Салман Рушди. Восток, Запад. – Спб.: Амфора, 2006.

 

Радиоприемник

Все мы все знали, что добром дело не кон­чится, коли уж вдова вцепилась в него мертвой хваткой, но парень был еще глупый, осел моло­дой да и только, а таких ничему не научишь.

Жизнь у него хорошо начиналась. Бог одарил его божественной красотой, отец уступил ему место, сошел в могилу, но не бросил мальчишку- то просто так, а оставил ему в наследство перво­классную рикшу, с пластмассовыми сиденьями и всем что положено. Так что и красота у него была, и была работа, вот и откладывал бы сколь­ко-то рупий в год и со временем нашел бы себе хорошую жену, так нет, угораздило влюбиться в жену вора, когда усы еще не отросли, молоко, можно сказать, не обсохло.

Знали мы, что все кончится плохо, да кто только сейчас за умом ходит к старикам?

Кто, я вас спрашиваю?

Вот именно, никто, и уж конечно же не наш дуралей рикша Рамани. Я конечно видел, к че­му дело клонится, но, знаете ли, молчал, пока терпение не лопнуло. Сидел здесь, под этим ба­ньяном, курил свою самодельную хуку и почти ничего не пропустил.

Одно время хотел я уберечь его от судьбы, да только ничего у меня не вышло...

Вдова была и впрямь хороша собой, спорить не стану, было чем ей заманить парня, однако нутро у нее было гнилое. Она была старше Рамани лет на десять, успела народить семерых де­тей — пятеро выжили, двое умерли, — и чем тот вор еще занимался, кроме как воровал и детей делал, один бог знает, да только ей после него не осталось ни пайсы, вот она, понятное дело, и вцепилась в Рамани. Не хочу сказать, чтобы рикша у нас в городке много зарабатывал, но и плошка риса лучше, чем ничего. А вот к ней, вдове нищей, дважды-то мало кто заглядывал.

Именно тут они однажды и встретились.

Ехал как-то Рамани по улице — сам без пас­сажира, а сиял, как обычно, от уха до уха, будто денег у него полный карман, и песню какую-то распевал из тех, что крутили тогда по радио, и голова у него была намазана, будто на свадьбу. Он-то был парень не промах, знал, что девушки ему вслед смотрят, слышал, как нахваливают его ноги, какие они, мол, у него длинные да крепкие.

Вдова как раз только что вышла из лавки, где и купила-то плошку чечевицы — уж не знаю, от­куда деньги брала, но, говорят, видели по ночам возле ее развалюхи мужчин, даже, говорят, са­мого хозяина лавки, но я его там не видел, так что об этом уж лучше помолчу.

Пятеро ее паршивцев под ногами вертятся, а она на это ноль внимания и как крикнет: «Эй! Рикша!» Громко, знаете ли, как торговка на база­ре. Чтобы, значит, всем показать, что рикша ей по карману — будто это кому интересно. Детей, наверное, оставила голодными ради того, чтобы разок прокатиться, но если хотите знать мое мне­ние, то она его позвала, потому уже положила на него глаз. Так что все они загрузились в коляску, а он и побежал, а везти вдову с пятерыми деть­ми, это, знаете ли, нелегко, так что вез он их, от­дувался, и вены у него на ногах вздулись, а я еще тогда подумал: будь осторожней, сынок, как бы не пришлось тебе тащить эту ношу всю жизнь.

Но начиная с того дня вдову и Рамани везде видели вместе — не стеснялись людей, бессты­жие, и я рад был, что мать у него умерла, иначе со стыда бы тогда провалилась.

В те времена Рамани иногда по вечерам заез­жал на нашу улицу повидаться с приятелями, а они считали себя умнее других, потому что хо­дили в иранскую забегаловку, пили там в задней комнате контрабандную водку, и все, конечно, об этом знали, но коли мальчишки решили загу­бить свою жизнь, так это их личное дело.

Горько мне было видеть, как Рамани увязает в дурной компании. Я хорошо знал его родите­лей, когда те были живы. Но когда я ему посове­товал держаться подальше от тех головорезов, он только осклабился, как баран, и сказал, мол, что я ошибаюсь, что никто ничего плохого не делает.

Ну-ну, подумал я про себя.

Я-то знал их. Все носили на рукаве повязку «Молодежного движения». Тогда же только что ввели чрезвычайное положение, и ребята были вовсе не безобидные, люди рассказывали, как они дерутся, так что я сидел под баньяном и по­малкивал. Рамани повязки не носил, а с ними сдружился, они ему, дураку, нравились.

