Салман Рушди. Восток, Запад. – Спб.: Амфора, 2006.

 

ВОЛШЕБНЫЕ БАШМАЧКИ

Покупатели, сегодня собравшиеся на торги, на которых здесь будут выставлены волшебные башмачки, мало напоминают обычных завсе­гдатаев аукционных залов. Устроители Аукцио­на, заблаговременно и широко осветив предсто­ящее событие в прессе, подготовились к любым неожиданностям. Народ в наше время не любит слишком высовываться, но устроители пред­положили — и оказались правы, — что на этот раз приз, предназначенный для победителя, за­ставит многих забыть про осторожность. Здесь сегодня ожидаются бурные страсти. Потому, помимо стандартных удобств, призванных обес­печить комфорт и безопасность почетных гос­тей любого аукциона, на случай, если вдруг кто-то почувствует недомогание физическое, в туалетах и вестибюлях установили огромные бронзовые плевательницы, а в неоготических исповедальнях — кабинках, расставленных по залам Аукциона со стратегической точно­стью, — на случай недомоганий душевных уса­дили психиатров самого разнообразного толка.

Почти все мы в наше сложное время чем- нибудь да хвораем.

Священников на Аукцион не допустили. Устроители четко означили грань. Священни­ки расположились по соседству, в близлежащих зданиях, где вид их привычней, и, случись вдруг выброс какой-либо психической энергии или всплеск массового безумия, они надеются с ни­ми справиться.

В боковых улочках сосредоточились брига­ды акушеров и отряды полиции специального назначения с щитами и в шлемах, готовые мгно­венно вступить в действие, если от перегрузок нервной системы кто-то неожиданно отправит­ся на тот свет или, наоборот, родится. Заранее со­ставлены списки контактных телефонов бли­жайших родственников участников торгов. За­готовлены комплекты смирительных рубашек.

Смотрите, как сверкают рубиново башмач­ки за пуленепробиваемым стеклом. Никто не знает их предела возможностей. Вполне веро­ятно, его не существует.

Среди покупателей мелькают лица известней­ших звезд кино — каждый из них явился сюда в полном сиянии ауры. Ауры кинозвезд, разра­ботанные при участии мастеров прикладных психотехник, все сверкают золотыми, серебря­ными, платиновыми и бронзовыми блестка­ми. У некоторых, у тех, у кого амплуа негодяев, заметна аура зла — мерзко-зеленая, горчично-желтая или чернильно-красная. Если кто-нибудь из гостей случайно задевает бесценную (и очень хрупкую) ауру кинозвезды, то стражи порядка мгновенно сбивают посетителя или посетитель­ницу с ног, выволакивают на улицу и бросают в специальный фургон. Потому толчея в Боль­шом зале Аукциона становится не намного, но все-таки меньше.

Кинопоклонники, подсевшие на реликвии, были, есть и всегда будут непредсказуемы; и как иллюстрация этому сейчас, только что, одна такая полоумная вынырнула из толпы и в страстном поцелуе приникла губами к про­зрачной клетке, где стоят башмачки, чем при­вела в действие систему зашиты, авторы кото­рой разработали ее с такой виртуозностью, что она сама попала в разряд произведений искус­ства, однако не удосужились вложить в про­грамму данные для распознания подобных со­вершенно невинных жестов, выражающих один лишь восторг и обожание. Система среагиро­вала мгновенно, ударив тысячей вольт по коллагеновым губкам и таким образом исключив эту претендентку из числа конкурентов.

На мгновение в воздухе неприятно запахло паленым, что, однако, не стало предостережени­ем для следующего aficionado1 и не предотврати­ло нового акта выражения самоубийственной страсти. А мы, тут же узнав, что последняя жерт­ва состояла с первой в близкой связи, склонили головы перед мистической властью любви и по­шарили у себя в кармане в поисках надушенно­го носового платка.

