ШАГ ЗА ЧЕРТУ

 

Таннеровские лекции[1]

 о гуманистических ценностях

Йель, 2002

 

 

Часть первая

Первой границей был край воды, и там это случилось впер­вые, потому что не могло не случиться, когда живое существо вышло из моря, пересекло эту грань и осознало, что может дышать. Перед тем как этому первому созданию удалось сде­лать первый вдох, другие создания много раз пытались сде­лать то же самое и, ослабев, падали назад в воду или же за­дыхались, бились по-рыбьи, метались из стороны в сторону, и так на этом берегу, и на том, и на другом. Миллионы и мил­лионы неучтенных безымянных существ отступили и погиб­ли до того, как удалось сделать первый шаг через береговую линию. Такой представляется нам картина этого победонос­ного перехода: извергающиеся вулканы нашей молодой пла­неты, задымленный серный воздух, горячее море, красное зарево на небе, изнуренное нечто с трудом дышит на чужом, враждебном берегу— нельзя не удивляться этим протосуществам. Что ими двигало? Отчего вдруг море раз и навсегда потеряло для них всякую привлекательность и они, рискнув всем, стали переселяться из старого мира в новый? Откуда такое страстное стремление, поборовшее даже инстинкт са­мосохранения? Каким внутренним чутьем они поняли, что воздухом можно дышать и как, проведя всю жизнь под водой, смогли вырастить легкие, позволяющие это делать?

Но у наших отдаленных, еще нечеловеческих предков не было осознанных побуждений, в нашем понимании этого слова, возразят ученые из зала. Море и не привлекало их, и не отталкивало. У них не было внутреннего чутья, ими двигали императивы, заключенные в их девственно чистых генетиче­ских кодах. В их действиях не было ни мужества, ни героиз­ма, ни духа авантюризма, ни безрассудства. Ползающие в прибрежных водах твари отправились на воздух не из любопытства и не в поисках работы. Они не стояли перед выбором и не жаждали подвигов. Их направляли могучие безличные силы случайных мутаций и естественного отбора. Они были просто рыбами, которые случайно научились ползать.

Таковы отчасти и мы. Наше собственное рождение суть отражение первого перехода границы между стихиями. По­являясь из амниотической жидкости, из жидкой вселенной матки, мы также обнаруживаем, что можем дышать, также оставляем позади некий водный мир, чтобы стать обитате­лями суши и воздуха. Неудивительно, что, пренебрегая нау­кой, воображение видит в первом ископаемом — полурыбе - полузвере. которому улыбнулась удача, — своего духовного предшественника и приписывает этому странному мета- морфу желание изменить мир. В его победном перемещении мы узнаем и прославляем наши собственные пересечения границ, совершаемые в буквальном, моральном или мета­форическом смысле, рукоплеща той силе, что отправила ко­рабли Колумба на край света и усадила американских пер­вопоселенцев в крытые парусиной фургоны. Первые шаги Армстронга по Луне повторяют первые движения жизни на Земле. По природе своей мы существа, пересекающие гра­ницы. Мы узнаём это из тех историй, что рассказываем себе, потому что мы также и животные, рассказывающие исто­рии. Есть история о русалке, полурыбе - полуженщине, кото­рая отдала свою рыбью часть за любовь к человеку. Не это ли, позволяем мы задаться себе вопросом, первооснова всех стремлений? Не вышли ли мы из вод в поисках любви?

 

Давным-давно собрались птицы на совет. Великий бог- птица Симург послал вестником удода, чтобы призвать их в свой легендарный дом на вершине далекой горы Оаф, коль­цом опоясывавшей землю. Не очень-то по душе пришлась птицам мысль о столь опасном путешествии. Они постара­лись найти отговорки, оправдываясь ранее данными обеща­ниями, неотложными делами. В паломничество отправилось всего тридцать птиц. Покинув дом, перейдя границу своей страны, переступив эту черту, они совершили религиозный акт, они двинулись на поиски приключений по божественно­му велению, а не из чисто птичьей потребности. Птицы, как и русалка, были движимы любовью, но это была любовь бога. Преграды вставали на их пути: огромные горы, зловещие расщелины, аллегории и сложные задачи. Пустившийся на поиски приключений странник всегда сталкивается с ужас­ными стражами неведомых земель — то великаном- людоедом, то драконом. Ни шагу вперед! — приказывает страж. Но странник должен отвергнуть то, как определяет границы чужая воля, должен нарушить предписанные стра­хом пределы. Он преступает черту. Одерживая победу над ве­ликаном, он раскрывает собственное “я”, расширяет свои возможности.

Так случилось и с тридцатью птицами. История закончи­лась тем, что после всех злоключений и преград они добра­лись до вершины горы Оаф и — никого там не обнаружили. Симурга не было на горе. Неприятное открытие — после все­го, что им пришлось пережить. Они высказали свое возму­щение удоду, втравившему их в эту историю, а удод открыл им тайный смысл их путешествия, который заключался в имени бога. Оно распадалось на две части — “си”, что озна­чало “тридцать”, и “мург”, или “птицы”. Перейдя запретные рубежи, поборов страхи и достигнув цели, они стали тем, к чему стремились. Они стали богом, которого искали.

