Салман Рушди. Восток, Запад. – Спб.: Амфора, 2006.

 

Гармония сфер

Как-то в один из дней, когда в Уэльсе праздно­вали Юбилей, в маленьком городке Р. писатель Элиот Крейн, страдавший приступами паранои­дальной шизофрении, которые он называл «моз­говым штурмом», обедал вместе с женой по имени Люси Эванс, молодой фотожурналисткой, рабо­тавшей в тамошней местной газете. Вид у Крейна был бодрый, он сказал, что отлично себя чувству­ет, но устал и потому хочет лечь пораньше в по­стель. В тот же вечер для прессы был организован прием, и Люси попала к себе домой в пригород уже поздно ночью и не нашла Элиота в спальне. Люси решила, что он ушел спать в комнату для гостей, чтобы она не разбудила его, когда вернется, и по­тому спокойно легла.

Через час Люси проснулась в твердой уверен­ности, что случилось нечто ужасное, и, как была, неодетая, кинулась ко второй спальне, постоя­ла перед ней, собираясь с духом, и распахнула дверь. Тут же она ее снова захлопнула и тяжело опустилась на пол. Элиот к тому времени был болен больше двух лет, и потому в голове у нее мелькнула только одна мысль: всё кончилось. Ее затрясло, Люси вернулась в постель, крепко уснула и проспала до утра.

Элиот покончил с собой выстрелом в рот. Пи­столет достался ему в наследство от отца, однаж­ды употребившего это оружие таким же обра­зом. В записке, которую Элиот оставил, решив пойти на столь мрачный сюжетный повтор, со­держались лишь подробные объяснения, как вы­чистить и как хранить пистолет. Детей у них не было. Самому Элиоту тогда исполнилось три­дцать два года.

Неделей раньше мы втроем поднялись на один из Сигнальных Холмов посмотреть на по­тешные огни, распускавшиеся длинной гир­ляндой, будто бы из букетов, в темноте над по­звоночным хребтом Гряды*.

— Нет, никакой это не «добрый огонь», — сказал Элиот. — Хотя вы правы, оттенок в на­звании тот же. Когда-то, чтобы разжечь «доб­рый огонь», брали кости мертвых животных, и не только животных, могли и человеческие... Пускали, так сказать, в дело детали нашей кон­струкции.

Элиот был тощий, как ведьмина палка, воло­сы у него были ярко-рыжие, а смех напоминал уханье совы. В том театре теней и света при ог­ненных сполохах вид у нас был у всех довольно безумный, и потому движения его острых по­движных бровей, и впалые щеки, и глаза с сума­сшедшим блеском казались почти нормальны­ми. Мы стояли, освещенные заревом близких залпов, и слушали жуткие его местные легенды про закутанных в плащ волшебников, которые пили мочу и умели вызывать демонов из адско­го пламени. Время от времени Элиот доставал из кармана брюк плоскую серебряную фляжку, и мы по очереди делали глоток бренди. Когда-то Элиот и сам встретил демона, и с тех пор они с Люси все время были в бегах.

В Кембридже, где они жили в Португал-Плейс, демон повадился было заглядывать к ним в гос­ти, и они продали тот свой крошечный домик и купили этот, в Уэльсе, унылый, пропахший ов­чинами, назвав его с юмором висельников: «От­дых Кроули»1.

Переезд не помог. Ахая и ужасаясь, мы слу­шали старые сказки и все время помнили, что демон этот давно узнал их новый адрес, прочел в водительских правах номер машины, нашел где-то номер телефона, который Крейн не стал вносить в справочник, и может ему позвонить в любой момент.

—    Лучше бы ты приехал, — сказала по теле­фону Люси. — Сегодня он ехал под девяносто по встречной полосе, а на глазах была эта штуч­ка — «очки» для сна, его остановила полиция.

Когда Люси уволилась из лондонской «Сан­ди» и пошла в здешнюю захолустную газетен­ку, потому что муж у нее сошел с ума и ей нуж­но было быть с ним рядом, она отказалась от многого.

—Я опять в милости? — спросил я.