Зал рукоплещет от восхищения перед руби­новыми башмачками. Карнавал в разгаре. Вол­шебники, Львы и Страшилы собрались в таком количестве, что их не перечесть. Они сердито толкаются в борьбе за место, наступают друг другу на ноги. Железные Дровосеки в явном меньшинстве; это, по-видимому, объясняется неудобством костюма. Ведьмы, чье положение в обществе обычно настолько крепко, что банки без возражений предоставляют им кредит, ждут своего часа на балконах и галереях, будто живые горгульи. Один угол зала целиком отдали Тотош- кам, и кое-кто из собачек в этой милой собачьей толпе уже резво взялся совокупляться, вынуж­дая служителя растаскивать их руками, одеты­ми заблаговременно в резиновые перчатки, да­бы не оскорбить общественной нравственности. Служитель делает свое дело с большим тактом и большим достоинством.

Нас, то бишь публику легко оскорбить и легко ранить. Способность же принимать оскорбления мы давно возвели в разряд фундаментальных прав. Мы мало что ценим столь высоко, как свой гнев, поскольку именно гнев ставит нас, по на­шему мнению, на определенную моральную вы­соту. Достигнув ее, мы с легкостью отстреливаем врагов. Мы гордимся своей ранимостью. Гнев распаляет в нас трансцендентное начало.

На полу вокруг раки — назовем ее так, — где сверкают рубиновые башмачки, постепенно со­бирается море слюны. Следовательно, среди нас, в публике, присутствуют люди с напрочь отсут­ствующим самообладанием, зато с усиленной функцией соответствующей железы. Между на­ми ходит служитель, латинос в комбинезоне, и вытирает пол тряпкой. Мы ему благодарны, вос­хищаясь его способностью делать свое дело не­заметно. Он ловко стирает с полов то, что течет у нас изо рта, и при этом никто еще здесь не по­терял лица.

В нашем релятивистском и ницшеанском ми­ре вероятность столкнуться с невероятным в высшей степени невелика. Потому-то со всех сторон башмачки обступила толпа квантовых физиков и философов-бихевиористов. Все они делают в блокнотах записи, не поддающиеся расшифровке.

Изгои, перемещенные лица, даже бездомные курьеры тоже пришли сюда, чтобы увидеть не­существующее собственными глазами. Они вы­ползли из подземных дыр и щелей, бросив вы­зов базукам своими «узи»2, крепкие, молодцева­тые, на «беленьком» и на «черненьком», бродяги, бандиты, опустошители чужих домов. Курьеры в вонючих джутовых пончо шумно сплевывают под листья гигантских лилий, которые здесь растут в горшках. Они набирают горстями канапе с подносов, проплывающих по залу на вытянутых руках наилучших официантов наи­высшего класса. Они же в неимоверных ко­личествах поедают суши с васаби, воспламе­няющая сила которой не оказывает на их же­лудки ровно никакого воздействия. Наконец кто-то вызывает полицию, и после короткого боя, где идут в ход резиновые пули, а также ре­зиновые дубинки седативного действия, курь­еров выволакивают из зала в бессознательном состоянии и распихивают по фургонам. Теперь их вывезут за пределы города и оставят ва­ляться на курящихся испарениями, отгоро­женных щитами гигантской рекламы ничьих пустырях, где мы с вами давным-давно не ре­шаемся появляться. Вокруг них с явным наме­рением поужинать соберутся дикие псы. Мы живем в жестокое время.

Прибыли политические беженцы: заговорщи­ки, свергнутые монархи, члены разогнанных фракций, поэты, бандитского вида вожди. Эти люди больше не носят, как бывало раньше, ни черных беретов, ни круглых очков, ни шинелей; а потрясают воображение квадратными шел­ковыми пиджаками или штанами с высокой та­лией от японского кутюрье. Женщины ходят в коротких пиджачках в стиле «тореадор», где на спинах крупными блестками вышиты копии знаменитых картин. Одна щеголяет «Герникой», двое или трое — великолепно выполненными «Ужасами войны» Гойи.

Но даже сияющие в своих нарядах, подобно лампам накаливания, прекрасные политичес­кие беженки оказываются не в силах затмить рубиновый блеск башмачков и потому соби­раются вместе со своими сопровождающими в углах группками, шипят потихоньку и время от времени перебрасываются через весь салон с другими такими же emigres3 бранью, газетны­ми сплетнями, плевками и бумажными самоле­тиками. Когда их тихое хулиганство перестает быть тихим, охранники лениво его пресекают от дверей, и политические красотки снова начина­ют вести себя прилично.