Однажды — быть может, “давным-давно”, возможно, “в далекой - предалекой галактике” — существовала преуспева­ющая цивилизация, где процветали свобода, либерализм и индивидуализм, но на ее планете начали расти ледники. Ни одна цивилизация мира не может остановить движение льда. Представители этой идеальной цивилизации построи­ли огромную стену, которая могла сдержать ледник, но лишь на время — не навсегда. Пришел час, когда льды, равнодуш­ные и неумолимые, перешли границы и уничтожили циви­лизацию. А перед тем как она погибла, группа мужчин и жен­щин была избрана для того, чтобы добраться через ледни­ковый покров на обратную сторону планеты и сообщить о гибели этой цивилизации, сохранить хоть малую толику знаний о ней, стать ее представителями. Во время трудного путешествия через ледник странники поняли, что должны измениться, чтобы выжить. Нескольким индивидуально ­стям пришлось слиться в одно коллективное целое, и этой коллективной сущности — Представителю — удалось до­браться до дальнего края планеты. Но она являла собой со­всем не то, что предполагалось изначально. Путешествие творит нас. Мы сами становимся границами, которые пере­секаем.

 

Первая из рассказанных мною историй написана в Сред­ние века. Это “Беседа птиц” суфийского поэта Фарида ад- Дина Аттара. Вторая — пересказ фантастического романа Дорис Лессинг “Создание Представителя для Планеты Во­семь”, идею которого писательнице подсказало трагически окончившееся путешествие к Южному полюсу Скотта Ан­тарктического и его спутников, а также ее давнее увлечение суфийским мистицизмом. Мотивы преодоления, нарушения границ, в которых мы заключены, выхода за пределы нашей собственной природы лежат в основе всех историй о поисках приключений. Грааль — это мечта. Поиски Грааля и есть Гра­аль. Или, как утверждает К. П. Кавафис2  в своем стихотворе­нии “Итака”, смысл Одиссея — в Одиссее:

 

Когда задумаешь отправиться к Итаке,

молись, чтоб долгим оказался путь,

путь приключений, путь чудес и знаний.

 

На много лет дорогу растяни,

чтоб к острову причалить старцем —

обогащенным тем, что приобрел в пути,

богатств не ожидая от Итаки.

 

Какое плаванье она тебе дала!

Не будь Итаки, ты не двинулся бы в путь.

Других даров она уже не даст.

И если ты найдешь ее убогой,

обманутым себя не почитай.

Теперь ты мудр, ты много повидал

и верно понял, что Итаки означают3.

 

Граница — это ускользающая линия, видимая и невидн­ая физическая и метафорическая, этическая и внеэтическая. Волшебник Мерлин наставляет мальчика по имени Ар­тур, который однажды вытащит из камня меч и станет коро­лем Англии. (Волшебник, который живет назад во времени, знает об этом, а мальчик—нет.) Однажды Мерлин превраща­ет мальчика в птицу и, когда оба они пролетают над землей, спрашивает Артура, что тот видит. Артур замечает обыден­ное, но Мерлин говорит о том, чего не увидеть, предлагая Ар­туру узреть отсутствующее: “Когда глядишь с высоты, границ нет”4. Позже, обретя Эскалибур и свое королевство, Артур поймет, что волшебники не всегда мудры и что внизу вид с высоты бесполезен. Он сам затеет немало приграничных войн и узнает, что есть границы, невидимые глазу, пересекать которые намного опаснее, чем физические пределы.

Когда лучший друг короля, его первый воин Ланселот Озерный, влюбляется в королеву, вторгаясь на территорию счастья своего суверена, он переходит некую грань и тем об­рекает свой мир на разрушение. В самой сути собрания ле­генд, называемых “Британскими мифами” (или “Артуровским циклом”), лежат в действительности не одна, а две не­дозволенные, преступные любовные связи: это любовь Ланселота к Гвиневре (Гиневре, Джиневре) и ее скрытое зер­кальное отображение — кровосмесительная любовь Артура и Морганы Ле Фей. Круглый Стол падет под натиском пре­ступивших границу любовников. Поискам Грааля не очи­стить мир. Даже Эскалибуру не остановить возвращение темных времен. В конце концов меч придется вернуть в воду, и он исчезнет в волнах. Но на пути в Авалон раненый Артур пересекает и другую грань. Он изменяется, становясь одним из великих героев, спящих в ожидании срока своего возвращения, Барбаросса в своей пещере, Финн Маккул в холмах Ирландии, покоящиеся под землей австралийские ванджина, или предки, и Артур в Авалоне — вот наши властители, бывшие и будущие: и последняя граница, которую им сужде­но перейти, не пространство, а время.

