, стоя по­среди комнаты, все еще с аптечным пакетом в другой руке, щеки у него горели и стали похо­жи цветом на Миксеровы перчатки. — Я спро­сил все по списку. Она сначала была такая при­ветливая. Я попросил детскую смесь, детскую присыпку «Джонсона», мазь для десен, и она все принесла. А потом я спросил, есть ли у нее соски и она дала мне пощечину.

Мать пришла в ужас.

—За это?

Мэри тоже возмутилась.

—Что за безобразие! — поддержала она мать. — Я была там, в этой аптеке, есть там сош­ки, на витрине, большие и маленькие.

Дюрре и Муниза попадали на пол. Они обе катались со смеху и дрыгали ногами.

—Ну-ка немедленно закройте рты, вы, обе, — приказала мать. — Какая-то сумасшед­шая ударила по лицу вашего отца. Что тут смешного?

—    Быть не может, — простонала Дюрре. —Ты подошел к девушке и сказал... — Тут она снова схватилась за живот и затопала ногами, — есть ли у вас соски?

Отец окончательно побагровел, что означа­ло, что он сердится. Дюрре постаралась побыс­трее справиться с новым приступом смеха.

— Папа, — наконец сказала она, — нужно было спросить не соски, а соски, соски— это на груди.

Мать и Мэри невольно прыснули, прикрыв рот ладошкой, а отец смутился.

—    Какое бесстыдство, — сказала наша мать. — Надо же, так одинаково все назвать!

От огорчения она даже прикусила язык.

— Англичане есть англичане, — вздохнула Мэри-Конечно. — Но все-таки это слишком. Да, конечно, даже для них.

Я люблю вспоминать этот случай, потому что тогда впервые в жизни мы видели смуще­ние отца; история вошла в наши легенды, а де­вушка из аптеки стала объектом величайшего восхищения. (Мы с Дюрре заглянули в апте­ку, чтобы на нее посмотреть, простенькую де­вушку лет семнадцати, невысокую, с большой и очень даже заметной грудью, а она, услышав, как мы шепчемся, окинула нас таким свире­пым взглядом, что мы удрали.) Но кроме всего прочего, еще и потому, что благодаря всеобще­му хохоту, мне удалось скрыть, что и я, прожив в Англии уже целый год, сделал бы ту же ошиб­ку, что и отец.

Проблемы с английским были не только у айи или у родителей. Мои школьные прияте­ли не раз дразнили меня, когда я на свой бом­бейский манер говорил «возрастание» вместо «воспитание» («Ну и где это ты возрос?»), «втрой­не» вместо «в-третьих» и называл макаронами любую вермишель. До того случая у меня не было ни малейшей возможности пополнить свой словарь, выяснив разницу между сосками и сосками.

Когда Миксер пришел за Мэри, я почувст­вовал легкий засол ревности. В старом костюме, который стал ему чересчур свободен, и брюки пришлось подтянуть ремнем, трепеща от благо­говения, он позвонил в нашу дверь, а в руках, на­конец без перчаток, держал розы. Открывший ему отец окинул Миксера испепеляющим взгля­дом. Отец был немножко сноб и страдал от того, что в квартире отсутствует вход для слуг, так что и уборщику приходилось открывать, будто он принадлежал к тому же самому кругу, что и мы.

—    Мэри, — выдавил из себя Миксер, облиз­нув губы. — Мисс Мэри, пришел, увидеть, я.

—Подождите, — сказал отец и захлопнул дверь у него перед носом.

 

С тех пор каждый день Мэри-Конечно после обеда встречалась с Миксером, хотя их первая прогулка едва не закончилась печально. Мик­сер решил показать ей «Запад», то есть еще так и не виденный ею туристский Лондон, но при входе на эскалатор на станции «Пиккадилли-сёркус», пока Месир, с трудом выговаривая сло­ва, читал для Мэри плакаты, которые та сама прочесть не могла — «Расстегни банан» и «Бре­ем чисто, чисто бреем», — край сари затянуло под ленту, отчего все ее одеяние моментально стало разматываться. Мэри, как юла, заверте­лась на месте и изо всех сил завопила: «О баап! Баап-ре! Баап-ре-баап-ре-баап-ре!»4 Месир спас ее, нажав на кнопку аварийного выключателя раньше, чем сари успело размотаться до кон­ца, показав всему миру ее нижние юбки.

— Ах, ухажерчик! — всхлипывала она потом у него на плече. — Пожалуйста, никаких эска­латоров, нет-нет-нет, ни в коем случае!

