Рушди С. Шаг за черту. –СПб.: Амфора, 2010. –526 с.
С. Рушди
Переработанное обращение к членам Американского общества газетных редакторов
Слегка сомнительная привилегия—обращаться к столь уважаемому «газетному собранию» в тот утренний час, когда я, как правило, еще вовсе не в состоянии говорить. Впрочем, должен сказать, что после недавнего писательского турне по Америке, девять утра—это еще игрушки. В одно прекрасное январское утро в чикагском отеле мне довелось сидеть в кровати президента Рейгана—уточняю, что самого президента Рейгана в ней в тот момент не было, — и давать по телефону одиннадцать интервью сразу; а на часах еще не было и восьми. Это мой личный рекорд. Когда четыре года назад я приехал в Вашингтон для участия в конференции, посвященной свободе слова, один из помощников президента Буша сказал — поясняя, почему никто из представителей администрации не хочет уделить мне времени, — что я ведь всего-навсего «писатель, приехавший встречаться с читателями». Просто не передать словами, какое удовольствие я получил в нынешнем январе, как мне приятно почувствовать себя просто писателем, приехавшим встречаться с читателями, ради этого можно даже встать пораньше. Писатель, который приехал встречаться с читателями и спит в президентской кровати.
Кстати о президентах: вам, возможно, будет интересно услышать, что в конце концов меня все-таки пригласили в Белый дом, уже при нынешней администрации; было это накануне Дня благодарения, и аудиенцию мне назначили непосредственно перед другим, несопоставимо более важным событием: президент Клинтон должен был встретиться на лужайке перед Белым домом с индюком и помиловать его на глазах у собравшихся представителей прессы 1. И я, понятное дело, сомневался, найдется ли у президента время еще и для меня. По дороге в Белый дом я лихорадочно изобретал газетные заголовки следующего дня: «Состоялась встреча Клинтона с Индюком. Рушди нафарширован и запечен в духовке», например. По счастью, этот воображаемый заголовок так и не пошел в дело, встреча с мистером Клинтоном все-таки произошла и оказалась весьма интересной, а в политическом смысле — еще и чрезвычайно полезной.
Я долго придумывал, чего такого интересного и ценного могу вам поведать сегодня, гадал, что общего у писателей и журналистов (если у них вообще есть что-то общее), и тут мне на глаза попалась короткая заметка в крупном британском еженедельнике:
Во вчерашнем номере «Индепендент» была помещена информация, что сэр Эндрю Ллойд-Уэббер2 разводит страусов. Она не соответствует действительности.
Можно только гадать, какая сумятица кроется за этим восхитительно лаконичным заявлением: глубокая обида, негодование. Как вам известно, в последнее время в Англии наблюдается некоторый разгул страстей в области животноводства. Я имею в виду тронувшихся умом коров, а кроме того, мошеннические операции—раздувание «мыльных пузырей» вокруг разведения страусов3. Обстановка сильно накалилась, и человек, который не разводит страусов, имеет все основания разозлиться, если его в этом заподозрят. Он даже может прийти к выводу, что ему намеренно пытаются подпортить репутацию.
Говоря по-простому, «Индепендент», конечно, не должна была писать, что сэр Эндрю Ллойд-Уэббер разводит страусов. Он, скажем так, разводит птичек поголосистее. Но если мы договоримся принять предположительно незаконное и, по всей видимости, мошенническое разведение страусов за метафору, обозначающую любую предположительно незаконную и, по всей видимости, мошенническую деятельность, нам придется признать следующее: для общества крайне важно, чтобы все эти страусозаводчики были вычислены, названы поименно и призваны к ответственности. Разве не этим обязана заниматься свободная пресса? Разве не может возникнуть такая ситуация, когда каждый из присутствующих в этой комнате редакторов сочтет себя обязанным предать гласности подобную историю — назовем ее Страусгейтом, — даже если у него недостаточно фактов? Это ведь в государственных интересах.