Пересечь границу—значит измениться. У ворот Страны Чудес Алиса не может войти в маленькую дверку, за которой ей удалось углядеть удивительный крошечный мир; она сжи­мает в руке ключи от него, но ничего у нее не выходит, пока она не изменяется под стать этому новому миру. Когда же ей это удается, она — что неизбежно — начинает верховодить. Диктует свои правила новообретенной стране: меняя очер­тания, пугает местных жителей, вырастает так, что Страна Чудес уже не может быть ей домом. Она спорит с Безумными Шляпниками, дерзит Гусеницам, а в конце, вырастая, теряет страх перед скорой на расправу Королевой. “Вы ведь всего - навсего карточный домик!”5 Наконец мигрантке Алисе уда­ется разглядеть, насколько глупа возня властей предержа­щих, ей уже не интересно, она называет Страну Чудес обма­ном и, уничтожая ее, вновь находит себя. Она просыпается.

Граница — это сигнал тревоги. На границе нам не обойти правду, успокоительные пласты повседневности перестают оберегать нас от грубой реальности мира, и, широко открыв глаза, при резком свете флуоресцентных ламп в глухих при­граничных коридорах мы видим окружающее без прикрас. Граница — это физическое доказательство людской разоб­щенности, доказательство ложности и идеалистичности того, что видел Мерлин из поднебесья. Правда в том, что у этой черты мы должны стоять, ожидая разрешения перей­ти ее и вручить свои бумаги пограничнику, который вправе задавать нам какие угодно вопросы. На границе мы лишаем­ся свободы — временно, как надеемся, — и вступаем во все­ленную контроля. Край, оконечность — зона несвободы даже для самого свободного из всех свободных сообщества; одни предметы и люди движутся отсюда, а другие—сюда; причем и туда, и сюда должны попадать именно те, кому положено. Здесь, на окраине, мы подлежим досмотру, наблюдению, оценке. Стражи этих рубежей должны сказать нам, кто мы. А нам надлежит быть послушными, покорными. Если мы бу­дем вести себя иначе, то попадем под подозрение, и нет ни­чего хуже, как попасть под подозрение на границе. Мы стоим у того, что Грэм Грин считал опасной гранью вещей. Здесь мы должны отрекомендоваться как можно проще, как можно очевиднее: “Я домой”, “Я в командировку”, “Я к своей девуш­ке”. Каждый раз, заявляя о себе таким упрощенным образом, мы хотим сказать: “Вам не стоит из-за меня беспокоиться, вовсе нет. Я не тот, что голосовал против правительства. Не та, что думает о том, как бы покурить вечером травки с дру­зьями. Не тот страшный человек, чьи ботинки вот-вот взор­вутся. Я одномерен. Честное слово. Я прост. Пропустите меня”.

Ежедневно за границу беспрепятственно перемещаются тайные мировые истины. Наблюдатели дремлют или кладут в карман грязные деньги, а наркотики и оружие, опасные идеи мира, все контрабандисты нашего века, все, кто объяв­лен в розыск, все, кому действительно есть что предъявить, но кто не предъявляет ничего, проскальзывают мимо: тогда как мы, которым предъявлять нечего, нервно рядимся в заяв­ления о собственной простоте, открытости, лояльности. По­всюду слышатся заявления невинных, а другие, вовсе не не­винные, проходят через столпотворения на несовершенных пограничных пунктах или переходят границы там, где их сложно контролировать, вдоль глубоких ущелий, по контра­бандистским тропам, через незащищенные пустоши, ведя свою необъявленную войну. Сигнал тревоги на границе слу­жит также и сигналом взяться за оружие.

Так мы думаем теперь, потому что наступили страшные времена. На фотографии Себастио Сальгадо6 вьется змейкой по гребням холмов, убегая вдаль, становясь почти неразли­чимым, пограничный барьер между США и Мексикой—то ли Великая Китайская стена, то ли ограда ГУЛАГа. Он по - своему красив, но красота его сурова и безжизненна. Через определенные интервалы поднимаются сторожевые башни, так называемые “вышки”, заполненные вооруженными людьми. Мы видим на фотографии крошечную фигуру си­луэт бегущего человека, нелегального иммигранта, которого преследуют люди в машинах. Странно в этой картине то, что бегущий человек, находясь явно на американской стороне, бежит к стене, а не от нее. Его заметили, и он больше боится людей, которые несутся на него в машинах, чем оставленной позади нищенской жизни. Он пытается вернуться, отказать­ся от притязаний на свободу. Так что свободу теперь нужно защищать от тех, кто слишком беден, чтобы заслужить ее блага доктринами и процедурами тоталитаризма. Что же это за свобода, которой мы наслаждаемся в странах Запада — привилегированных, все строже и строже охраняемых ан­клавах? Этот вопрос и задает фотограф, и до событий 11 сен­тября многие из нас — намного больше, чем теперь, — вста­ли бы на сторону бегущего человека.