Крейн изобрел себе легенду о страшном за­говоре злых сил, как земных, так и внеземных, где участвовали почти все его друзья и знакомые. Я у него был страшное существо, марсианин, ко­торый проник на Британские острова в тот мо­мент, когда мощные защитные силы по некоей непонятной причине ослабли, чтобы творить зло вместе с прочими себе подобными. Марсиане все наделены способностью мимикрировать к новой среде, так что нам, конечно, было нетрудно при­кинуться людьми и всех одурачить, и, конечно, с тех пор мы здесь расплод ились, как фруктовые мушки в груде гнилых бананов.

Больше года, пока я ходил в марсианах, мне запрещалось показываться у Крейнов. О том, как идут дела, Люси докладывала по телефону: лекарство помогло; лекарство не помогло; он не желает принимать его регулярно; он выглядит лучше, потому что не пишет; он выглядит хуже, потому что не писал и теперь в депрессии; он вя­лый и апатичный; он страшный и буйный; его терзают отчаяние и чувство вины.

Я был бессилен помочь ей, и не я один.

С Крейном мы подружились в тот последний год, который я провел в Кембридже, когда у ме­ня был бесконечный, мучительный, с разрыва­ми и примирениями, роман с одной аспирант­кой по имени Лаура. Лаура писала диссертацию о Джеймсе Джойсе и французском «новом рома­не», и я, чтобы доставить ей удовольствие, дваж­ды пропахал «Поминки по Финнегану» и прочел почти всю Саррот, почти всего Бютора и Роб-Грийе. Однажды ночью, в приступе романтиче­ского восторга, я вылез из окна ее квартиры на Честертон-роуд и простоял, отказываясь вер­нуться в комнату и балансируя, на подоконни­ке до тех пор, пока она не согласилась выйти за меня замуж. Утром Лаура позвонила матери и все рассказала. После долгого молчания мать произнесла:

— Наверное, он очень мил, дорогая, однако разве нельзя найти... э-э... себе подобного?

Вопрос оскорбил Лауру.

—    Что ты хочешь этим сказать, «себе подобно­го»? — закричала она в трубку. — Специалиста по Джойсу? Или человека ростом в пять футов и три дюйма? Или женщину?

Так или иначе, но в то лето она обкурилась травы на свадьбе наших приятелей, сорвала с меня очки, переломила их надвое и принялась кричать, к полному ужасу жениха и невесты, размахивая перед самым моим носом ножом, ко­торый выхватила из свадебного торта, что, если я хоть раз еще подойду к ней близко, она разре­жет меня на кусочки и разошлет по знакомым в качестве свадебного угощения. Я близоруко щурился, спасая лицо от Лауры, и едва не упал, столкнувшись с другой женщиной, сероглазой спокойной студенткой медицинского факульте­та по имени Мала, которая по-простому, по-свой­ски, глядя в мне глаза, предложила подбросить меня домой, «поскольку ваше зрение в насто­ящее время не позволяет вам сделать это само­стоятельно». И пока мы не поженились, мне и в голову не пришло, что серьезная безмятежная Мала, Мала родом с Маврикия, некурящая и не­пьющая, в старомодных очках, никогда не вер­тевшая юбкой, не пробовавшая наркотиков, ве­гетарианка с улыбкой Джоконды, подошла ко мне й тот вечер по подсказке Элиота Крейна.

—Он хочет тебя видеть, — сказала в трубку Люси. — Про марсиан он, кажется, забыл.

Элиот сидел перед пылавшим камином, и на коленях у него лежал красный плед.

—А вот и злой гений космических просто­ров! — воскликнул он и вознес руки над голо­вой, то ли приветствуя меня, то ли изображая ужас. — Дорогой мой, бес ты пучеглазый, по­сиди со мной, пропустим по стаканчику, а по­том опять примешься за свои злые дела.

Люси вышла, оставив нас вдвоем, и он заго­ворил о своей болезни, трезво и вполне разум­но. Трудно было поверить, что это он с завя­занными глазами вел машину по встречной полосе. Когда «находит», сопротивляться безу­мию невозможно, сказал Элиот. Но между при­ступами он «совершенно нормален». Он нако­нец понял, что шизофрения отнюдь не позор, а болезнь, как любая другая, понял и смирил­ся, voila tout2.

—Я решил выздороветь, — доверительно сказал он. — Я снова сел за работу — сейчас сижу над Оуэном Глендоуром3, — и до тех пор, пока не трогаю оккультизма, все в порядке. — Крейн был автором двухтомного научного труда о тайных и явных европейских оккультных течениях в девятнадцатом и двадцатом веках, который назывался «Гармония сфер».