Мои собственные любовные устремления целиком сосредоточились на лучшей подружке Дюрре, польской девочке по имени Розалия, ко­торая по выходным работала в магазине Фейма- на на Оксфорд-стрит. И все мои выходные в те­чение целых двух лет были отданы ей. Иногда Ро­залия позволяла мне сопровождать ее на обед, и я покупал ей кока-колу или бутерброд, а однажды пошла со мной на стадион, где мы, стоя в верх­нем ряду, смотрели первый матч Джимми Гривза за «Спурс». «Давай, давай, Джимми!» — усердно орали мы. После матча она позвала меня в зад­нюю комнатку за прилавком, где позволила по­целовать себя два раза и коснуться груди, но это было все, чего я добился.

Потом у меня объявилась дальняя родствен­ница по имени Шандни, сестра матери которой вышла замуж за брата моей матери, но потом, правда, развелась. Шандни была на полтора го­да меня старше и до того сексуальна, что при од­ном взгляде на нее делалось дурно. Она училась классическим индийским танцам, сразу и одисси, и бхарат натьям, в обычной жизни носи­ла черные узкие джинсы и черный облегающий свитер без ворота и время от времени брала ме­ня с собой к Банджи, где была знакома едва не со всей толпой завсегдатаев, так или иначе свя­занных с народной музыкой, и звали ее там все Лунный Свет, то есть Шандни, но по-английски. Я курил с ними без перерыва, а потом бегал в ту­алет, где меня рвало.

Шандни могла свести с ума. Мечта тиней­джера, струившийся Лунный Поток в черных одеждах, пролившийся на землю, подобно боги­не Ганга. Но я для Шандни был всего-навсего желторотый какой-то там брат, с которым она возилась, потому что сам он еще ничего в жиз­ни не соображает.

Детка, приходи сегодня ночью, — голосили на тирольский лад «Времена года». И я точно знаю, что они при этом чувствовали. — Прихо­ди-ходи-ходи сегодня ночью. И покрепче обними, когда придешь.

Они ходили гулять в Кенсингтон-гарденс.

— Пэн, — говорил Миксер, показывая на статую. — Маачик. Потеряли. Так и не вырос.

Они ходили в «Баркерс & Понтингс» и в «Дерри & Том», будто бы подбирая мебель и занавес­ки для дома. Бродили по супермакетам, будто бы выбирая деликатесы к званому обеду. В его за­кутке со входом из вестибюля пили чай, который он называл «обезьяньим», и «жарили» пресный хлеб на решетке электрического камина.

Благодаря Месиру Мэри наконец обрела воз­можность смотреть телевизор. Больше всего ей понравились детские программы, в особенности та, которая называлась «Семья Кремень». И как- то раз, смущенно хихикая от вдруг появившейся смелости, она сказала, что Фред и Вильма точь- в-точь ее сахиб и бигум сахиба5, а Месир, с не меньшей отвагой, показал пальцем на Мэри, потом на себя, широко улыбнулся и произнес: «Щебенка».

А как-то в другой раз, когда в новостях по­сле мультфильма некий английский джентль­мен с лисьим лицом, тонкими усиками и глаза­ми безумца прочел гневную речь против им­мигрантов, Мэри-Конечно застучала в знак протеста по телевизору:

—    Хали-пили бом марта, — сказала она и пе­ревела, чтобы доставить удовольствие хозяи­ну: — Чего кричит как резаный? Выключи.

Нередко их занятия прерывали оба маха­раджи — и Б., и П., — спускаясь звонить из те­лефонной будки, чтобы разговор не услыша­ли жены.

—    Малышка, да забудь ты этого парня,— ве­село говорил принц П., который, похоже, целы­ми днями ходил в белых теннисных брюках и но­сил на руке здоровенный золотой «Ролекс», по­чти терявшийся в густой черной поросли. — Со мной будет веселее, крошка, войди в мою жизнь.

Махараджа Б. был старше, противней и при­земленной.

—Да, принесу все, что нужно. Номер зака­зан на имя мистера Дугласа Хоума. С без пят­надцати шесть до семи пятнадцати. Ты взяла прейскурант? Пожалуйста, не забудь. Линей­ка нужна деревянная, два фута. И еще перед­ник с оборками.

Тем он и остался в моей памяти, этот дом под названием Ваверлей-хауз, с его недруж­ными семейными парами, с его пьянством и флиртами, неосуществленным вожделением юности, с махараджей П., каждую ночь с ревом уносившимся в страну лондонских казино в красной спортивной машине с соответствующей блондинкой, и махараджей В., выходившим на Кенсингтон-Хай-стрит всегда незаметно, да­же ночью в темных очках и даже летом с подня­тым воротником пиджака; и центром этого на­шего мира были Мэри-Конечно и ее ухажерчик, которые пили свой «обезьяний» чай и вслух под­певали, когда исполнялся государственный гимн Бедрока6.