Те ребята с повязками то и дело нахваливали Рамани. Ты красавец, говорили они, в срав­нении с тобой Шаши Капур и Амитабх1 просто страшилы какие-то, и тебе, мол, нужно в Бом­бей, сниматься в кино.

Мололи они всю эту чушь только потому, что и в карты его обыграть было нетрудно, и выпивку он им покупал, пока они там резались, хотя он был ничуть их не богаче. Но с той поры мечта о кино запала Рамани в голову, голова-то была пустая, и за это я тоже виню вдову, которая была его старше, так что должна была соображать. Ей ничего не стоило в два счета заставить его за­быть всю эту чушь, да куда там, я своими ушами слышал, как она ему однажды говорила: «Ты и вправду похож на самого Кришну, только у него кожа голубая, а у тебя нет». На улице! Чтобы все, значит, знали, какая у них любовь! С того дня я и ждал беды.

В следующий раз, когда вдова снова при­шла к нам на улицу в лавку, я решил действовать. Не ради себя, но ради покойных родителей маль­чика решил я рискнуть, подвергнуться оскорб­лениям со стороны... нет, не буду никак ее назы­вать, она теперь далеко, пусть сами там разбира­ются, что она за человек.

—Вдова вора! — окликнул я ее.

Она встала посреди дороги, и лицо перекри­вилось, будто ее огрели хлыстом.

—Подойди, поговорить надо, — сказал я ей.

Она не могла отказать мне, потому что я-то че­ловек в городе уважаемый, а она наверняка смек­нула, что если люди увидят, как она разговарива­ет со мной, то и от нее перестанут отворачивать­ся, и рассчитал я правильно, она ко мне подошла.

—    Хочу сказать тебе только одно, — с достоин­ством обратился я к ней. — Рикша Рамани мне дорог, так что поди поищи кого-нибудь другого, себе по возрасту, а еще лучше — отправляйся в Бенарес, во вдовий ашрам, и до конца дней сво­их благодари Бога за то, что сжигать вдов теперь запрещено.

Тут она принялась меня стыдить, орать и ругаться, и сначала меня назвала ядовитым старикашкой, который давно свой век отжил, а в конце концов заявила:

— Вот что я вам скажу, господин учитель в отставке, Рамани просил меня выйти за него замуж, а я ответила нет, потому что хватит с ме­ня детей, а он молодой, и ему нужно иметь сво­их. Так что можете рассказать об этом хоть всему городу и хватит брызгать ядом, как кобра.

После того случая я какое-то время и знать не хотел про их с Рамани шашни, ведь я-то сделал что мог, да к тому же у такого человека, как я, были в нашем городе дела и поинтересней. На­пример, как раз сразу после того случая к нам на улицу приехал местный санитарный врач в боль­шом белом фургоне, который ему разрешили поставить под моим баньяном, и каждую ночь туда стали приходить мужчины, и что-то там с ними делали.

Не очень-то мне понравилось такое соседство, потому как возле фургона все время вертелись парни с повязками, так что я со своим кальяном пересел на другое место. О том, что творилось внутри, говорили разное, да только я не слушал.

Но именно когда в городе у нас стоял тот бе­лый фургон, пропахший эфиром, всем наконец стало понятно, до какой степени вдова была подлая, потому что тогда вдруг Рамани приду­мал себе новую глупость и начал болтать, будто ему скоро пришлют подарок, из Дели, от само­го правительства, лично для него, и будто это будет роскошный транзисторный радиоприем­ник на батарейках, самой последней модели.

Тут-то мы поняли, что с головой у нашего Ра­мани не все в порядке, иначе с чего бы он то про кино, то про радио, и потому в ответ ему лишь терпеливо кивали и говорили: «Да, Рам, повезло тебе» или: «Какое хорошее, щедрое у нас прави­тельство, дарит приемники людям, которые лю­бят поп-музыку».

Но Рамани твердил, будто это правда, а вид у него был счастливый, как никогда, до того счастливый, что трудно было поверить, будто дело в одном только радио.

В скором времени после того, как мы в первый раз услышали про радиоприемник, Рамани и вдо­ва поженились, и тогда все стало понятно. На це­ремонию я не пошел — свадьба, как ни крути, была бедная, — но Рам вскоре проехал мимо мое­го баньяна с пустой коляской, и я его окликнул.