Элиот понизил голос.

—Между нами, Хан: я попутно нашел способ лечения шизофрении. Я уже написал лучшим у нас специалистам. Ты и представить себе не можешь, какой эффект. Похоже, я и впрямь от­крыл нечто новое, они это все признали, осталь­ное — дело времени.

Мне вдруг стало грустно.

— Знаешь, проверь-ка, где Люси, —шепо­том добавил он. — Она стала врать, как шлю­ха. И, представь себе, подслушивает! У нее эти новые штучки. В холодильнике и то микрофон. В масленке.

Элиот представил меня Люси в 1971 году в кафе, где подавали кебаб, и я — хотя мы и не виделись десять лет, с тех самых пор, когда ей было двенадцать, а мне четырнадцать и мы по­целовались на прощание в последний вечер на песчаном берегу Джуху, — сразу узнал ее и по­чти испугался, как бы история не повторилась. Золотоволосая мисс Люси Эванс, дочь владель­ца одной известной бомбейской компании, была особой в высшей степени самостоятельной. Она ни словом не обмолвилась о том поцелуе, а я ре­шил, что она, наверное, о нем забыла, и тоже ничего не сказал. Но вскоре Люси принялась вслух вспоминать о верблюжьих бегах на бере­гу Джуху и о свежем, с пальмы, кокосовом мо­лочке. Ничего она не забыла.

Люси была обладательницей небольшого бар­каса, которым очень гордилась, древнего суде­нышка, когда-то служившего на флоте, но дав­но отработавшего свой срок. У него была острая, как нос, корма, была самодельная рубка-каюта, и еще был невероятно дряхлый движок «торн- крофт» с ручным приводом, слушавшийся толь­ко Люси. Когда-то баркас ходил до Дюнкерка. В память о бомбейском детстве Люси назвала его «Бугенвилья»4.

Вместе с Люси и Элиотом мы плавали на «Бугенвилье» несколько раз—в первый раз с Малой, потом без нее. Мала, тогда уже доктор Мала, то есть доктор (и по совместительству миссис) Хан, ни более ни менее — Мона Лиза Медицинского центра наХэрроу-роуд, пришла в ужас от богем­ного образа жизни на борту судна, где все обхо­дились без ванны, писали за борт, а ночью, что­бы согреться, укладывались все вместе, состег­нув четыре спальных мешка в один.

— В моей системе приоритетов, — сказала Мала, — комфорт и гигиена находятся в кате­гории «А». Не буди спальный мешок, пока он спит тихо. Я остаюсь дома при своих «Данлопилло»5 и ватерклозете.

Однажды мы дошли на этом баркасе до Трента, прошли Мерсийский канал, дошли до Миддлвича, потом взяли на запад к Нантвичу, прошли на юг до Шропширского канала и вер­нулись в Лланголлен. Люси стала замечатель­ным шкипером, обнаружив и недюжинную си­лу, и жуткую властность, какой я раньше в ней не замечал. Элиоту в тот раз необходимо было попасть в Кембридж на лекцию какого-то «ве­ликого» австрийца «Нацизм и оккультные на­уки», и две ночи мы провели вдвоем. Мы вы­садили его в Крю и зашли поужинать в ресто­ранчик, с отвратительной кухней, зато весьма претенциозный. Люси захотелось заказать бу­тылку вина, «rose», как она сказала. Официант­ка презрительно поджала губы:

— Красное по-французски «rouge», мадам, — промычала она.

Красное ли, розовое ли, выпили мы его черес­чур много. И когда состегнули мешки на «Буген- вилье», то сразу будто вернулись на берег Джуху. Вдруг Люси, целовавшая мне лицо, неожидан­но пробормотала: «Безумие, любовь...» — и лег­ла на другой бок, повернувшись спиной ко все­му нашему далекому прошлому. А я вспомнил про Малу, про не слишком далекое свое настоя­щее, и в темноте покраснел от стыда.

На следующий день ни она, ни я ни словом не обмолвились о случившемся. Мы опоздали ко входу в тоннель с односторонним движением, но Люси решила не ждать трех часов, полагав­шихся по расписанию. Она велела мне взять фо­нарь, отправиться по берегу в тоннель и медлен­но идти там по узкому бечевнику, а сама пове­ла баркас. Понятия не имею, что мы делали бы, встреть мы другое судно, но на скользком, разби­том бечевнике думать о чем-то кроме как о том, чтобы не свалиться, было невозможно, а я, в кон­це концов, был всего-навсего матросом и выпол­нял приказания.