Они были совсем не похожи на Барни и Бет­ти Щебенку. Они были вежливы, церемонны. Он за ней... ухаживал. Добивался ее располо­жения, и она это принимала, будто скромница инженю, склоняя голову в колечках кудрей на плечо поклонника.

 

7

Как-то в середине семестра 1963 года я про­вел выходные в Бекклесе, в Суффолке, в доме фельдмаршала сэра Чарльза Лютвидж-Доджсона, давнего поклонника Индии и друга на­шей семьи, который прилагал все усилия, что­ бы я получил британское подданство. В тот раз Додо, как его все называли, пригласил в гости только меня, сказав, что хочет познакомиться со мной поближе.

Он был огромный, настоящий великан с уже обвисшими, правда, щеками, а жил в крохотном, крытом соломой домике, где вечно стукался обо что-нибудь головой. Неудивительно, что порой он становился раздражительным — Гулливер, запертый в лилипутском розовом садике с кро­кетной площадкой, церковными колоколами и старыми фотографиями, где еще слышался зов старых боевых труб; там был его Ад.

Весь день я чувствовал себя неловко и не­уклюже, пока Додо не спросил, не играю ли я в шахматы. Немного струсив при мысли о том, что играть предстоит с фельдмаршалом, я кив­нул и через девяносто минут, к своему великому изумлению, выиграл.

Я важно прошествовал в кухню с намерени­ем слегка похвастать победой перед миссис Лид- дель, которая много лет была домоправительни­цей у старого вояки. Но не успел я войти, как она сказала:

—    Только не это. Вы ведь не обыграли его?

—    Да, — сказал я, изобразив безразличие. — Собственно говоря, да, обыграл.

—Осподи, — сказала миссис Лиддель. — Вы за это поплатитесь. Идите и попросите еще од­ну партию и, уж будьте любезны, проиграйте.

Я сделал, как было велено, но в Бекклес ме­ня никогда больше не приглашали.

Так или иначе, выигранная у Додо партия при­дала мне уверенности в своих силах, и потому, ко­гда я вернулся в Ваверлей-хауз после вводного курса и Миксер предложил мне сыграть (Мэри, с великой гордостью и некоторыми преувеличе­ниями, уже похвастала ему победой в битве при Бекклесе), я сказал: «Конечно, ничего не имею против». В конце концов, обыграть старого про­стофилю дело нехитрое.

Затем последовало буквальное избиение мла­денцев. Миксер не просто разбил меня в пух и прах; он лопал мои фигуры легко, будто завт­рак, будто какую-то глазунью. Я не верил своим глазам — коварный гамбит, стремительно ме­нявшиеся комбинации, мощные атаки, ломав­шие мою невероятно убогую, вымученную защи­ту, — и я сам; попросил сыграть второй раз. Во второй раз он разбил меня еще легче. Я сидел уничтоженный, готовый вот-вот заплакать. Но большие девочки не плачут, — напомнил я сам себе, и песенка сама закрутилась дальше: — Про­сто отговорка, не иначе.

— Кто вы такой? — вопросил я, от унижения тяжело выговаривая слова, будто к языку была подвешена гиря. — Переодетый черт?

Миксер улыбнулся широкой глуповатой улыбкой.

—    Гроссмейстер, — сказал он. — Давно. Раньше. Пока голова.

—    Вы гроссмейстер? — повторил я будто сквозь сон. И вдруг с ужасом вспомнил, что дей­ствительно встречал его имя в книгах по класси­ческим шахматам — Нимзо-индийская защи­та, — сказал я вслух.

Он просиял и отчаянно закивал головой.

—    Тот самый Месир? — спросил я с изумле­нием.

—    Тот, — сказал он.

В углу неряшливого стариковского рта скопи­лась слюна. Об этой развалине написано в кни­гах. То есть это вот об этом человеке. И пусть теперь мозги у него скрипят, как щебенка под но­гами, он все еще в состоянии сам вытереть о ме­ня ноги.

—    Играет леди, — ухмыльнулся он.

Я не понял.

—    Мэри, леди, — сказал он. — Да, да, ко­нечно.

Она разливала чай и ждала моего согласия.

—    Айя не умеет играть, — растерянно ска­зал я.

—    Я учусь, баба, — сказала она. — Что та­кое шахматы, а? Всего-навсего игра.

И она так же безжалостно разбила меня на­голову, да еще черными. Это был не лучший день моей жизни.

 

8

Из книги «100 самых поучительных партий» Роберта Речевского, 1961:

М. Месир — М. Нейдорф

Даллас, 1950, Нимзо-индийская защита

Трудно отражать атаки настоящего тактика, ата­ки стратега отразить почти невозможно. Никакая безупречно проведенная тактическая комбинация не идет в сравнение с приведением в исполнение стратегического замысла. Стратег держит против­ника в напряжении и не дает вздохнуть.