Рамани остановился, сел рядом, а я спросил:

—    Дитя мое, не ходил ли ты в фургон? Что они там с тобой сделали?

—Не беспокойтесь обо мне, — ответил он. — У меня дела лучше не бывает. Я люблю и лю­бим, учитель-сахиб2, и я сумел добиться того, чтобы моя женщина согласилась выйти за ме­ня замуж.

Признаюсь, я впал во гнев, я даже едва не заплакал, когда понял, что Рамани доброволь­но подверг себя тому унижению, на какое дру­гие пошли вынужденно. С горьким упреком сказал я ему:

—Глупое ты дитя, ты позволил женщине лишить тебя мужского начала!

—    Чепуха, — сказал Рамани, и это-то про насбанди. — Прошу прощения, сахиб учитель, за то, что говорю о подобных вещах, но любовью заниматься это не мешает, да вообще ничему не мешает. Детей не будет, но моя женщина их и не хочет, так что у меня все о'кей на все сто процен­тов. Кроме того, это в интересах нации. Так что мне скоро пришлют радиоприемник.

—Радиоприемник, — повторил я.

—    Да, сахиб учитель, — сказал мне довер­чивый Рамани, — помните, как несколько лет назад, когда я еще был мальчишкой, портной

Лаксман тоже сделал себе такую же операцию? Тогда ему быстро прислали радио, весь город хо­дил слушать. Его прислали в благодарность от правительства. Вот бы и мне такое же.

—    Уходи, убирайся! — в отчаянии закричал я, но мне духу не хватило сказать то, о чем знал весь город: никаких радио давно никому не да­вали, все уже и забыли про радио. Сто лет, как поняли, что вранье это и ничего больше.

После того случая вдова вора, которая теперь была женой Рамани, стала появляться в городе редко, потому что, конечно же, ей было стыдно за то, что она с ним сотворила, а Рамани рабо­тать стал дольше прежнего, и всякий раз, зави­дев кого-нибудь из тех, кому наболтал про ра­дио, — а таких было много — прикладывал ла­донь к уху горсткой, будто уже держал в ней окаянный приемник, и начинал кривляться, изображая диктора.

—    Йе акашвани хэй3, — орал он на всю ули­цу. — Говорит «Радио Индия». Передаем новости. Представитель правительства сегодня заявил, что радиоприемник для рикши Рамани уже вы­слан и вот-вот будет доставлен по адресу. А те­перь немного популярной музыки.

Тут он начинал петь своим нелепым, высо­ким фальцетом какую-нибудь из песен Аши Бхонсле или Латы Мангешкара.

У Рамани было редкое свойство верить своим фантазиям с такой силой, что, бывало, и мы то­же заражались и тоже уже почти верили, а вдруг он и впрямь скоро получит его, свое радио, или даже вдруг уже получил и держит его, неви­димое в ладони, разъезжая по нашим улицам. Мы уже даже ждали, когда он появится из-за угла, зазвонит в свой велосипедный звонок и весело заорет:

— «Радио Индия»! Говорит «Радио Индия».

Время шло. Рамани все разъезжал по городу со своим невидимым радио в руке. Прошел це­лый год. Но он и через год все так же продолжал сотрясать воздух воплями. Но когда я его через тот год увидел, в лице у него появилось новое вы­ражение, напряженное, будто он все время со­вершал некое огромное усилие, требовавшее от него стараний больше, чем нужно было, чтобы тянуть рикшу, чем даже чтобы тянуть рикшу вместе с вдовой, и с ее пятью живыми детьми, и с ее памятью о двух умерших; будто бы все си­лы его молодого тела переливались в тот крошеч­ный зазор между ухом и рукой, сложенной горст­кой, где пел невидимый радиоприемник, который он пытался материализовать неимоверным, мо­жет быть роковым, напряжением воли.

Не могу передать, каким я себя почувствовал беспомощным, когда понял, что Рамани все свои печали и горести связал с надеждой получить этот приемник, потому что, когда она рухнет, ему придется признать суровую правду жизни, придется понять, что зря надругался над телом, что вдова, став его женой, и его тоже сделала во­ром, заставив обокрасть самого себя.

Когда снова приехал фургон, который опять встал под баньяном, я уже знал, что Рам при­дет туда за приемником, и бессмысленно было пытаться его остановить.