Нам повезло: мы прошли и вскоре увидели свет. Я был в белом свитере, который весь ис­пачкал о стенки тоннеля ярко-красной грязью. Та же грязь была на ботинках, волосах, на лице. Я хотел было вытереть потный лоб и нечаянно размазал ее на глазу.

А Люси, в восторге от успеха нашего неза­конного предприятия, вопила:

— Черт возьми, наконец ты хоть что-то на­рушил! — Когда-то в Бомбее, в юности, я был приличен до неприличия. — Теперь понял? Риск оправдывает себя, в конце-то концов! — орала она.

Безумие. Любовь. Когда я услышал от Люси про гонки по встречной полосе, я вспомнил и красное вино, и тоннель. Сутки, проведенные нами на борту «Бугенвильи», были на свой ма­нер тоже небезопасны. Запретные поцелуи, за­претный проход в темноте. Мы остались тогда целы, он теперь тоже. Обыкновенное везение. На мой взгляд.

Что нас заставляет терять голову?

—    Всего-навсего нарушение биохимическо­го баланса, — считал Элиот.

Ночью, после юбилейной иллюминации, он решил сам сесть за руль и так гнал машину по темным деревенским дорогам, что и мои биохи­мические балансы едва не вышли из-под контро­ля. Вдруг, без всякого предупреждения, Элиот резко затормозил и остановился. Ночь была свет­лая, с ясной луной. Справа на склоне холма было видно стадо сонных овец и маленькое, обнесен­ное оградой кладбище.

—    Хочу, чтобы меня похоронили здесь, — за­явил он.

—Никак нельзя, — откликнулся я с задне­го сиденья. — Сначала, знаешь ли, придется умереть.

—    Перестань, — сказала Люси. —Ты только подашь ему новую идею.

Мы попытались свести все к шутке, чувствуя, однако, внутри неприятную дрожь, но Элиот понял, что слова его достигли цели. Довольный, он кивнул головой и с новой силой нажал на газ.

—    Если мы все разобьемся, — только и ах­нул я, — никто не узнает, где тебя нужно похо­ронить.

Добравшись до дома, он без единого слова направился в спальню. Немного погодя Люси поднялась посмотреть, как он, и сказала, что он уснул одетый и во сне улыбается.

—    Давай напьемся, — беспечно предложи­ла она.

Она устроилась на полу перед камином.

—    Иногда мне кажется, все было бы намно­го проще, если бы я тогда не отвернулась, — сказала она. — Я имею в виду на баркасе.

В первый раз Элиот увидел своего демона, ко­гда уже почти закончил «Гармонию сфер». Нака­нуне они поссорились с Люси, и та, собрав вещи, оставила их кукольный домик в Португал-Плейс. (Он, пока жил там один, не вынес на крыльцо ни одной молочной бутылки, и Люси, вернувшись, нашла все их в кухне — все семьдесят штук, по числу дней, которые ее не было, стояли, как семьдесят обвинителей.)

Именно тогда, как-то ночью, он проснулся в три часа с твердой уверенностью, будто вни­зу кто-то есть и будто этот кто-то есть абсолют­ное зло. (Я вспомнил про ту его уверенность, когда узнал, как Люси проснулась, уже пони­мая, что он мертв.)

В тот раз он взял армейский швейцарский нож и, как был, неодетый (Люси потом тоже не успела одеться), спустился вниз. Электричество в доме отключилось. Когда Элиот проходил ми­мо кухни, оттуда дохнуло арктическим холодом, и он ощутил эрекцию. Свет замигал, лампочки будто сошли с ума, и тогда он перекрестился и крикнул: «Apage ame, Satanas. Изыди, Сатана».

—В тот же миг все пришло в норму, — рас­сказывал он мне потом. — А под полом послы­шались шаги, будто шаги хромого.

—    Но ведь ты ничего не видел, — сказал я, не­много разочарованный. — Ни рогов, ни копыт.

Элиот отнюдь не был тем суперрационалис­том, каким хотел показаться. Интерес к черной магии в нем был больше, нежели интерес сугубо научный. Но голова у него работала великолеп­но, и я верил его оценкам.

—    Я держу ум открытым,—говорил он. — Есть многое на свете, друг Горацио, ну и так далее.

