Рушди С. Шаг за черту. –СПб.: Амфора, 2010. –526 с.

 

Суровые нитки

 

Ранние воспоминания о мире модной одежды

 

Летом 1967 года — его тогда, сколько я помню, никто не на­зывал «летом любви»—я снимал комнатку в мезонине прямо над легендарным магазином, точнее говоря, легендарным он считался в те времена; что-то в нем способствовало мгновен­ной мифологизации: назывался он «Granny Takes a Trip», сиречь «Бабушка путешествует». Мезонин принадлежал некоей Джуди Скатт, которая шила для магазина всякие одежки на продажу; ее сын был моим университетским приятелем. (Они происходили из семьи, широко известной в медицин­ских кругах—тем, что у членов ее было по шесть пальцев на обеих ногах; впрочем, чего бы там ни требовал психотроп­ный дух эпохи, эти двое утверждали, что сами, как на грех, не шестипалые.)

«Бабушка» располагалась на «Краю света», на «неправиль­ном» конце Кингз-роуд в Челси, но для разномастных типов и деятелей, которые там ошивались, это место было Меккой, Олимпом, Катманду хипповского шика. Поговаривали, что ба­бушкины шмотки носит сам Мик Джаггер. Время от времени у дверей останавливался белый лимузин Джона Леннона, шофер входил в магазин, сгребал кучу всякого добра «для Синтии» и исчезал. Раза два в неделю появлялись немцы- фотографы в сопровождении взвода каменнолицых моделей, чтобы пощелкать их на фоне бабушкиной витрины. Витрина у «Бабушки» была знаменитая. Долгое время на стекле красо­валась Мэрилин в стиле Уорхола. Потом, на срок еще более долгий, ее место заняла кабина грузовика «Мак трак», выез­жавшего из эпицентра лихтенштейновского «Взрыва»1. Позднее все подобные магазинчики на планете украсились под­делками под эти вывески—Монро в Уорхоловой манере или «Мак траком», вырывающимся прямо из стекла, но «Бабуш­ка» была первой. Как и «Унесенные ветром», она стала праро­дительницей клише.

Внутри магазина царила непроглядная темнота. Входишь сквозь тяжелую, снизанную из бусин занавеску и мгновенно слепнешь. Воздух был густым от благовоний, особенно пачу­лей, а также от запаха того, что в полиции называли «извест­ными препаратами». Барабанные перепонки терзала вру­бленная на максимум психоделическая музыка. Через неко­торое время глаза начинали различать некое багровое свечение, в нем возникало несколько неподвижных силуэ­тов. Надо думать, это были шмотки, надо думать, на продажу. Спрашивать не хотелось. «Бабушка» была местом страшно­ватым.

Сотрудники «Бабушки» с большим презрением относились к попсовым заведениям «правильного» конца Кингз-роуд— того, что ближе к Слоан-сквер. Ко всем этим парикмахер­ским Кванта, полуботиночкам из змеиной кожи, блестящему пластику, Видал Сэссунам, ко всей этой болтовне про то, что Англия, мол, качается как маятник2. Ко всему этому мусору. Все это считалось таким же отстоем, как (ф-фу) Карнаби- стрит3. Там говорили «кайф» и «круто». В «Бабушке» сдержан­ное одобрение выражали словом «красота», а если требова­лось назвать что-то действительно красивым, изрекали «со­всем неплохо».

Я стал брать у своего приятеля Пола куртки из лоскутков, украшенные бусинами. Научился часто и с умным видом кивать. То, что я индус, помогало выглядеть прикольным.

— Индия, чувак, — говорили мне, — она далеко.

—Да, — говорил я, кивая. — Да.

— Махариши4, чувак, — говорили мне. — Красота.

— Рави Шанкар5, чувак, — отвечал я.

После этого запас индусов, о которых можно побеседо­вать, как правило, иссякал, так что дальше мы просто кива­ли друг другу. «Ну-ну, — говорили мы. — Ну-ну».

Впрочем, я, хоть и приехал из Индии, прикольным не был. А вот Пол был. Пол был из таких, про кого в фильмах для девочек-подростков говорится: «Ну, полный отпад!». У Пола имелся прямой и неограниченный доступ к длинноногим де­вицам и столь же неограниченный доступ к наркоте. Отец его подвизался в музыкальном бизнесе. Казалось бы, име­лись все причины его ненавидеть. Однажды он уговорил меня заплатить двадцатку за участие в фотосессии для по­дающих надежды Юношей-моделей, которую проводил какой-то его «приятель». Пол даже ссудил мне свои шмотки. «Приятель» взял у меня деньги и исчез без следа. Моя мо­дельная карьера закончилась, не начавшись. «М-да, — изрек Пол, сперва покачав головой, а потом философически поки­вав. — Некрасиво».