Он пришел не в первый день и не во второй, потому что, как я узнал позднее, не хотел пока­заться жадным, не хотел, чтобы врач решил, буд­то ему нужно было только радио. Кроме того, Ра­мани все еще лелеял надежду, что к нему придут и вручат радио, и, может быть, это будет пусть скромная, но официальная церемония. Дурак он дурак и есть, так что какая разница, о чем он то­гда думал.

Он появился на третий день. Позвонил в свой велосипедный звонок, приложил, как всегда, ла­донь к уху, выдал прогноз погоды и с тем и подъ­ехал к фургону. А ведьма эта, вдова, сидела в ко­ляске — не выдержала, увязалась посмотреть на его позор.

Закончилось все очень быстро.

Рам весело помахал рукой своим бывшим со­бутыльникам, которые, все с повязками, охраня­ли фургон от людского гнева, а голова у него, го­ворят, была напомажена, и сам весь наглажен — я-то сразу тогда ушел, потому что больно мне было это все видеть. Вдова вора осталась сидеть в коляске, прикрыв голову краем черного сари, прижимая к себе детей так, будто боялась, что они вот-вот исчезнут.

Вскоре из фургона послышались недоволь­ные голоса, потом они перешли в крики, парни с повязками зашли внутрь посмотреть, что там происходит, и не прошло и минуты, как эти его ' бывшие дружки вышвырнули Рамани оттуда так, что нырнул он своей напомаженной головой в дорожную пыль и разбил губы до крови. Ла­донь возле уха он уже не держал.

Говорят, вдова вора в черном сари даже не пошелохнулась, когда ее мужа швырнули в до­рожную пыль.

Да, я знаю, что я старик, и понятия мои о жизни, наверное, тоже сморщились от времени, к тому же теперь говорят, будто стерилизация, и не знаю там что еще, это нужно для государ­ства, и вполне возможно, я зря во всем обвиняю вдову, вполне возможно. Наверное, прежние взгляды теперь действительно устарели, пора их менять, и если оно и впрямь так, то пусть будет что будет. Но я хочу все-таки рассказать до кон­ца эту историю.

Через несколько дней после драки в фурго­не я увидел Рамани, как он продавал свою рик­шу старому пройдохе мусульманину, владель­цу мастерской по ремонту велосипедов. Заме­тив меня, Рамани сам подошел и сказал:

—    Прощайте, сахиб учитель, уезжаю в Бом­бей, скоро стану кинозвездой, лучше чем Шаши Капур или даже Амитабх Бахчан.

—Уезжаю, говоришь? — переспросил я. — Ты что, едешь один?

Рамани окаменел. Вдова вора уже успела его отучить от почтения к старшим.

—    Мои жена и дети едут со мной, — сказал он.

Это был наш последний с ним разговор. Они

уехали поездом в тот самый день.

Через несколько месяцев я получил от него первое письмо, написал которое он, конечно, не сам, потому что в школе, несмотря на все мои усилия, писать так и не выучился. Конечно же, он там нанял писца и, конечно же, за большие деньги, потому что в жизни все стоит денег, а в Бомбее тем более. Не спрашивайте, почему он стал мне писать — захотел и все тут. Я его письма храню, так что могу подтвердить свои слова, но, значит, и от стариков бывает польза, или, быть может, он понимал, что я на свете единственный человек, которому не безразлична его судьба.

Как было ни было, он с тех пор мне писал, рас­сказывал о своей новой жизни, о работе, о том, как его сразу отметили, как он прошел пробу на большой киностудии и ему дали роль, и теперь хотят сделать из него звезду, как он поселился в «Сан-Сэнд отеле» на берегу Джуху, где живут знаменитые актрисы, как решил купить новый шикарный дом в Пали-хилл, оснащенный самы­ми что ни на есть новейшими системами без­опасности, чтобы прятаться от поклонников, как живет вдова вора — она-то счастлива, чувствует себя прекрасно, толстеет, а жизнь их полна све­та и радости, и никаких проблем с выпивкой.

Письма он мне слал замечательные, искренние и теплые, но, когда бы я их ни читал или ни пере­читывал, я всегда вспоминал выражение лица, появившееся у него в тот год, когда он ждал ра­дио, и то страшное напряжение воли, ту отчаян­ную веру, которыми он творил реальность в кро­хотном зазоре между ухом и ладонью.

 

 

1 Гаити Капур и Амитабх Баччан — известные индий­ские киноактеры.

2 Господин (хинди).

3 Это прямой эфир! (дошди)