Элиот легко нашел аргументы, убедив Лю­си срочно продать дом, пусть даже потеряв в деньгах.

Как ни странно, мы подружились. Я всегда любил жару, а он влагу и тучи. Я носил усы а-ля Салата6 и волосы до плеч. Он ходил в твидовых костюмах и вельветовых куртках. Я любил пе­редвижные театры7, диспуты о расовых отно­шениях и антивоенные митинги. Он тратил все выходные на деревенской охоте, лишая жизни птиц и зверей.

— Ничто так не поднимает мужской дух, — говорил он, пытаясь зазвать меня с собой. — Лишаешь жизни пернатого или мохнатого дру­га и тем самым вносишь скромный вклад в дело кормежки всего человечества. Класс да и только!

В 1970-м на следующий день после избрания Эдварда Хита8, когда газеты кричали: «Главой Кабинета стал бакалейщик!», Элиот дал в его честь званый обед, где среди гостей только я и ходил с кислой миной.

Кто знает, почему люди становятся друзья­ми? Одни одинаково машут рукой. Другие оди­наково перевирают мелодию.

Но я точно знаю, почему подружились мы с Крейном. Нас сблизила добрая старая черная ма­гия. Не конфеты, не любовь, а именно Темное Ис­кусство. И если я теперь не в силах вычеркнуть из памяти имени Элиота Крейна, то, вероятно, лишь потому; что соблазны, которые свели его с ума, едва не погубили и меня.

Пентакли, иллюминаты, Махариши, Гэндальф... некромантия стала частью Zeitgeist9, частью тайного языка в противотоке культуры. От Элиота я впервые узнал о секретах Великой пирамиды, о загадках Золотого сечения и о ла­биринтах Спирали. Это он рассказал мне про месмеровское учение о животном магнетизме («Между небесными, земными и животными те­лами существует взаимная связь. Осуществля­ется эта связь посредством разлитой в универ­суме, невероятно легкой жидкости. Она подчи­нена неким законам механики, нам до сих пор не известным»), он же рассказал о японском уче­нии о четырех состояниях сознания: Мусин — состояние детской радости; Сисси, или Консуй-йотай — состояние транса или временной смер­ти; Саймин-йотай—состояние гипноза и Муген-но-Кё — когда душа способна покинуть живое тело и путешествовать в Скрытом мире. Он же, Элиот, открыл для меня и великих философов, по крайней мере их книги: Георгия Гурджиева, автора «Сказок Бильзебаба», ставшего учи­телем для Олдоса Хаксли, Кэтрин Мэнсфилд и Дж. Б. Пристли; раджу Раммохана Роя и его «Брахмана Самадхи», книгу, где раджа сделал смелую попытку соединить воедино индийскую и европейскую мысль.

С помощью Элиота я изучил нумерологию и хиромантию, усвоил индейское заклинание, обучающее полету. Узнал, как вызвать шайта­на, Сатану, и какую нужно нарисовать фигуру, чтобы Зверь, отмеченный числом 666, не вы­шел из-под моей власти.

С краской стыда признаю, что у себя дома, в той части света, откуда и пришло слово «гуру», мне никогда не хватало времени заняться поис­ками, а здесь как-то само собой случилось так, что Элиот вошел в мою жизнь. Стал, как сказал бы англичанин, учителем мистики, или «груу», как спели бы в мантре.

Ах, читатель, я был плохой ученик. Я не осво­ил Мусин (не говоря уже о Муген-но-Кё), я ни ра­зу не посмел вызвать демона и ни разу не риск­нул прыгнуть со скалы, чтобы научаться летать, подобно последователю яки10.

Зато я остался жив.

Мы отрабатывали друг на друге технику гип­ноза. Однажды Элиот, решивший проверить продолжительность гипнотического эффекта, дал мне установку раздеться сразу, едва он про­изнесет вслух слово «бананы». В тот же вечер мы вместе с Малой и Люси отправились в клуб «Дингуоллз» потанцевать, где он ехидно и шеп­нул мне на ухо эту пакость. По телу побежали тяжелые, сонные волны, и, хотя я изо всех сил пытался сопротивляться, руки сами собой при­нялись снимать одежду. Когда они дошли до молнии на джинсах, нас вышвырнули на улицу.