Центром нашего маленького мирка была Сильвия (фами­лии ее я так и не узнал). Сильвия заправляла в магазине. На ее фоне Твигги выглядела пухлявым подростком. Сильвия была страшно бледной, — возможно, потому, что всю жизнь сидела в темноте. Губы у нее всегда были черными. Одева­лась она в платьица-мини из черного бархата или прозрач­ного муслина: первое—под вампира, второе—под младенца- покойничка. Она стояла, сдвинув коленки и развернув носки внутрь, так что ноги ее складывались в гневное «Т». Еще она носила огромные серебряные перстни во всю фалангу и чер­ный цветок в волосах. То ли Дитя Любви, то ли зомби, она была этакой внушающей трепет приметой времени. Я жил в доме над «Бабушкой» уже не первую неделю и не обменялся с ней ни единым словом. Наконец я набрался храбрости и за­шел в магазин.

Сильвия обозначалась в его бескрайних глубинах смут­ным багровым силуэтом.

— Привет, — сказал я. — Вот, решил зайти познакомить­ся, раз уж мы, знаешь ли, все тут живем. Подумал, пора уже вроде и пообщаться. Я — Салман.

На этом запал у меня кончился.

Сильвия вылепилась из мрака, подошла поближе и уста­вилась на меня, на лице ее читалось презрение, Потом она передернула плечами.

—     Разговоры — мертвечина, чувак, — сказала она.

Дурные новости. Сильно сказано. Разговоры—мертвечи­на? Почему я об этом не слышал? Когда это они успели по­мереть? Я всегда умел поддержать беседу, да и сейчас умею, но тут, облитый ее презрением, я опешил и смолк. Меня, как Пола Саймона в The Boxer6, давно зачаровали «люди в лох­мотьях», а Сильвия, вне всякого сомнения, была их черной принцессой. Я хотел быть с ними, я «искал те места, что из­вестны лишь им». Как несправедливо—меня навеки изгоня­ют из внутренних кругов контркультуры, навеки лишают всяческого к ней доступа, и всё из-за моей болтливости! Раз­говоры — мертвечина, а нового языка я не знаю. В полном отчаянии я бежал из Сильвииного королевства и больше ни­когда, почитай, с ней и не заговаривал.

Впрочем, через несколько недель она преподала мне еще один урок на тему той удивительной эпохи. Однажды—ка­жется, была суббота или воскресенье, всего-то часов двенад­цать дня, так что все, разумеется, спали и магазинчик стоял закрытым, — у нашей входной двери зазвонил звонок, и зво­нил он так долго, что я натянул красные бархатные клеши и побрел вниз открывать. На пороге стоял инопланетянин: мужик в деловом костюме и к нему подобранных усах; в одной руке он держал портфель, в другой — иллюстриро­ванный журнал, раскрытый на странице с фотографией ма­некенщицы в одной из последних бабушкиных одежек.

—     Добрый день! — поздоровался инопланетянин. — У меня сеть магазинов в Ланкашире...

Тут спустилась Сильвия — под совершенно зачаточным халатиком на ней не было вообще ничего, из уголка рта сви­сала сигарета. Инопланетянин стал густо-красным, глаза у него забегали. Я отступил в тень.

—     Ну? — сказала Сильвия.

—     Добрый день! — не без труда выговорил инопланетя­нин. — У меня сеть магазинов модной женской одежды в Ланкашире, меня очень заинтересовал наряд с этой фото­графии. С кем я могу переговорить по поводу пошива шести дюжин экземпляров, с правом последующего дозаказа?

Такого огромного заказа «Бабушка» еще никогда не полу­чала. Я стоял у Сильвии за спиной, в нескольких шагах, а на середине лестницы тем временем появилась Джуди Скатт. Воздух потрескивал от напряжения. Инопланетянин терпе­ливо ждал, Сильвия думала. Потом, воплотив в себе всю сущность шестидесятых, она несколько раз кивнула голо­вой — медленно, по последней моде.

—     У нас закрыто, чувак, — объявила она и хлопнула дверью.

Там, где находилась «Бабушка», напротив бара «Край све­та», теперь работает кафе под названием «Entre nous»7. Я дав­но потерял все связи с Джуди Скатт, но знаю, что ее сын Пол, мой друг Пол, пал жертвой шестидесятых. Мозги ему начи­сто выжгло кислотой, и когда я последний раз о нем слышал, он занимался всяким незамысловатым трудом — сгребал листья в парках и все такое.

Впрочем, не так давно я познакомился с человеком, кото­рый утверждал, что не только знал Сильвию, но и долгие годы с ней женихался. На меня это произвело сильное впе­чатление.

—     А она с тобой когда-нибудь разговаривала? — поинте­ресовался я. — Она тебе хоть раз хоть что-нибудь сказала?

—     Никогда,—ответил мне он. — Ни разу, ни единого слова.

Октябрь 1994 года