Мы смотрим на башмачки с душевным трепе­том, ибо они способны защитить нас от злой ведьмы (а сколько нынче развелось злых ведьм и волшебников!]; способны сотворить с нами об­ратную метаморфозу, не только являясь нагляд­ным доказательством реальности той нормаль­ной жизни, которой мы не видели так давно, что она давно кажется нам нереальной, но обещая туда вернуть; но есть и еще причина, отчего мы затаиваем перед ними дыхание: они сверкают, подобно обуви, которую носят боги.

Однако вместе с тем религиозные фунда­менталисты разразились резкой критикой в ад­рес «разнузданного фетишизма», проявившего­ся в связи с башмачками, несмотря на то что право присутствовать на торгах они получили лишь благодаря усилиям тех из устроителей, кто придерживается крайне либеральных взгля­дов и считает, что в цивилизованном мире Аукцион должен стать подобен современной церкви, то есть эталоном вседоступности, от­крытости и терпимости. В ответ же на этот бла­городный жест религиозные фундаменталисты открыто заявили, будто намерены купить баш­маки с единственной целью — сжечь, и таковая программа, с точки зрения либеральных аук­ционеров, является достойной осуждения. Есть ли смысл проявлять терпимость, когда терпи­мы не все? Но! «Демократия зиждется на день­гах, — настаивают аукционеры. — Их деньги не хуже ваших». Потому фундаменталисты мечут громы и молнии, которые хранятся у них в спе­циальных мыльницах, сделанных из священ­ного дерева. И никто на них не обращает вни­мания, хотя некие важные лица имеют злове­щее сходство с клином.

На Аукцион прибывают сироты — в надежде на то, что, возможно, рубиновые башмачки пе­ренесут их через время, а также через простран­ство (поскольку, как показывают математичес­кие расчеты, все машины, пересекающие прост­ранство, одновременно пересекают и время); иными словами, в надежде на то, что волшебные башмачки помогут им воссоединиться с утрачен­ными родителями.

Присутствуют здесь также женщины и муж­чины с ярко выраженным иным началом — буд­то неприкасаемые, они стоят отдельно. Стражи порядка нередко обходятся с ними грубо.

Для всех нас, погрязших в буднях, понятие «дом» стало слишком зыбким и слишком размы­тым. Нам и без него хватает, к чему тянуться. Над асфальтами редко увидишь радугу. Однако сейчас... Неужели мы действительно все ждем чуда? Возможно, башмачки и способны вернуть домой любого, но понимают ли они метафорич­ность нашей тоски по дому, доступны ли им аб­стракции? Не воспримут ли просьбу буквально, позволят ли нам самостоятельно определить д ля себя значение этого благословенного слова?

Или же мы, охваченные надеждой, ждем от них слишком многого?

И хватит ли им, башмачкам, с нами терпе­ния, когда из укромных тайников наших душ вырвутся все мгновенно умножившиеся жела­ния и устремятся к защитному, под напряжени­ем, стеклу, не отправят ли они нас, подобно Ста­рой камбале братьев Гримм, назад в жалкие на­ши лачуги?

Завершая картину, упомянем о присутствии в зале Аукциона и вымышленных персонажей. Здесь заблудившиеся в красной пустыне или в темном лесу дети с богатых австралийских по­лотен художников девятнадцатого века, хнычу­щие в своих золоченых тяжелых рамах перед ли­цом необъятного мира. В голубых пиджачках со сборкой и в гетрах, они стоят под дождем или под жарким солнцем и дрожат от страха.

Литературный персонаж, приговоренный вечно читать Диккенса вооруженному психу в джунглях, прислал письменную заявку4.

Хрупкий инопланетянин помахивает с экра­на монитора светящимся пальчиком.

Проникновение вымышленных героев в ре­альный мир является признаком нравственно­го упадка культуры нашего постмиллениума. Они сходят с экранов в публику и тут же вступа­ют в брак с простыми людьми. Не пора ли поло­жить этому конец? Не пора ли установить более жесткий контроль над перемещениями? Не яв­ляется ли умеренное насилие необходимым ору­жием защиты Государства? Мы нередко рассуж­даем на подобные темы. И едва ли кто-то усом­нится в том факте, что мы в своем большинстве не поддерживаем идею свободного, неограни­ченного вливания вымышленных персонажей в пошатнувшуюся нашу реальность, основные ресурсы которой уменьшаются с каждым днем. В конце концов, лишь немногие хотели бы совер­шить путешествие в обратном направлении (хотя по последним — и весьма убедительным — данным, среди таких путешественников появи­лась тенденция к росту).