— Знаете что, мальчики, — неодобрительно сказала Мала, глядя, как я, громко ругаясь и гро­зя ему страшной местью, одеваюсь на берегу ка­нала, — может быть, вы пока что отправитесь спать вдвоем, а мы немного отдохнем от вас?

Этого ли он хотел? Нет. Возможно. Нет. Не знаю. Нет.

Какова была бы картинка, разоблачитель­ный двойной портрет. Академик оккультных на­ук Элиот и я — человек, конечно, более прозаи­ческий — растворились в оккультной любви.

Этого ли он хотел тогда?

В тот год, когда мы познакомились, я был вы­бит из колеи и страдал от дисгармоничности в сферах личных. Кроме романа с Лаурой, меня терзали безответные вопросы, вроде того: где мой дом и кто я есть. Элиот, интуитивно под­толкнувший ко мне Малу, помог решить хотя бы один из них, за что я был искренне ему благода­рен. Дом, как и ад, для нас создают люди. Мой дом создан Малой.

Не марсианка, но маврикийка, она вышла из семьи, покинувшей Индию во время негритян­ского исхода, который последовал за освобож­дением негров, и не знавшей рабства в течение восьми поколений. Родным языком Малы — а родилась она в маленькой деревушке севернее Порт-Луи, где главной достопримечательностью считался маленький храм Вишну, — был неко­гда бходжпурский диалект хинди, со временем окреолившийся настолько, что понимали его одни только жители Маврикия. Мала никогда не видела Индии, и потому детство мое, проведен­ное в Индии, мой дом, оставшийся в Индии, и сохраненная с нею связь добавляли мне в ее гла­зах некоего, немного глуповатого шарма, так что я для нее был только что не пришелец из Ксанаду11. Ибо он на медовой росе взращен и райское пил молоко.

Мала, которая, по собственным ее словам, была «человеком науки», любила литературу и поощрительно относилась к моим попыткам писать. Она гордилась Бернарденом де Сент- Пьером12, называла Поля и Виргинию маври­танскими Ромео и Джульеттой и заставила и меня тоже прочесть этот роман.

— Вдруг окажет на тебя влияние, — с на­деждой сказала она.

Нещепетильная и практичная, как все врачи. Мала обладала обширными познаниями о внут­ренней природе человека, которым я, как и поло­жено «человеку искусства», откровенно завидовал. Все знания об этом предмете, которые у меня были зыбкими и расплывчатыми, имели у нее твердую опору. А я находил себе опору в ней, хотя в разго­воры и объяснения Мала вступала неохотно. А по ночам чувствовал поднимавшееся в ней изнутри тепло темных волн Индийского океана.

Единственное, что ее, кажется, раздражало, это моя дружба с Элиотом. Однажды, когда мы, уже упрочив наши отношения, проводили медо­вый месяц в Венеции, Мала позволила себе вы­сказать недовольство вслух и даже произнесла целую речь.

—Все блажь и дурь, — заявила моя жена со всем своим научным презрением к Иррацио­нальному. — Господи, что за индюк! Ну что он к тебе все липнет? Послушай, нет и не будет те­бе от него ничего хорошего. Да кто он вообще такой? Англичанин пустоголовый, ноль без палочки. Ты понимаешь, о чем я, писатель-сахиб? Спасибо, конечно, за то, что познако­мил и все такое прочее, но пора бы уже и оста­вить нас в покое.

—Валлиец, — изумленно пробормотал я. — Он валлиец.

—Неважно, — огрызнулась доктор (и по со­вместительству миссис) Хан. — Диагноз оста­ется прежний.

Но я не мог обойтись без Элиота, в чьей голове хранился невероятный запас самых разнообраз­ных «запретных знаний», которыми он велико­душно делился и которые были тогда мне необхо­димы, чтобы наконец навести свой собственный мост между нездешним и здешним, соединить обе сущности и избавиться от неприкаянности. Тогда казалось, что, если собрать все магии, все способы тайной власти, можно найти единое зна­ние, создать некое евро-индейское леванто-вос- точное учение, и мне отчаянно хотелось в это по­верить.

Я мечтал обрести наконец с помощью Элио­та «запретную самость». Внешний мир, с его ци­низмом, его напалмом, где я не видел ни мудро­сти, ни доброты, был для меня пустыней. Вот я и решил научиться и тому, и другому в тех скры­тых от поверхностного взгляда сферах, где су­фисты расхаживают рука об руку вместе с ве­ликими адептами13 и сияют великие истины.