Взять, к примеру, далласскую партию: Месир ста­вит слона на g6 и берет под контроль центр поля. Проводит пешку и блокирует королеву. Угрожает ко­ролю. Бедный противник растерян, что делать? Всех сразу не защитить! С какой стороны последует удар?

Нужно было видеть, как Месир вынудил Нейдорфа метаться по всему полю в попытке защитить то один, то другой фланг!

Шахматы стали их языком. Старый Миксер, невнятный и невразумительный, за шахматной доской вновь обретал утраченную способность выражать мысли изящно и остроумно. И Мэри- Конечно, быстро делавшая успехи—для челове­ка, который не умеет ни читать, ни писать, ни выговаривать «п», с обидой думал я, слишком быстро, — лучше других могла оценить виртуоз­ность поверженного судьбой гроссмейстера, не­ожиданно ставшего для нее другом.

Он учил ее со всем терпением, без конца по­казывал повторяющиеся, невыразительные гамбиты и комбинации, пока она не начала по­нимать их смысл. Он поддавался, подсказывал ход, объяснял все его последствия и мало- помалу открывал перед ней бесконечные воз­можности шахмат.

Такой был его способ ухаживать.

— Это будто бы приключение, баба, — как-то раз попыталась объяснить мне свое отношение к игре Мэри. — Знаешь, он будто открывает мне другую страну. Что за жизнь там, баап-ре! Кри- красная и ужасная, и забавная, и вся в загадках. Для меня там все будто открытие. Как тебе объ­яснить? Мне нравится. Удивительная игра.

Тогда я понял, насколько дело серьезно. Мэри-Конечно, которая никогда не была замужем, уже дала понять старому Миксеру, что «вертеть хвостом» в ее возрасте поздновато. Уборщик же был вдовцом, а следы взрослых его детей давно потерялись где-то за неприступными стенами Восточной Европы. И он с увлечени­ем предался шахматному флирту, не надоедав­шему благодаря новизне каждой партии, со­гревшему их изголодавшиеся по теплу поста­ревшие души.

Что сказал бы на это До до? Скорее всего, ос­корбился бы, посмотрев на то, как шахматы, его шахматы, во все времена служившие тео­ретикам войн наглядным пособием для отра­ботки тактики, превратились у них в искусство любви.

Что же касается меня, то разгром, который мне учинили Мэри-Конечно вместе со своим Ухажерчиком, стал только началом неприятно­стей. Дюрре с Мунизой заболели свинкой, и я, несмотря на старания матери нас разделить, все-таки заразился. Несчастный, я лежал, слу­шая врача, который говорил, чтобы я не вставал с постели и вообще без необходимости даже не пытался подняться.

— Если же вы ослушаетесь, — говорил он, — родителям даже не придется вас наказывать. Вы накажете себя сами.

Следующие несколько недель я провел в по­стели, денно и нощно снедаемый страхом при мысли об изуродованных яичках и о неизбеж­ных последствиях — все кончено, не начавшись, это нечестно! — но пуще всего страдал от непре­станных насмешек быстро выздоровевших сес­тер. В конце концов повезло: болезнь задела лишь верхние железы.

— Подумать только, до чего повезло всем тво­им девушкам, бхаи7, — фыркала Дюрре, пре­красно осведомленная о моих неудачах с Роза­лией и Шандни.

По радио все время пели, до чего хорошо жить в шестнадцать лет. Где были в то лето все эти мои сверстники, мальчики и девочки, вкушавшие ра­дости жизни? Может быть, колесили в «студебек­керах» по просторам Америки? Среди своих я та­ких не встречал. Лондон, то есть район Кенсингтон-гарденс В-8, слушал Сэма Кука. Еще один субботний вечер... Может быть, первым номером среди хитов и была песня о счастливой любви, но мы вместе с Сэмом одиноко тосковали в самом низу таблиц, мечтая о счастливой встречен так далее, и чувствовали себя, мягко говоря, отвра­тительно.

 

9

— Баба, скорее вставай. Среди ночи айя трясла меня за плечо. Гром­кий шепот наконец вырвал меня из сна, и я

вышел, зевая, как был, в пижаме. Возле нашей двери на площадке, привалившись к стене и поскуливая, скорчился Миксер. Под глазом у не­го был синяк, а на губах запеклась кровь.

—Что случилось? — мгновенно проснув­шись, спросил я у Мэри.

—    Люди, — запричитала Мэри. —Угрожали. Избили.

В тот вечер в его закуток заглянул веселый махараджа П.