Отвлечемся на время от споров. Аукцион на­чинается.

Должен немного сказать о своей кузине Гейл5, у которой была странная привычка громко орать, занимаясь любовью. Признаюсь честно: кузи­на Гейл — страсть всей моей жизни, и даже сей­час, после стольких лет, минувших с нашей по­следней встречи, я прихожу в волнение, едва вспомнив эту ее в высшей степени эротическую привычку. Спешу добавить, что, кроме этой при­вычки, в наших любовных утехах не было ниче­го аномального и ничего, с вашего позволения, литературного. Тем не менее мне она доставля­ла глубокое, даже наиглубочайшее удовлетворе­ние, особенно если в момент, предшествовав­ший проникновению, Гейл начинала вопить что есть сил: «Домой, малыш! Домой, детка, да-а... Ну, вот ты и дома!»

К сожалению, однажды, вернувшись домой, я застал ее в объятиях некоего волосатого пе­щерного персонажа, сбежавшего из какого-то фильма. Я ушел от нее в тот же день и в слезах брел по улицам, прижимая к груди портрет Гейл в облике урагана, а за спиной в рюкзаке уносил старую коллекцию Пата Буна (пластинки на 78 оборотов).

Все это произошло много лет тому назад.

В тот год я не сразу обрел душевное равнове­сие и потому рассказывал всем общим знако­мым, будто она утратила девственность в четыр­надцать лет, когда под ней случайно сломалась складная табуретка; однако местью я утешался недолго.

Потом я всю свою жизнь посвятил памяти Гейл. И сам стал свечой в возведенном ей храме.

Теперь же, после стольких лет разобщения, необщения, другого общения, я прекрасно пони­маю, что моя прекрасная Гейл тоже не совсем ре­альна. Настоящая Гейл была бы немало удивле­на тем, как я ее переосмыслил, и тем, как про­должаю самостоятельно, независимо от нее вести с ней совместную жизнь в параллельной вселенной, где нет и быть не может киношных горилл. Возможно, настоящая Гейл сейчас ста­ла еще прекрасней и сама обитает в иных мирах.

Недавно я увидел ее мельком. Возле дальнего конца стойки в подземном баре, который охра­няли четверо вольнонаемных командос с радио­активными пушками наперевес. На стойке были полинезийские закуски, краны для розлива пива, а пиво всё было из тихоокеанских краев: «Ки- рин», «Цзиньтао», «Сван»6.

В то время почти все телеканалы вещали о пе­чальной судьбе астронавта, застрявшего в какой- то щели на Марсе безо всякой надежды на спасе­ние, поскольку запасы продовольствия, а также земного воздуха таяли с каждым днем. Офици­альные лица выступали с телеэкранов с требова­нием немедленно сократить бюджет космических исследований, приводя самые что ни на есть убе­дительные аргументы. Аргументы звучали весь­ма обоснованно, официальные лица с важностью комментировали кадры затянувшейся гибели ас­тронавта и трогательно вздыхали. Камеры внут­ри оказавшегося в ловушке корабля без останов­ки показывали все подробности этого мучитель­ного перехода в небытие в условиях слабого гравитационного поля.

Я смотрел на кузину Гейл, которая смотре­ла на экран. Она не видела, что я на нее смот­рю, и не знала, что для меня это интересней любой телепередачи.

Под конец обреченный астронавт на чужой планете — астронавт на телеэкране — стал петь пронзительным голосом обрывки полуза­бытых шлягеров. Мне вспомнился Гал из ста­рого фильма «Космическая одиссея 2001» — принявший в одиночестве смерть компьютер.

Уже совсем отключаясь, Гал без остановки пел «Дэйзи, Дэйзи».