Я постепенно подхожу к сути своего выступления: главная задача пишущего человека — будь то романист или газетчик — вскрыть, а потом придать гласности истину. Ибо любой текст, как построенный на вымысле, так и основанный на реальных фактах, призван выявить истину, сколь бы парадоксально это ни звучало. А истина — штука скользкая, трудноуловимая. Тут легко допустить ошибку, как в случае с Ллойд-Уэббером. Истина способна даровать свободу, но способна и довести до неприятностей. «Истина» — красивое слово, на деле же она часто неприглядна, неуклюжа, неудо-босказуема. Против нее воюют целые армии расхожих представлений. На бой с нею выходят легионы тех, кто извлекает выгоду из полезной лжи. И все же, пока возможно, ее необходимо высказывать.
Но тут мне могут возразить: а существует ли связь между истиной, публикуемой в газетах, и истиной, созданной воображением? В мире фактов человек либо разводит страусов, либо нет. В вымышленном универсуме он может представать сразу в пятнадцати взаимоисключающих ипостасях.
Попробую дать на это ответ.
Слово «новелла» происходит из латинского языка, где означает «новый»; во французском словом nouvelles обозначают одновременно и рассказы, и газетные новости. Сто лет назад новеллы — а также повести и романы — читали, в частности, для того, чтобы извлечь из них факты. Из «Николаса Никльби» Чарльза Диккенса англичане, кроме прочего, почерпнули шокирующие сведения: в стране существуют ужасные школы вроде Дотбойс-Холла — в результате такие школы были закрыты. «Хижина дяди Тома», «Приключения ГЬкльберри Финна» и «Моби Дик» — всё это были книги, полные злободневных фактов.
Итак, до наступления эры телевидения литература выполняла ту же задачу, что и журналистика, — рассказывать людям о том, чего они не знают. Теперь все изменилось — и для литературы, и для журналистики. Сегодня читатели газет и романов изначально получают информацию от телевидения, Интернета и радио. Впрочем, встречаются исключения: успех занимательного романа «Основные цвета»4 показал, что порой литература гораздо ловчее, чем журналистика, срывает покровы с тайн скрытого мира; кроме того, разумеется, на телевидении подход к освещению новостей чрезвычайно избирателен, газеты же отличаются большей широтой диапазона и большей глубиной подачи материала. Но, как мне кажется, сегодня многие читают газеты исключительно с целью узнать из них новости о новостях. Нас интересует точка зрения, отношение, ракурс. Мы не ищем в газетах информацию в чистом виде, «факты, факты, факты» Гээдграйнда5, мы хотим знать «компетентное мнение» о заинтересовавших нас фактах. Радио и телевидение взяли на себя роль поставщиков первичных фактов, а газеты переместились туда же, где пребывают романы, — в мир воображения. И те и другие представляют нам определенную версию событий.
Возможно, вышесказанное скорее отнрсится к Англии, где большинство газет являются общенациональными, чем к США, где существует множество местных изданий, что позволяет журналистике сослужить дополнительную службу — разрешить наболевшие местные проблемы и подстроиться под местные представления. Преуспевающие и пользующиеся доверием английские газеты — из ежедневных изданий могу назвать «Гардиан», «Тайме», «Телеграф» и «Фай-нэншл тайме» — преуспевают именно потому, что у них выработаны очень четкие понятия о том, каков их читатель и на каком языке с ним говорить. (Томная «Индепендент» тоже когда-то это умела, но в последнее время, похоже, разучилась.) Они преуспевают именно потому, что их взгляды на английское общество и на мир в целом совпадают со взглядами их читателей.
Итак, теперь новости подаются в определенной трактовке. А это ставит газетного редактора в положение, во многом сходное с положением писателя-беллетриста. Задача беллетриста — создать, отобразить и закрепить в сознании читателя связное и субъективное представление о мире; оно должно забавлять, увлекать, провоцировать, дразнить и поучать. Перед газетным редактором стоит практически та же задача, только он решает ее на отведенных ему страницах. В этом специфическом смысле—позвольте подчеркнуть, что я говорю это не в упрек, а в похвалу, — все мы теперь трудимся в области вымысла.