—Если меня будут искать... э-э... неприят­ные типы, меня нет, о'кей? О, вы пьете чай, как мило! Наверх не пускайте, о'кей? Дам хорошие чаевые.

Немного погодя в закутке появился старый махараджа В., вид у него был встревоженный.

—Суно, слушай, — сказал махараджа Б. — Ты знать не знаешь, где я, самаджх лийа? До­шло? Меня ищет какая-то рвань. Ты ничего не знаешь. Уехал за границу, ачча?8 Уехал за грани­цу надолго. Это твоя работа, приятель. Хорошо награжу.

Поздно ночью в дом действительно ввали­лись два мерзких типа. Похоже, наш веселый и волосатый принц П. влез в карточные долги.

—Нет, — Миксер улыбнулся пошире. — Его нет.

Типы медленно закивали. У них были длин­ные волосы и толстые, как у Мика Джаггера, губы.

—Деловой, а? Значит, нужно было назна­чить время, — сказал первый, обращаясь к дру­гому. — Говорил я тебе, надо было сначала по­звонить?

—Говорил, — согласился второй. — С че­ловеком королевских кровей, сказал ты, надо повеясливей. Ты был прав, сынок, а я, клянусь папой, ошибся. Виноват, клянусь мамой.

—    Надо оставить визитку, — предложил пер­вый. — Тогда он будет знать, кто его ищет.

—    Блеск, — сказал второй и дал Миксеру в зу­бы. — Вот ты ему все и передать, — сказал вто­рой и двинул старику в глаз. — Когда вернется. Уж не забудь.

После них Миксер запер дверь на замок, и потом, уже за полночь, в нее застучали.

—Кто? — спросил Миксер.

—    Друзья махараджи Б., — ответил голос. — Ах, простите, случайно солгал. Мы знакомые махараджи.

—Знакомые его дамы, — поправил его вто­рой. — Чтобы уж быть совсем точными.

— По этой причине мы просим аудиен­ции, — сказал первый.

— Нет, — сказал Месир. — Самолет. Нет. Нет его.

За дверью наступила тишина.

— Самолеты хорошо, пам-па-рам-парам- пам. В Биарриц, в Монте-Карло, куда он уле­тел, а?

—Будьте любезны, — сказал первый го­лос, — передайте Его Высочеству, мы с нетер­пением ждем его возвращения.

—И наши лучшие пожелания нашему об­щему другу, — сказал второй голос. — Ждем с нетерпением.

Противник растерян, что делать? В голо­ве бессвязно замелькали фразы из шахматно­го учебника. Всех сразу не защитить! С какой стороны последует удар? Нужно было видеть, как Месир вынудил Нейдорфа метаться в по­пытке защитить то правый, то левый фланг!

Хотя в этот раз обошлось без применения си­лы, Миксер, вернувшись в каморку, заплакал. Потом он поднялся в лифте на пятый этаж и через щель почтового ящика шепотом вызвал Мэри, которая спала на полу на своем матрасе.

— Я не хотела будить сахиба, — сказала Мэри. — Ты и сам понимаешь, а? А бигум так устает за день. Так что скажи нам, баба, ты, что делать?

Какого решения она ждала от меня? Мне было шестнадцать лет.

—Миксер должен вызвать полицию, — не­оригинально предложил я.

—Нет, нет, баба, — горячо запротестовала Мэри. — Если у махарадж будет скандал из-за ухажерчика, в виноватых останется только он.

Других предложений у меня не оказалось. Они оба смотрели на меня умоляющими, испу­ганными глазами, а я стоял перед ними и чув­ствовал себя дурак дураком.

— Идите спать, — сказал я. — Утром что- нибудь придумаем.

Сначала была тактическая атака, подумал я. Пешки нанесли удар. Потом пошла в ход тя­желая артиллерия, началась стратегическая разработка. Стратег держит противника в напряжении и не дает вздохнуть.

Утром ничего не произошло, тучи рассея­лись. Уже не верилось ни в кулаки, ни в угро­зы. Днем в закуток к ухажерчику зашли оба махараджи и оба сунули в кармашек жилета по пятифунтовой бумажке.

—Защитил свою крепость, приятель. Моло­дец, — сказал принц П., а махараджа Б. с чувст­вом добавил:

—    Держись. Все в порядке, ачча? Все закон­чилось.

В тот день после обеда мы втроем — с айей Мэри и ухажерчиком — держали военный со­вет и пришли к выводу, что никаких действий больше не требуется. В подобных ситуациях привратник всегда на передовой, говорил я, а он свой рубеж удержал. Самое страшное позади. Подтверждение получено. Всё, конец.