Еще до жестоких событий недавнего прошлого граждане Дугласа, штат Аризона, с радостью защищали Америку от тех, кого называли “захватчиками”. В октябре 2000 года бри­танский журналист Дункан Кэмпбелл встретился с Родже­ром Барнеттом, владельцем буксировочной и газозаправоч­ной компании, а по совместительству организатором охоты на нелегальных иммигрантов7. Как пишет Кэмпбелл, Барнетт в этих краях считается легендарной личностью. Барнетту в голову пришла “чертовски прекрасная мысль”, что Шта­там неплохо было бы вторгнуться в Мексику. “Там прорва шахт и пляжей, земли для фермеров и ресурсов. Только по­думайте, что США могли бы там сделать, черт возьми! Они бы больше к нам ни за что не сунулись”.

Еще один житель Дугласа, Лари Вэнс - младший, сравни­вает мексиканцев с дикими африканскими животными — законной добычей хищников. “Когда чужаки составляют конкуренцию местному населению, начинаются массовые убийства. Насилие отвратительно, но мы понимаем, что люди имеют богом данное право защищаться”. Быть может, бегущего человека на снимке Сальгадо преследуют любите­ли экстремальных ощущений, предводительствуемые мисте­ром Барнеттом, ни капли не сомневающиеся в том, что защищают свои права, или последователи мистера Вэнса — члены организации Cochise County Concerned Citizens (Общество сознательных граждан округа Кочис) — четыре “С вместо трех “К”8. Мексиканцы придерживаются иного мнения, напоминает Кемпбелл: “„Это не мы перешли грани­цу; а граница—нас", — часто можно услышать от сделавших это граждан Мексики. До некоторой степени так оно и есть: после Американо-мексиканской войны 1846-1848 годов вся Калифорния, большая часть Аризоны и Нью-Мексико, части Юты, Невады, Колорадо и Вайоминга перешли к США за 18 миллионов 250 тысяч долларов”. Но историю, как говорится, творят победители, и никого не интересует, что думают сей­час те, кто незаконно перебирается через стены или пере­плывает реки. А если все больше нас, убоявшись террори­стов, соглашается с необходимостью приграничного ГУЛАГа, сторожевых вышек и охотников за людьми; если, испугав­шись, мы решим, что лучше поступиться частью свободы, не стоит ли нам тогда обеспокоиться тем, чем мы становимся? Свобода неделима, говорили мы. Теперь же все мы думаем, как бы ее поделить.

Представьте себе на мгновение, как этот бегущий чело­век, человек, у которого нет ничего, который ни для кого не опасен, бежит из страны свободных. Для Сальгадо, как и для меня, мигрант, человек, у которого нет границ, — основной символ нашего времени. Сальгадо, много лет проведший в разных точках земного шара среди мигрантов, выселен­ных и переселенных, запечатлел на века то, как они пере­ходят границы, живут в лагерях для беженцев, запечатлел их отчаяние и изобретательность—он создал исключитель­ную фотохронику важнейшего из современных феноменов. Из его фотографий видно, что во всей мировой истории не было такого смешения народов. Мы так плотно перетасова­ны: трефы с бубнами, червы с пиками, джокеры повсюду, что нам остается одно — смириться с этим. Соединенным Штатам к такому не привыкать. Где - то оно еще внове и не всегда воспринимается на ура. Сам будучи переселенцем, я всегда пытался выделить созидательные аспекты подобного объединения культур. Оторванный от корней, часто пере­саженный в новую языковую среду, вынужденный изучать обычаи нового общества, переселенец сталкивается с велики­ми вопросами изменения и приспособления; но многие пере­селенцы, оказавшись перед лицом абсолютной экзистенци­альной сложности подобных изменений, а также нередко со­вершенно чужой культуры и оборонительно-враждебного отношения к ним людей, среди которых они оказались, пасу­ют перед этими вызовами, укрываясь за стенами привычной, старой культуры, которую и взяли с собой, и оставили позади. Бегущий человек, отвергнутый людьми, которые отгороди­лись от него великими стенами, бросается за ограждение, возведенное им самим.

Вот наихудший сценарий развития ситуации с граница­ми в будущем. “Железный занавес” придумали для того, что­бы не выпускать за него своих. Теперь мы, живущие в самых богатых и желанных уголках мира, строим стены, чтобы не впускать чужих. Как сказал лауреат Нобелевской премии по экономике профессор Амартья Сен, проблема не в глобализа­ции. Проблема в распределении ресурсов в глобализованном мире. А поскольку пропасть между имущими и неимущими увеличивается (и увеличивается все время), а запасы самого необходимого, например чистой питьевой воды, сокращают­ся (и сокращаются все время), давление на стену будет нарас­тать. Вспомните неумолимо надвигающийся на людей лед у Лессинг. А если мы отправим в будущее Представителя, чтобы рассказал о нас, что он расскажет? Может, об увешан­ных драгоценностями людях, восседающих на грудах сокро­вищ, чьи “запястья все в крупных аметистах, и перстни с изумрудами, сверкающими ярко, и опираются они на посохи резные, из золота и серебра, в узорах прихотливых”9, и ждут варваров, как говорит нам Кавафис — опять Кавафис, этот мифотворец вроде Борхеса и одновременно величайший поэт расового кровосмешения:

 

Да ведь сегодня варвары придут сюда,

Так роскошью им пыль в глаза пустить хотят.