Бывает, конечно, что газетные новости приходится назвать чистым вымыслом—далеко не в столь хвалебном ключе. На Пасху одна из ведущих английских воскресных газет поместила на первой полосе сообщение о том, что обнаружена гробница — более того, останки — самого Иисуса Христа; это открытие, не преминула подчеркнуть автор статьи, имеет особое значение для христианской веры, чьи приверженцы как раз отмечают годовщину физического вознесения Христа на небо — куда вообще-то должны бы были вознестись и его останки. Обнаружены не только останки Христа, но и останки Иосифа, Марии, некоей Марии II (по всей видимости, Магдалины) и даже некоего Иуды, сына Христа, гласила передовица. Ближе к концу статьи — там, куда большинство читателей просто не доберется, — раскрывалось: единственным доказательством того, что речь идет именно о семье Иисуса, является совпадение имен, каковые, признает журналистка, в те времена были чрезвычайно распространенными. Тем не менее, настаивает она, трудно удержаться от соблазна и не порассуждать...
Подобный бред, видимо, всегда печатали в газетах — чтобы развлечь читателя. Однако вымысел не сводится только к этому.
Одна из самых невероятных истин, касающихся мыльной оперы, героями которой стали члены английской королевской семьи, заключается в том, что образы ведущих персонажей во многом придуманы английской прессой. И сила вымысла такова, что настоящие венценосцы из плоти и крови постепенно стали очень похожи на своих газетных двойников и полностью погрязли в придуманных перипетиях своей вымышленной жизни.
Собственно, создание «персонажей» стремительно становится основной составляющей работы журналиста. Никогда еще «портреты знаменитостей» и факты из их жизни — никогда еще сплетни—не занимали так много газетного пространства. К слову «портреты» хочется добавить: в профиль. Потому что знаменитость на портрете всегда на вас смотрит косо. Кроме того, профиль — вещь плоская, лишенная объема. Это всего лишь силуэт. Тем не менее образы, возникающие из этих странных текстов (как правило, с негласного одобрения самих персонажей), обладают огромной силой: живому человеку уже ни за что не изменить, ни словом, ни делом, созданного ими впечатления, а благодаря досье информационных агентств и перекрестному цитированию эти образы еще и распространяются во времени и пространстве.
Писатель-беллетрист — если он не обделен талантом и удачей — может на протяжении своего творческого пути создать одного-двух персонажей, которым удастся войти в пантеон незабываемых. Писатель создает персонажей в надежде на бессмертие; журналист, полагаю, — в надежде на славу. Мы поклоняемся не образам, но Образу: любой человек, будь то мужчина или женщина, случайно забредший в зону всеобщего внимания, может запросто угодцть на алтарь этого храма. Повторяю: очень часто—угодить добровольно и добровольно же испить отравленный кубок Славы. Однако многие, в том числе и я, когда их превращают в «профиль», чувствуют примерно то же, что, наверное, чувствуют люди, ставшие материалом для писателя: тебя перекраивают в вымышленного персонажа; твои переживания и поступки, отношения и факты биографии на бумаге оказываются чем-то слегка — или не слегка — иным. Тебя видоизменяют до неузнаваемости. Когда подобному переписыванию под вергается писатель, что же, так ему и надо. Баш на баш. И тем не менее есть в этом процессе нечто немного — подчеркиваю, немного — непристойное.