— Всё, конец, — с сомнением повторила айя, но ей так хотелось успокоить Месира, что она быстро согласилась и посветлела лицом. — Ухажерчик, — сказала она. — Конечно! Всё в корядке, конец.

От радости она захлопала в ладоши и пред­ложила ему сыграть в шахматы, а Миксер впервые отказался.

 

10

На какое-то время бурные события в доме оторвали меня от мыслей о Мэри-Конечно и Миксере.

Для одиннадцатилетней нашей Мунизы не­сколько рановато началось трудное время. Вспыльчивая, как и отец, она тоже стала под­вержена вспышкам ярости и, когда теряла кон­троль, бывала невыносима. В то лето Муниза, кажется, не упустила ни одного случая сцепить­ся с отцом и, несмотря на свой нежный воз­раст, почти на равных мерялась с ним сила­ми. (Однажды, когда я вмешался в их схватку в кухне, Муниза схватила кухонные ножницы и недолго думая запустила в меня. Ножницы пропороли мне ногу. С тех пор я старался дер­жаться от их ссор подальше.)

Наблюдая за этими баталиями, я начал со­мневаться в смысле семьи как таковой. Я смот­рел на вопившую сестру и думал, до чего успеш­но она справлялась с задачей разрушения и се­бя, и отношений с людьми, в которых нуждается больше всего на свете.

Смотрел, как кривится лицо отца, и думал о британском гражданстве. По тогдашнему сво­ему индийскому паспорту я мог ездить только в несколько стран, аккуратненько перечислен­ных на страничке справа. Но вскоре должен был получить новый, британский, и тогда собирался уехать от них от всех. Я не желал больше видеть ничьих искривленных лиц.

В шестнадцать лет еще думаешь, будто от отца можно сбежать. Еще не замечаешь в сво­ем голосе его интонаций, не видишь, как по­вторяешь его походку и жесты и даже распи­сываешься, как он. Не слышишь отцовского шепота в голосе своей крови.

В тот день, о котором я сейчас собираюсь рас­сказывать, они опять довели до крика двухлет­нюю Кхоти Шехерезаду, маленькую Шухерозаду, которая всегда начинала плакать во время ссор. Мама с айей быстренько подхватили ее на руки, посадили в сидячую коляску и удалились. Они ушли на Кенсингтонскую площадь, где, устроившись на газоне, вполне философски да­ли ей выплакаться и устать. Когда наконец на­чало смеркаться и малышка уснула, они двину­лись домой. Возле дома подошли два модно оде­тых парня в застегнутых пиджаках с круглым вырезом без воротника, как у «Битлз», и с такими же, как у них, стрижками. Один, очень вежливо, спросил у моей матери, не является ли она же­ной махараджи Б.

—Нет, — ответила польщенная мать.

—    Думаю, все-таки это вы и есть, — не менее вежливо сказал второй «битл». — Поскольку вы направляетесь в дом Ваверлей-хауз, где и про­живает махараджа Б.

— Нет-нет, — ответила мать, зарумянив­шись от удовольствия. — Мы совсем другая се­мья, хотя тоже из Индии.

—Понятно, — понимающе кивнул первый «битл» и, к великому изумлению матери, потер себе переносицу и подмигнул: — Мадам инког­нито. Хорошо, никому ни слова.

—Простите, — сказала мать, начиная те­рять терпение. — Вам нужны другие дамы, не мы.

Второй «битл» подставил ногу под колесо ко­ляски.

—Известно ли вам, мадам, что «другие да­мы» нужны вашему мужу? Да, да. И даже, если позволите, очень нужны.

— Очень и очень, — сказал первый «бита», потемнев лицом.

—Говорят же вам, я вовсе не махарани-бигум, —неожиданно испугавшись, сказала мать. — Мы даже не знакомы. Пожалуйста, позвольте пройти.

Второй «бита» подошел еще ближе. Изо рта у него пахло ментолом.

—Одна из понадобившихся ему дам наша, с вашего позволения, подопечная, — пояснил он. — Такой у нас договор. Дама под нашей за­щитой, с вашего позволения. Следовательно, мы и несем ответственность за ее благопо­лучие.

—Ваш муж, — с жутковатой улыбкой сказал первый «бита», повысив голос на тон, — ваш долбаный муж кое-что ей попортил. Слышите, ваше величество? И хорошо попортил.

—Фрошу вас, это не наш вид личности, — сказала Мэри-Конечно. — В Ваверлей-хауз много семей из Индии. Мы корядочные леди.

Второй «бита» что-то достал из внутреннего кармана. Блеснуло лезвие.