 

На границе всегда присутствует опасность, а если культура в упадке, то вся надежда — на появление варваров,

—  Чего мы ждем, сошедшись здесь на площади?

—  Да, говорят, придут сегодня варвары.

—Так почему бездействие и тишина в сенате?

И что ж сидят сенаторы, не пишут нам законов?

—  Да ведь сегодня варвары придут сюда.

—   Сенаторам не до законов более.

—   Теперь писать законы станут варвары.

           <...>

—А отчего вдруг поднялось смятение в народе

и озабоченно у всех враз вытянулись лица,

и улицы и площади стремительно пустеют,

и по домам все разошлись в унынии глубоком?

 

Уже стемнело — а не видно варваров.

Зато пришли с границы донесения,

что более не существует варваров.

 

И как теперь нам дальше жить без варваров?

Ведь варвары каким-то были выходом.

 

“И как теперь нам дальше жить без варваров?” Роман Дж. М. Кутзее под названием “В ожидании варваров” истол­ковывает стихотворение Кавафиса в мрачном свете. Тем, кто стоит на страже, в ожидании прибытия варваров, в конеч­ном счете никакие варвары не нужны. Они сами становятся варварами, чьего прибытия так боялись, — мрачная вариа­ция на тему окончания “Беседы птиц”. И тогда уже не остает­ся выхода.

“А отчего вдруг поднялось смятение?” Не так уж много вре­мени прошло с тех пор, как американский Фронтир был краем свободы, а не смятения. Не так уж давно Сэл Пэрэдайз отпра­вился со своим дружком Дином Мориарти в Мексику, положив начало той части своей жизни, которую можно назвать жи­знью на дороге. Перечитывая сейчас “В дороге”, поражаешься, прежде всего, ее современности—живости стиля, неожидан­но немногословного и увлекательного, яркости и выразитель­ности образов. Она воспевает открытые дороги, а вместе с ними — и открытые границы. Перейти на другой язык, на другой образ жизни — значит сделать шаг к красоте, к вселен­скому блаженству; кое влечет к себе всех бродяг дхармы.

Я всегда мысленно сравнивал “В дороге” с другим став­шим современной классикой вымыслом об американо-мексиканской границе — известным фильмом Орсона Уэлл­са10 “Печать зла”. Картона Уэллса—это обратная, темная сто­рона книги Керуака. В фильме, как и в романе, открытость границы воспринимается как данность: развитие сюжета возможно благодаря ее безнадзорности. Однако бродяги из фильма далеки от бродяг дхармы. Они далеко не бла­гословенны и даже не стремятся к просветлению. Граница Уэллса изменчива, настороженна, постоянно меняет фокус и внимание —словом, нестабильна. В знаменитых вступи­тельных кадрах, когда без смены плана проходит минута за минутой, обитатели транзитной зоны Уэллса вовлекаются в загадочный танец смерти. Повседневная жизнь границы может показаться банальной, бессмысленной и, прежде все­го, беспрерывной, но начинается она с установки бомбы и заканчивается радикально разрывающим непрерывность взрывом. Граница безлична, разрушительна, она снимает с человечества его человеческую природу. Жизнь, смерть. Ни в чем больше нет смысла, за исключением разве что алкого­ля. Прекрасно сказано Марлен Дитрих в эпитафии ущербно­му герою, чье тело лицом вниз плавает в мелком канале: “Он все-таки был человеком. А что мы скажем о нем, кого это вол­нует?”

Все-таки был человеком. В этом бесчестном полицейском было и что-то хорошее. Его вроде как любила какая-то шлю­ха. Ну и что, он мертв? Человек переступает черту и несет на­казание. Долгое время кары удавалось избегать, а потом не повезло. Что тут еще скажешь? Граница следит за тем, как приходит и уходит жизнь. Она не судит. Другой герой, анта­гонист умершего, мексиканский служитель закона, приезжа­ет в пограничный городок с блондинистой американкой. Он тоже пересек черту — границу между разными цветами кожи, разными расами. Блондинка — его грех, его преступление против природы, такие женщины для других мужчин. Следовательно, она еще и его слабое место. Он честный чело­век, но когда на его жену нападают — накачивают наркоти­ками, ложно обвиняют, — он перестает быть служителем за­кона, снимает жетон полицейского и становится просто муж­чиной. который борется за свою женщину. Граница отнима­ет у него закон, цивилизованность. Это нормально. Граница разнимает тебя на части, и ты становишься тем, кто ты есть, и делаешь то, что делаешь. Таково положение вещей. И кого волнует, что мы скажем?