В Англии вторжение в частную жизнь известных людей стало столь обычным делом, что уже раздаются голоса, требующие защиты этой самой частной жизни. Что же, например, во Франции, где соответствующий закон давно принят, незаконная дочь покойного президента Миттерана могла расти, не подвергаясь посягательствам прессы; но там, где сильные мира сего вольны прикрыться щитом закона, наверняка расцветет пышным цветом тайное разведение страусов. Я по-прежнему продолжаю возражать против законов, которые ограничат свободу журналистских изысканий. И все же — говорю как человек, у которого за плечами довольно редкий опыт, — стать на какое-то время предметом повышенного внимания прессы или, как выразился мой приятель Мартин Эмис6, «сгинуть на первой полосе», — будет нечестно утверждать, что пока я и мои близкие оставались объектом журналистской навязчивости и газетного вранья, мне было так уж легко не отказаться от своих принципов.
Тем не менее самое сильное чувство, которое вызывает во мне пресса, — это чувство признательности. Как писатель я не мог бы пожелать более щедрого отклика на свои труды, более достоверного и благожелательного «портрета», чем те, которые нарисовали с меня и в Америке, и во всем мире. Пока разворачивалась долгая история, получившая название «дело Рушди», американские газеты честно трудились ради того, чтобы она не отошла в тень, чтобы читатели были в курсе основных, принципиальных фактов; газетчики даже оказывали давление на американских лидеров, принуждая тех высказываться и действовать. И это не единственное, за что я должен вас поблагодарить. Я уже сказал, что задача газетчиков, как и беллетристов, — создать, описать и сохранить для читателей определенную картину общества. Картина любого свобод ного общества должна включать в себя в качестве важнейшей ценности свободу слова, ибо без этой свободы ни одна другая свобода не сохранится надолго. Журналисты вносят в ее сохранение большую лепту, чем все остальные, ибо лучший способ защищать свободу — использовать ее на деле, а именно этим вы и занимаетесь изо дня в день.
Однако нельзя забывать, что мы живем в эпоху усиления цензуры. Под этим я подразумеваю следующее: широкое, практически всемирное принятие принципов Первой поправки7 постепенно сходит на нет. Многие «объединения по интересам», декларирующие, что опираются на высокие нравственные ценности, требуют себе защиты цензурой. По-литкорректность и усиление борьбы за религиозные права уже пополнили армию борцов за цензуру новыми когортами. Я хотел бы сказать несколько слов об одном из видов оружия, используемого этой повстанческой армией, оружия, которое, что любопытно, применяют практически все — от феминисток, протестующих против порнографии, до религиозных фундаменталистов. Я имею в виду понятие «уважение».
На первый взгляд, «уважение» — это то, против чего решительно никто не станет возражать. Оно как теплое пальто зимой, как аплодисменты, как кетчуп на жареной картошке — кто же от такого откажется? Sock-it-to-me-sock-it-to-me! («Дай мне больше, дай по полной!»), как поет Арета Франклин8. Однако то, что мы раньше понимали под уважением — и что понимает под ним Арета, а именно смесь доброжелательной заботы и серьезного внимания, — не имеет практически ничего общего с новым, идеологизированным смыслом этого слова.
В современном мире экстремисты от религии все настойчивее требуют уважения к своим принципам. Мало кто станет протестовать против того, что право на свободу вероисповедания необходимо уважать—тем более что Первая поправка защищает это право столь же непреложно, как и свободу слова, — но теперь нас просят подписаться под тем, что любое отклонение от принципов этого вероисповедания (любое высказывание в том смысле, что это вероисповедание сомнительно, устарело или неверно — словом, что оно спорно) несовместимо с уважением. Если любая критика попадает под запрет в силу своей «неуважительности» и, следовательно, оскорбительности, нечто странное происходит с самим понятием уважения. И тем не менее в последнее время американский Национальный фонд искусств и гуманитарных наук9 и даже сама Би-би-си объявили, что они будут учитывать эту новую трактовку понятия «уважение» при принятии решений о финансировании тех или иных проектов.