—    Чурки долбаные, — сказал он. — Понаеха­ли сюда, мать вашу, а вести себя не умеют. Сиде­ли бы себе, мать вашу, в своем долбаном Чурки- стане. Задницы долбаные... А теперь, леди, — сказал он вдруг снова спокойно, держа перед ними нож, — расстегните блузки.

В эту минуту у подъезда Ваверлей-хауз раз­дался громкий вопль. Все четверо, они поверну­лись и увидели, как из дома выскочил Миксер, голося что есть мочи и размахивая руками, буд­то взбесившийся гусь.

—Привет, — сказал «битл» с ножом, явно за­бавляясь сценой. — Это еще кто? Что за долба- ный идиот?

Миксер пытался заговорить, от усилия его за­трясло, но изо рта вылетали лишь нечленораз­дельные звуки. Проснулась Шехерезада и при­соединилась к нему. Парням это не понравилось. Вдруг у Миксера внутри что-то замкнуло, и он жуткой скороговоркой выпалил:

—Сэры, сэры, нет, сэры, нет, это не те жен­щины, женщины махараджи на четвертом эта­же, сэры, нет, Богом клянусь. — Это была самая длинная фраза, какую ему удалось произнес­ти с той поры, как инсульт затронул речевые центры.

Из дверей, привлеченные воплями приврат­ника и плачем Шехерезады, вышли люди, и оба «битла» с серьезным видом закивали головой.

—Ошибка вышла, — извиняющимся тоном сказал матери первый «битл» и буквально по­клонился в пояс.

—Со всяким может случиться, — удручен­но добавил второй.

Они повернулись и пошли было прочь. Но возле Месира замедлили шаг.

—А тебя я помню, — сказал парень с но­жом. — «Самолет. Его нет».

Он коротко взмахнул рукой, и старый Миксер упал на тротуар, зажимая на животе рану, из ко­торой хлынула кровь.

—    Теперь порядок, — сказал парень и дви­нулся дальше.

 

11

Поправляться он стал к Рождеству; в письме к домовладельцу мать назвала его «рыцарем в си­яющих доспехах», написала, что уход за ним хо­роший, и выразила надежду на то, что работа останется за ним. Миксер по-прежнему жил в сво­ей крохотной каморке на первом этаже, а обязан­ности его выполняла временная прислуга. «Наш герой заслуживает самого лучшего», — написал в ответ домовладелец.

Оба махараджи вместе со всей своей свитой съехали прежде, чем я вернулся домой на рожде­ственские каникулы, так что ни «битлы», ни «роллинги» больше нас не навещали. Мэри-Конечно проводила внизу все свободное время, но, взгля­нув на нее, я заволновался за свою старую айю больше, чем за Миксера. Мэри постарела, поседе­ла и выглядела так, будто вот-вот рассыплется.

— Мы не хотели тебя тревожить, пока ты был в школе, — сказала мать. — У нее теперь плохо с сердцем. Аритмия. Не все время, но...

За Мэри волновались все. Муниза забыла про свою вспыльчивость, и даже отец изо всех сил старался держать себя в руках. В гости­ной поставили и нарядили елку. Это случилось впервые, и, глядя на нее, я понял, насколько дело серьезно.

В сочельник мать спросила Мэри, не хочет ли та послушать, как мы поем рождественские гим­ны. Шесть листков с написанными текстами уже лежали, подготовленные заранее. Мы спели «О, явись», и я превзошел себя, вспомнив латин­ский текст весь до конца. Мы вели себя безупреч­но. Муниза, правда, предложила было вместо этой скукотищи спеть что-нибудь вроде «Пока­чаться на звезде» или «Хочу взять тебя за руку», но это была шутка. Вот такой и должна быть се­мья, подумал я тогда. Так и надо жить.

Но мы-то всего-навсего притворялись перед Мэри.

За месяц с лишним до этого, в школе, я на­ткнулся на мальчика, американца, лучшего иг­рока в регби, звезду школьной команды, кото­рый стоял и плакал в галерее часовни. Я спро­сил, в чем дело, и он ответил, что убит президент Кеннеди.

— Не верю, — сказал я, но тотчас поверил. Звезда футбола рыдал навзрыд. Я взял его за руку.

—Когда умирает президент, нация сироте­ет, — наконец выговорил он, повторив затас­канную фразу, которую услышал, может быть, по «Голосу Америки» и теперь собезьянничал, но по-настоящему горько.

—    Как я тебя понимаю, — солгал я. — У ме­ня только что умер отец.

Болезнь у Мэри была загадочная; она то начи­налась, то проходила без всякой видимой причи­ны. Врачи полгода обследовали Мэри и каждый раз в конце концов пожимали плечами: никто не понимал, в чем дело. «Объективно», если, конеч­но, оставить в стороне тот факт, что время от вре­мени сердце у нее принималось биться, как ло­шади в «Неудачниках», где Мэрилин Монро не мо­жет смотреть, как их пытаются заарканить, Мэри была абсолютно здорова.