Вселенская тоска, тоска словесная — все это находится в глубоком противоречии с жизнелюбивым, непринужден­ным миром битников и родственным им миром литерату­ры, где нет ничего важнее того, что говорят о людях, если не считать того, как говорят. Марлен Дитрих, сотрясаясь от сдерживаемых рыданий, осипшим голосом прощается с умершим Орсоном, повторяя и возрождая староамерикан­ское представление о границе как лаконичном мире, где дела говорили громче слов, о разбойничьей границе Бут- Хилла, О. К. Кораля и Дыры-в-Стене11, о той границе, образ которой до сих пор чаще всего приходит на ум, когда слы­шишь слово “Фронтир”, о движущейся на запад передовой ли­нии сначала Натти Бампо, позже—Дэвида Крокета12, а кро­ме того, Джона Форда и немногословного Джона Уэйна. За­пад, такой, каким он дошел до нас, во многом лишь миф дописьменного, почти доречевого мира, мира Кидов, “ребяти­шек” (Санденса и Сиско), которым и имена-то не нужны, и Биллов (Дикого и Буффало), которым хватало одного про­звища, и по крайней мере одного Билла (или Билли), кото­рый ухитрился стать еще и Кидом13. Репутацией своей эти люди обязаны писателям, чьих имен мы не помним, выдум­щикам Босуэллам, составившим жизнеописания головоре­зов Джонсонов Дикого Запада, отправлявшим в печать при­украшенные легенды, называющим себя репортерами. И кого волнует то, что мы скажем? Оказывается, многих, если речь идет о сотворении легенды. Американская грани­ца повлияла на презрение к словам, но ее ландшафт был воз­веден на словах. А теперь он исчез, а слова остаются. Живот­ные, проходя по земле, оставляют за собой следы. Наши сле­ды — это рассказываемые нами истории.

Об исчезновении ныне существующей американской гра­ницы было официально объявлено в 1890 году в докладе чиновника, руководившего переписью населения: “В настоя­щее время... говорить о пограничной линии едва ли возмож­но. Предметом дискуссии стали ее протяженность, продви­жение на запад и т. п., следовательно, ей не может больше уделяться внимания в цензовых отчетах”. Спустя всего лишь три года после весьма краткой похоронной речи родилось “Положение о границе”. На собрании Американской истори­ческой ассоциации в Чикаго 12 июля 1893 года Фредерик Джексон Тернер, 32-летний сын журналиста и краеведа из Портеджа, штат Висконсин, зачитал свой доклад “Значение границы в американской истории”. Впоследствии доклад этот назовут “исключительным по значению историческим трудом”. Самого же Тернера ждала обычная участь первоот­крывателя, иными словами, идеи его были оставлены без внимания. Однако не надолго. Звезда Тернера взошла стре­мительно. Правда, из-под его пера так и не вышло ни одной крупной книги, отражающей его видение Фронтира, хотя контракты он подписывал и авансы получал. Зато он сделал блестящую академическую карьеру. На него охотились кол­леджи многих университетов — от Беркли до Чикагского и Кембриджского, а в итоге он стал профессором, не побоюсь этого слова, Гарварда.

По теории Тернера “существование незаселенных земель, их постоянное сокращение и продвижение американских поселений на запад объясняют развитие Америки... {кото­рое} заключалось не только в продвижении по прямой ли­нии, но и в возвращении к примитивным условиям на по­стоянно смещающейся пограничной линии и в освоении этой территории. Американское общество развивалось за­ново на границе. Это вечное возрождение, эта текучесть американской жизни, это экспансия на запад, с ее необыч­ными возможностями, это непрерывное соприкосновение с простотой первобытного общества питали силы, преобла­дающие в американском характере”14.

Тернер определяет границу как “место встречи дикости и цивилизации”. Такая формулировка не придется по вкусу восприимчивой в культурном отношении современной ауди­тории. Далее, что менее спорно и намного интереснее, он говорит:

 

...Поначалу границей было Атлантическое побережье. Это была граница Европы в полном смысле этого слова. Продвигаясь на запад, граница все больше и больше становилась американ­ской. Как следующие одна за другой морены15 являются резуль­татом последовательных оледенений, так и каждая граница оставляет за собой следы, и после заселения региону свойствен­ны характеристики пограничья. Таким образом, продвижение границы означало неуклонное отдаление от влияния Европы, неуклонное усиление американских черт.

 

Он предлагает считать границу материальным выраже­нием американского духа. “Общая расположенность амери­канцев эмигрировать в дикие западные края с целью расши­рить свое господство над неодушевленной природой, похоже, является результатом врожденной необузданной силы”. Врожденный американский дух создает границу, которая, в свою очередь, создает многое из того, что мы признаем квинтэссенцией всего американского. “Граница способство­вала формированию многонациональности американского народа”. “Рост национального самосознания и эволюция американских политических институтов были обусловлены продвижением границы... Ничто так не работает на нацио­нальное единство, как сношения внутри народа. Мобиль­ность населения — это смерть для местничества”. А также: “Граница способствует индивидуализму… [поэтому] с самого начала способствовала росту демократии”.

Из всего этого складывается не что иное, как американ­ский характер.