Другие меньшинства — расовые, сексуальные, социальные — тоже требуют к себе этого нового уважения. Но надо помнить, что «уважать» Луиса Фаррахана10 — это то же самое, что соглашаться с ним. А НЕ уважать — значит НЕ соглашаться. Однако, если несогласие теперь рассматривается как форма неуважения, получается, мы опять живем в эпоху тирании. Я хочу вам напомнить, что граждане свободных, демократических стран не сохранят своей свободы, если будут слишком уж бережно обращаться с идеями соотечественников, даже самыми дорогими для них идеями. В свободном обществе должен происходить свободный обмен мнениями. Там должны постоянно звучать споры, жаркие и нелицеприятные. Свободное общество — это не тихая, скучная гавань, такое определение скорее подходит к статичным, выморочным обществам, какие пытаются создать диктаторы. Свободное общество — место динамичное, неспокойное, здесь всегда шумно и все со всеми не соглашаются. Скептицизм и свобода всегда идут рука об руку, и именно скептицизм журналистов, их требования «покажи», «докажи», их недоверие к дутым авторитетам и есть, пожалуй, основной вклад журналистики в сохранение свободы свободного мира. Я сегодня хочу восславить журналистское неуважение—к власти, к религии, к партиям, к идеологиям, к тщеславию, к самодовольству, к скудоумию, к претенциозности, к коррупции, к глупости, даже к газетным редакторам. Я призываю вас и далее сохранять его — во имя свободы.
Апрель 1996 года
1 Эта церемония проводится ежегодно в День благодарения с 1989 г. Президент объявляет помилование индюку, полученному в подарок к праздничному столу от Национальной федерации индейководов (и его дублеру). Происхождение традиции туманно. Некоторые считают, что она была заложена Линкольном, другие — Труменом. Помилованных индюков отправляют в калифорнийский Диснейленд или флоридский Диснейволд, где они участвуют в парадах на День благодарения.
2 Эндрю Ллойд Уэббер (р. 1948) — известный английский композитор, автор популярных мюзиклов «Призрак оперы» и «Кошки», рок-оперы «Иисус Христос суперзвезда» и др., обладатель множества престижных наград.
3 Речь, по-видимому, идет об эпидемии «коровьего бешенства» (губчатой энцефалопатии крупного рогатого скота), впервые обнаруженного в 1986 г. в Великобритании и поразившего 179 тыс. голов скота. Другой крупный скандал разразился, когда множество британцев, вложивших тысячи фунтов в разведение страусов в надежде заработать на мясе.
яйцах и коже экзотической птицы, обнаружили, что корпорация «Острих фарминг» (Ostrich Farming Corporation), обещавшая им 50%-ную отдачу от вложений, не более чем «мыльный пузырь», по сути, финансовая пирамида.
4 «Основные цвета»— роман (1996) американского журналиста Джо Клейна (р. 1946) об избирательной кампании Билла Клинтона, в котором реальные события представлены в виде вымышленных. Интерес к роману подогревался тем, что поначалу личность его автора оставалась неизвестной.
5 [Томас] Грэдграйнд—персонаж романа Чарльза Диккенса «Тяжелые времена».
6 Мартин [Луис] Эмис {р. 1949) — английский прозаик и критик.
7 Первая поправка [к Конституции США], принятая в 1789 г. и ратифицированная в 1791 г., гарантирует гражданские права: свободу вероисповедания, свободу слова или печати, право народа «мирно собираться и обращаться к правительству с петициями об удовлетворении жалоб».
8 Арета Франклин (р. 1942) — известная негритянская певица, исполнительница музыки госпел и ритм-энд-блюз, королева соула.
9 Национальный фонд искусств и гуманитарных наук—федеральное независимое ведомство США, призванное содействовать развитию искусства и распространению гуманитарных знаний. Предоставляет гранты частным лицам, субсидирует организации, музеи, колледжи, общественное телевидение и радио и т. п.
10 Луис Фаррахан (Луис Юджин Уолкотт, р. 1933) — представитель радикальной организации черных мусульман «Исламская нация». В 1996 г. как борец за права человека удостоен особой награды, учрежденной Ливией, а фактически — ее лидером Муамаром Каддафи.