Весной Месир начал работать, но словно по­терял интерес к жизни. Глаза его потускнели, он замкнулся и почти перестал улыбаться. Мэ­ри тоже погасла. Они так же вместе пили чай, грели перед камином хлеб, смотрели «Кремней», но все равно что-то изменилось.

В начале лета Мэри объявила о своем решении:

—Я знаю, чем я больна, — сказала она мо­им родителям. — Мне нужно вернуться домой.

—Но айя, — возразила мать, — тоска по дому не болезнь.

—    Бог знает, чего ради мы сюда приехали, — сказала Мэри. — Я больше не могу. Нет. Конеч­но, ни в коем случае.

Решение ее было бесповоротно.

Англия разбила ей сердце, разбила тем, что была не Индия. Лондон убивал ее тем, что он не Бомбей. А Миксер? — подумал я про себя. Навер­ное, убивал ее тем, что он больше не Миксер. Или, может быть, сердце ее, заарканенное любовью, любовью к Западу и любовью к Востоку, разрыва­лось между ними на части и билось, как кинош­ные лошади, которых тянут в разные стороны Кларк Гейбл и Монтгомери Клифт, и она поняла: чтобы жить, ей придется выбрать?

—Мне нужно домой, — сказала Мэри- Конечно. — Да, конечно. Бас9. Хватит.

Тем летом, летом 64-го года, мне стукнуло сем­надцать. Шандни вернулась в Индию. Польская девочка Розалия, подружка Дюрре, сообщила мне, жуя сандвич в магазине на Оксфорд-стрит, что она помолвлена с «настоящим мужчиной» и я должен о ней забыть, так как Збигнев очень рев­нивый. И когда я шел обратно к подземке, голос Роя Орбисона пел у меня в ушах «Все кончено», но дело-то было в том, что ничего никогда и не начиналось.

Мэри-Конечно покинула нас в середине июля. Отец купил ей билет до Бомбея, и в то последнее утро всем было больно и тяжело. Когда мы снес­ли ее чемоданы, привратника Месира внизу не оказалось. Мэри не постучалась к нему в дверь, а прошла через дубовый вестибюль, где на сте­нах сверкали отполированные зеркала и медные рамы, села на заднее сиденье нашего «форда- зодиака» и сидела прямо, сложив на коленях руки и глядя перед собой. Я знал и любил ее всю свою жизнь. Черт бы побрал твоего ухажерчика, хо­тел крикнуть я ей, а как же я?

Мэри оказалась права. В Бомбее аритмия прошла, и, судя по письму ее племянницы Стел­лы, на сердце Мэри не жалуется и сейчас, в де­вяносто один год.

Вскоре после ее отъезда отец объявил о своем намерении «переменить место жительства» и пе­ребраться в Пакистан. Как всегда, это был при­каз, без обсуждений и без объяснений. В конце лета отец сказал об этом домовладельцу, семья уехала в Карачи, а я вернулся в школу.

Через год я получил британское подданство. Думаю, мне повезло только благодаря Додо, который, несмотря на партию в шахматы, все- таки не стал мне врагом. Этот паспорт сделал меня свободным во многих смыслах. Теперь я мог ехать, куда захочу, и выбирать то, что хочу, не спрашивая отцовского разрешения. Но арка­ны на шее остались, остались они и по сей день, и тянут меня в разные стороны, на Запад и на Восток, затягивая петлю все туже и требуя: вы­бирай, выбирай.

Я лягаюсь, встаю на дыбы, храплю, заливаюсь ржанием. Я не желаю выбирать себе новые пу­ты. Прочь, ремни и арканы, прочь, не могу! Слы­шите? Я отказываюсь от выбора.

Примерно через год после того, как мы уеха­ли из Ваверлей-хауза, я оказался неподалеку и решил заглянуть к ухажерчику. Сгоняем разок- другой партию, подумал я, и он опять сделает из меня котлету. В пустом вестибюле, где не было ни души, я постучался в каморку. Дверь мне от­крыл незнакомый человек.

—    А где Миксер? — воскликнул я от неожи­данности громко. —То есть привратник, то есть мистер Месир.

—Привратник здесь я, — сказал человек. — Я не знаю никаких миксеров.

 

1 Няня (хинди).

2 Комический герой старых американских мультфильмов.

3 Популярная негритянская песня.

4 Силы небесные! (хинди)

5 Жена господина (хинди).

6 Из музыкального сопровождения мультфильма «Семья Кремень».

7 Брат (хинди).

8 Хорошо (хинди).

9 Хватит (хинди).