Марсианин — теперь астронавта можно было по праву называть так, поскольку он на глазах приобретал статус постоянного жителя Марса, — выдал собственный, вот уж не от ми­ра сего, ремикс из «Свани»7, «Покажи мне доро­гу домой» и еще нескольких песенок из «Вол­шебника из страны Оз», и тут плечи Гейл на­чали вздрагивать. Она заплакала.

Я не подошел и ее не утешил.

На следующее утро я впервые услышал об Аукционе, где будут выставлены рубиновые башмачки, и решил непременно, во что бы то ни стало их купить. Я решил со всей смиренно­стью преподнести их Гейл. Если хочешь, сказал бы я ей, можешь слетать в них на Марс и вер­нуть домой астронавта.

Может быть, я и сам щелкнул бы три раза каблучками и вернул бы себе ее сердце, возвра­тил утраченное счастье и тихо пролепетал: «Нет на земле лучше места, чем дом».

Вы смеетесь над моей глупостью. Ха-ха! По­дите скажите утопающему, чтобы не держался за соломинку. Скажите умирающему астронав­ту, чтобы заткнулся и перестал петь. Подите-ка взлезьте в мою шкуру. Как там сказал Трусливый Лев? Надень их. Нааааааадень. Я с тобой справ­люсь одной левой. Вот закрою глаза и врежу.

Струсил, а? Что, струсил?

Большой зал Аукциона трепещет — сейчас он сердце Земли. Кто стоит здесь давно, тот ви­дел все чудеса на свете. За последние годы в Большом зале ушли с молотка Тадж-Махал, статуя Свободы, Сфинкс и Альпы. Мы видели, как продавали жен и покупали мужей. Государ­ственные тайны шли по самым высоким став­кам. А один раз, в виде исключения, по заказу нескольких красных общеконфессиональных демонов, исходивших таким жаром, что над ними вился дымок, выставили на продажу пол­ный набор человеческих душ разного достоин­ства, разных национальностей, разной клас­совой принадлежности, возраста, а также ве­роисповедания.

На торгах выставляется все, и мы, под твер­дым, но благожелательным руководством устро­ителей Аукциона, под присмотром их верных псов, сотрудников безопасности вкупе с полицей­скими отрядами специального назначения, на­чинаем войну нервов и охотно вступаем в сорев­нование, где состязаются мозги и бумажники.

В аукционах есть чистота действа, есть при­ятное эстетико-драматическое противоречие между бесконечным разнообразием жизни, ко­торую здесь сортируют по лотам и пускают под молоток, и не менее бесконечной простотой од­нообразия, с какой мы с ней здесь обращаемся.

Мы делаем ставки, стучит молоток, и все пе­реходят к следующему лоту.

Все равны перед молотком: уличный живо­писец и Микеланджело, рабыня и королева.

Здесь дворцовые Залы желаний.

Начались торги. Ставки на башмачки рас­тут с такой скоростью, что у меня начинает ныть под ложечкой. Паника охватывает меня, давит и душит Я вспоминаю о Гейл — яблочко ты мое! — преодолеваю страх и делаю новую ставку.

Однажды один мой овдовевший знакомый, чья жена была певицей, всемирно известной и обожаемой поклонниками, предложил мне по­работать на него на аукционе, где он выставил рок-реликвии. Этот вдовец был единственным опекуном состояния, оцененного в десять мил­лионов. Я отнесся к его предложению с большим почтением.

Мне нужен только один лот, — сказал он. — Денег не жалейте, тратьте всё.

Этим лотом оказалась деталь одежды — съедобные трусики из рисовой бумаги с арома­том мяты перечной, купленные много лет назад в магазине на Родео-драйв (улицу я, кажется, не перепутал). По сценарию шоу полагалось публичное снятие и съедение нескольких пар за вечер. Еще сколько-то пар, с различными аро­матизаторами — маниок, взбитые сливки, шо­коладная стружка — певица бросала в толпу. В толпе их ловили и тут же съедали, слишком взволнованные сим действом, чтобы сообра­зить, насколько это бельишко поднимется в це­не когда-нибудь в будущем. Трусов, поскольку дама носила их не только на концертах, сохра­нилось действительно немного, и потому спрос был велик.