 

В результате на границе американский ум приобретает свои выдающиеся качества. Грубость и сила, сочетающаяся с остро­той и пытливостью; эта практическая, изобретательная на­клонность ума, находчивость; это мастерство в отношении ма­териальных вещей, недостаток артистичности, но мощь в до­стижении великих целей; неутомимая нервная энергия; доминирующий индивидуализм, способствующий как добру, так и злу, и вдобавок жизнерадостность и широта души, кото­рая приходит вместе со свободой, — таковы черты границы, или черты, вызываемые где бы то ни было существованием границы. Люди Соединенных Штатов втянулись в ту постоян­ную экспансию, которая была не только возможной, но и вы­нужденной... Движение было ее [Америки] доминирующим фактом, и, если этот опыт не пропал для людей втуне, амери­канская энергия будет постоянно стремиться к более широкому полю деятельности.

 

“Положение о границе” предлагает триумфальное видение грядущего Америки, с чем сложно согласиться, и после того, как Тернер впервые его высказал, почти все его идеи и пред­положения были оспорены. А была ли вообще граница у сво­бодной земли, девственных пространств, от которой Амери­ка колонистов начала вести свой отсчет? А что же покорен­ные и даже истребленные племена коренных американцев? Даже если оставить в стороне политкорректность, мне странно говорить применительно к Америке об индейцах, ко­торые были там задолго до наступления на их земли не­умолимой пограничной линии16. Тернер признаёт, что на границе поселенцам открылась не tabula rasa, и его очевидное презрение к изгнанным “дикарям” искажает, разрушает основу его рассуждений или, скорее, затемняет их смысл, что не входило в его намерения. “Американская энергия будет постоянно стремиться к более широкому полю деятельно­сти”. Эта оптимистичная формулировка сейчас воспринима­ется как империалистическая. Если, продвигаясь на запад, граница притесняла и изгоняла исконно американское на­селение, Не стоит ли остальному миру, “более широкому полю”, опасаться теперешней Америки?

Историки привели и другие доказательства того, что из-за огромных различий между пуританским Востоком, подпор­ченным рабством Югом и Западом, с его золотой лихорадкой и железными дорогами, невозможно вывести единую теорию развития границы — каждая из областей лучше восприни­мается в своей собственной исторической динамике. Пред­полагаемое воздействие границы на формирование амери­канской индивидуальности также спорно. Поглощенная границей земля никоим образом не распределялась демокра­тически, равными участками, между первыми колониста­ми, а что касается формирования американского характера, то здесь первую скрипку играл не грубый индивидуализм, а чувство общности, которое привело большую часть Запада к процветанию и созданию государственности. Вот что пред­полагает современный взгляд:

Большинство переселенцев в караванах состояло, например, в сложных родственных отношениях. Более того, на протяже­нии девятнадцатого столетия все большую важность приобре­тала роль федерального правительства и крупных корпораций. Корпоративные вкладчики, чьи штаб-квартиры находились в Нью-Йорке, проложили железные дороги; правительствен­ные войска уничтожили отказавшиеся уходить в отведенные им резервации индейские племена; даже ковбои, чей образ нежно хранит популярная мифология, обычно были простыми работниками на животноводческих фермах, нередко принадлежавших иностранным корпорациям. Запад не был страной свободы и открытых возможностей, как пытаются нас уверить тернерианская история и популярное мифотворчество. Мно­гим женщинам, из Азии и Мексики, например, которые неожи­данно оказались жительницами Соединенных Штатов, и, ко­нечно, индейцам Запад вовсе не представлялся землей обето­ванной17.

 

Так что бедный старина Тернер оказывается со всех сторон неправ. Однако, как и Фрейд, он неправ правильным обра­зом. Идеи Тернера пригодились историкам-медиевистам, ко­торые используют его теорию границы применительно к рас­ширению территории средневековой Европы. Продвигаясь из Англии в Уэльс и Ирландию, через Центральную Европу, минуя непроходимые русские леса и в итоге сталкиваясь с исламом там, докуда на востоке дошли крестоносцы и где ве­лась испанская Реконкиста, средневековая европейская гра­ница (мы процитируем историка-медиевиста, профессора Ч. Дж. Бишко из Вирджинского университета), безусловно, являлась “единством — не в географическом плане, но в том, что выражает одинаковые глубинные силы средневекового развития и общее подобие целей, методов и достижений”18.