Иными словами, то есть словами Элиота, я ре­шил обрести гармонию.

Мала, как выяснилось, была права. Бедолага Элиот оказался не в состоянии помочь даже себе, не то что другим. Демоны в конце концов одоле­ли его, вместе со всеми его Гурджиевыми, Успен­скими, Кроули и Блаватскими, с его Дансейни и Лавкрафтами14. Демоны согнали овец с его вал­лийских холмов и затмили разум.

Гармония? Невозможно себе представить ка­кофонию, какую слушал Элиот. Пение ангелов Сведенборга мешалось с гимнами, мантрами, обертональными тибетскими песнопениями. Чей рассудок выдержит вавилонский галдеж, где мешаются споры теософов с конфуцианца­ми, богословов с розенкрейцерами. Где звенят восторженные призывы к Майтрее и гремят проклятия колдунов, обпившихся крови. Зву­чат трубный глас Апокалипсиса и голос Гитле­ра, поднявшего на знамя древний символ и на­звавшего его в злобе своей или в невежестве свастикой.

Даже голос моего собственного, моего люби­мого раджи Раммохана Роя стал там литтть одним из голосов призраков, преследовавших в «Отды­хе Кроули» больного безумного человека.

Бамм!

Наконец наступила тишина. Requescat in расе15.

За те несколько часов, пока я снова добрался до Уэльса, брат Люси Билл успел не только вы­звать полицию вместе с похоронной службой, но героически потрудиться в гостевой спаль­не, отскребая и отмывая со стен кровь и мозги. Люси, в легком летнем халате, сидела в кухне, потягивая джин, с видом спокойным до содро­гания.

— Ты не просмотришь его бумаги и книги? — попросила она меня, и голос у нее при этом был тихий и нежный. — Одной мне не справиться. Он много занимался Глендоуром. Может быть, это кому-нибудь понадобится.

Почти неделю я исполнял печальную обя­занность, разбираясь в неопубликованных за­писях и набросках, оставленных умершим дру­гом. Мне казалось, будто в моей жизни пере­вернулась страница и открылась другая: Элиот оставил писательство как раз в тот момент, ко­гда я сам решил им заняться. Честно говоря, порывшись в его бумагах, я понял, что он бро­сил писать примерно за год до своей смерти. Ничего я не нашел о Глендоуре, ничего вообще я там не нашел. Один сплошной бред.

Билл Эванс принес и поставил передо мной три картонные коробки из-под чайных упако­вок, куда были сложены бумаги Элиота, испи­санные от руки или отпечатанные на машинке. Сотни страниц безумной галиматьи и обрывки мыслей, разрозненных, лишенных единства, об­рушились на меня, как оперетка без дирижера, полная непристойностей и протестов против Универсума. Я просмотрел десятки его блок­нотов, читая бесконечные рассуждения о том, что люди, чье предназначение высоко и слава огромна, в конце концов обретают возможность менять свое будущее; или, наоборот, о горестной судьбе помраченных гениев, вынужденных гиб­нуть в страданиях по причине болезней или коз­ней завистников, которые, однако, неизбежно по­лучают признание после смерти, и тогда мир тер­зается запоздалым раскаянием. Печальное это было чтение.

Еще тяжелее оказалось читать о нас, о его друзьях. Заметки его в дневнике были либо ис­полнены злобой, либо представляли собой пор­нографические описания. Много раз он с гне­вом бранил меня и со страстью рисовал себе по­стельные сцены, в которых участвовала моя жена Мала, даже проставляя при этом — разу­меется, только чтобы подогреть себя — «даты», где некоторые чуть ли не совпадали с днем на­шей свадьбы. Ну и конечно, не раз. О Люси он писал с похотливой неприязнью. Напрасно я рылся в коробках, надеясь найти хоть сло­во любви или дружбы. Невозможно было пове­рить, что столь открытый, столь страстный че­ловек не сумел оставить после себя ни единого доброго слова о жизни. Тем не менее это оказа­лось именно так.

Я не стал показывать бумаги Люси, она все поняла по моему лицу.

—Это был уже не он, — машинально утеши­ла она меня. — Это была его болезнь.

Знаю я, что это за болезнь, подумал я про себя и дал себе слово выздороветь. С этой ми­нуты моя связь с миром таинств оборвалась. Хватило одной недели покопаться в грязи и мерзости, скопившейся в чайных коробках, чтобы Месмерова жидкость испарилась из ме­ня навсегда.