Ставки на том аукционе принимались по ви­деомостам из Токио, Лос-Анджелеса, Милана и Па­рижа и поднялись так, что я струсил и выбыл из игры. Я позвонил нанимателю доложиться, а в ответ услышал, как он невозмутимо спросил про последнюю цену. Я назвал пятизначную ци­фру, и он рассмеялся. Я не слышал от него такого чистого, такого веселого смеха с тех пор, как умерла его жена.

Все в порядке, — сказал вдовец. — Я уже заработал на них триста тысяч.

Именно на Аукционе устанавливается истин­ная цена нашего прошлого, будущего и всей на­шей жизни.

Цена рубиновых башмачков растет все выше и выше. Многие из тех, кто здесь делает став­ки, подставные лица, каким я был в тот памят­ный День трусиков и бывал еще с тех пор не раз.

Сегодня я впервые делаю ставку для себя (или почти буквально: на себя).

На улице раздается взрыв. Отсюда нам слыш­ны топот ног, вой сирен и крики. Мы к такому привыкли. Мы стоим себе как стояли, поглощен­ные созерцанием действа высшего порядка.

Плевательницы полны. Ведьмы плачут, по­тускневшие ауры кинозвезд начали осыпаться. Очереди безутешных стоят к кабинкам, где си­дят психиатры. Хватает дела и стражам поряд­ка, и только акушерам пока нечем заняться. По­рядок достигнут. Я последний и единственный в зале, кто продолжает делать ставки. Мои сопер­ники — бестелесные головы на телеэкранах и беззвучные голоса в телефонных трубках. Я сра­жаюсь с миром невидимых демонов и призраков и жду в награду руки дамы сердца.

В разгар борьбы, когда деньги становятся лишь средством вести счет, происходит некое странное событие, на которое я, однако, не же­лаю обращать внимания: я отрываюсь от земли.

Сила гравитации исчезает, уступая место не­весомости, я поднимаюсь в воздух и плыву, за­ключенный в капсуле своей страсти. Конечная цель — за гранью разумного. Достижение ее, рав­но как и выживание в этой битве, становится — да-да! — частью фантазий.

Тогда как вымысел и фантазии сами по се­бе — как я уже отметил выше — в высшей сте­пени небезопасны.

Захваченные своими фантазиями, мы спо­собны разрушить дом или продать детей, толь­ко чтобы получить то, чего желает душа. Потом, оказавшись посреди их зловонного океана, плывем в обратную сторону, прочь, подальше от своих желаний, видим их издалека заново, и понимаем, насколько они банальны и неин­тересны. Мы позволяем им уплыть в небытие. И, подобно замерзшим в метель, ложимся на снег отдохнуть.

Вот так вот и я, пройдя горнило Аукциона, вдруг чувствую, что меня перестала держать ру­ка Гейл. Так вот и я оставляю схватку, иду домой и падаю спать.

Проснувшись, я чувствую себя отдохнувшим и совершенно свободным.

На следующей неделе начнется новый Аукци­он. С молотка пойдут фамильные древа, гербовые свитки, где между королевскими именами можно вставить любое имя, хоть свое, хоть кого-нибудь из родных. Полагают, что там же будут «Педигри канин» и «Педигри фелин», иначе говоря, родослов­ные разного рода собачьих и кошачьих: эльзасцев, бирманцев, салуки, сиамцев, а также египетских терьеров.

И, благодаря бесконечному великодушию уст­роителей Аукциона, каждый из нас, будь то кош­ка, собака, мужчина, женщина или ребенок, сможет испытать райское блаженство, став осо­бой голубой крови или тем, кем пожелает, ибо все мы, забившиеся в своих норах, более всего на свете боимся, что так и не стали никем.

 

 

[1] Фанат, страстный поклонник (ucn.).

2 Мини-автоматы.

3 Эмигрантами (франц.).

4 Имеется в виду герой романа Ивлина Во «Пригоршня праха» (1934).

5 Gale — ветер силой от 7 до 10 баллов (англ.). В сказке Фрэнка Баума «Волшебник из страны Оз» это ураган, кото­рый уносит героиню от дома.

6 «Кирин» — японское пиво, «Цзиньтао» — китайское, «Сван» — австралийское.

7 Композиция Дж. Гершвина (1917); внесена в список песен, рекомендованных для бойскаутов.