 

Границей созданы для истории не только новые земли, принад­лежавшие европейской культуре, но и новые народы: порту­гальцы, кастильцы, австрийцы, пруссы, великороссы, — на­роды, которые быстро заняли господствующее положение в но­вой истории соответствующих им стран. Ею порождена тема границы... в таких эпических произведениях, как “Сказание о полку Игореве” и “Песнь о моем Сиде”. Ею создано несчетное количество новых типов средневековых мужчин и женщин — приграничный дворянин, неважно, назовем мы его богатырем, кабальеро, маркграфом или рыцарем; ею порождены воинские ордена, так отличившиеся в приграничных войнах и освоении новых земель; приграничный церковнослужитель, осваиваю­щий новые территории, — епископ или аббат, миссионер, свя­щенник отдаленного пограничного прихода; пограничный тор­говец и житель пограничного города; спекулянт земельными участками или организатор освоения территорий; главное же — земледелец пограничья, размахивающий топором, пашущий землю или погоняющий скот. Вот эти жители пограничных рай­онов при поддержке своих правителей или без нее раздвигали границы средневековой цивилизации; вот эти люди, чья воен­ная или мирная деятельность по отношению к неевропейцам впервые поставила перед средневековыми мыслителями слож­нейшие вопросы о правах коренного населения и законности справедливых войн против него, положили начало дискуссиям, которые в шестнадцатом веке охватили также проблему индей­цев Нового Света и привели к тому, что испанские богословы и юристы средневекового склада ума заложили основы между­народного законодательства и прав неевропейцев. Для многих людей Средневековья, никогда не видевших подъема величе­ственных столиц, суеты торговых городов, старинных феодаль­ных владений или новых книг и университетов средневекового Возрождения, средневековая граница была главной надеждой на лучшее будущее, которая звала навстречу еще неизвестным им трудностям, риску и награде за смелость и предприимчи­вость. И, как и многие средневековые явления, вопрос о границе не был закрыт в 1453, 1492 или 1500 году, а перешел в эпоху становления современной цивилизации.

 

Вот это основное свойство границ продолжает оставать­ся спорным. Покажите мне линию, прочерченную по миру, и я смогу все доказать. По существу, можно признать право­ту практически всей критики в адрес Дж. Ф. Тернера; можно согласиться, что граница формировалась по-разному и име­ла разное значение в различных частях Америки, что боль­шинство процессов, происходивших тогда в приграничном обществе, носили скорее олигархический, чем демократиче­ский характер, что страну, в которой она продвигалась, можно было назвать “свободной” только потому, что белые поселенцы отказались признать права прежних жителей на землю и что общинные ценности, корпоративизм и федера­лизм были куда важнее, чем допускал Тернер; короче говоря, добрую долю жнивья его теории можно сжечь дотла, но все же посреди дымящегося запустения остается нечто суще­ственно важное. Сохраняется образ линии, змеей извиваю­щейся через весь континент на запад, изменяющей все, что встречается ей на пути, создающей новый мир. Эта линия действует на наше воображение так же, как она действовала на воображение людей, продвигавших ее вперед, и, безуслов­но, на воображение тех. кто сопротивлялся ее продвижению. В американской литературе — от Твена до Беллоу — можно увидеть результаты работы интеллекта, сложившегося под влиянием границы, особенности которого Тернер так иску­сно описал, а в темной стороне современной Америки, в ан­типравительственной деятельности народной армии и Унабомберов. угадывается доминирующий индивидуализм на службе у зла, существование которого он прекрасно осозна­вал. Уберите победные нотки, и окажется, что теория Терне­ра предвосхитила многие события американской истории после закрытия границы: взлеты и падения, чередование пе­риодов активного взаимодействия с миром, продвижения границ, расширения сферы влияния Америки с периодами отступления в форты застывшей границы.

Старые империи, такие как Великобритания, с трудом приспосабливаются к своему новому, менее значительному положению в постколониальном мире. Для британцев их им­перия была в некотором роде выходом за пределы, способом не только владеть другими странами, включив их в широкие рубежи pax Britannica19, но и вырваться из рамок собственно­го “я”, отбросив английскую сдержанность и став вольной, романтической нацией, страстной и обширной, ступившей на широкую мировую сцену взамен тесных подмостков род­ной страны. После распада империи они были загнаны об­ратно в свои ячейки; границы захлопнулись, как двери тюрь­мы, и недавняя отмена политических и финансовых барьеров в Европейском союзе до сих пор воспринимается ими с долей недоверия. Америка, более всех приблизившаяся к статусу новой империи, испытывает обратные сложности: пока ее влияние распространяется по планете, она все еще бьется над тем, чтобы осознать свою новую сущность после оконча­ния эпохи границы. Под покровом американского столетия с его триумфами можно различить некоторую неопределен­ность, беспокойство в установлении собственной индивиду­альности, постоянную неуверенность в том, какую роль Аме­рике надлежит играть в мире и как играть.

Возможно, со временем появится новая теория для эпохи после отмены границ, чтобы доказать, что отличительной чертой нашего времени, эпохи массовой миграции, массо­вых перемещений, финансовой и промышленной глобализа­ции, является легко проходимая постграница, которая—со­шлемся на высказывание Тернера — наилучшим образом объясняет развитие нашего общества. Эта проходимость на­всегда лишает извивающиеся по всему миру рубежи какой- либо важности. Медленно-медленно, быстро-быстро, опять медленно, назад и вперед, из стороны в сторону, в такт ис­полняемому историей нашего времени танцу, мы переступа­ем эти неподвижные и изменчивые линии.