Элиота похоронили там, где он хотел. Обсто­ятельства смерти, конечно, создали некоторые сложности, но в конце концов местное духовен­ство, не выдержав гнева Люси, решило закрыть глаза на детали и дало согласие предать покой­ного освященной церковной земле.

На похороны прибыл один из членов Парла­мента, член Консервативной партии, который когда-то учился с покойным в одном классе.

—Бедный Эл, — громко сказал член Парла­мента. — В школе все говорили: «А кем, инте­ресно, станет Эл Крейн?» А я говорил: «Может быть, даже кем-нибудь чуть ли не великим, если, конечно, не застрелится раньше».

Сейчас этот джентльмен состоит членом Ка­бинета и, следовательно, находится под защи­той Особого подразделения. Думаю, он и не до­гадывается, до какой степени ему нужна была защита в то ясное солнечное утро в Уэльсе.

Так или иначе, других слов над гробом ни­кто все равно не произнес.

На прощание Люси протянула мне руку. Больше мы с ней не виделись. Я слышал, она быстро вышла замуж за какого-то совершенно неинтересного человека и уехала с ним в Аме­рику, на запад.

А в тот день, вернувшись домой, я понял, что мне необходимо выговориться. Мала села рядом и стала слушать меня с участием. Невольно я проговорился и о коробках.

— Ты же знала его. Ты подумай! До какой же степени он был болен, до чего же псих, если так расписывал свои фантазии о ваших якобы постельных играх. Да еще и даты к ним ставил! Например вот, когда мы только-только верну­лись из Венеции. Например, когда мы с Люси остались вдвоем на баркасе, а он уехал на лек­цию в Кембридж.

Мала поднялась, повернулась ко мне спиной и еще ничего не успела ответить, как вдруг я по­нял, что она мне сейчас скажет, и почувствовал, как в груди все вот-вот разорвется с треском, по­хожим на треск падающих деревьев или ломаю­щегося льда. Ну конечно, ведь она сама тогда предупредила меня, чтобы я не доверял чересчур Крейну, предупредила тогда с упреком, горьким и страстным, обращенным к нему, не ко мне, и я, изумленный тогда самим этим фактом, не понял его истинного смысла и не услышал истинного предупреждения. Англичанин пустоголовый. Нет и не будет тебе от него ничего хорошего.

Это был конец гармонии, крушение сфер.

— Он не фантазировал, — сказала Мала.

 

* Черные горы, условная граница, отделяющая Уэльс от Англии.

1 Алистер Кроули— философ-мистик, член ордена Зо­лотой Зари, написавший в 1904 г. «Книгу закона», считая, что она записана под диктовку ангела; был провозглашен пророком Нового века.

2 Вот и всё (франц.).

3 Оуэн Глендоур (1359?-1416?) — потомок древнего валлийского рода Повисов, правителей Северного Уэльса, лидер восстания против английских завоевателей 1400 г., который в 1404 г. объявил себя королем Уэльса, в 1405-м создал независимый валлийский парламент; потерпел поражение в 1412 г.; стал символом национального осво­бодительного движения валлийских националистов в XIX и XX вв.

4 Цветущий кустарник.

5 Английская фирма, известная как производитель удобной мягкой мебели и подушек.

6 Эмилиано Сопата (1879-1919) — лидер крестьян­ского восстания в Мексике, участник гражданской войны 1911-1917 гг.

7 В 1960-е г. передвижные театры славились пристра­стием к пьесам острой политической направленности.

8 Эдвард Хит—премьер-министр Великобритании 1970-1974 гг., лидер консерваторов, успешно завершив­ший программу вступления Великобритании в ЕЭС.

9 Зд.: смысл существования (нем.).

10 Зд.: под последователем индейцев яки имеется в виду К. Кастанеда.

11 Герой поэмы С. Т. Колриджа«КублаХан».

12 ЖакАнри Бернарден де Сент-Пъер (1737-1814) — профессор морали, писатель, уроженец Гавра, автор рома­на «Поль и Виргиния».

13 Зд.: алхимики, добывшие эликсир жизни или нашед­шие краеугольный камень.

14 Философы-мистики XIX-XX вв.

15 Покойся с миром (лат.).

16 Приветствую вас (хинди).