Салман Рушди. Восток, Запад. – Спб.: Амфора, 2006.

 

ЙОРИК

Поблагодарим же Бога — или, возможно, усер­дие древних бумагоделов — за то, что есть на зем­ле материал под названием крепкий пергамент, который — как земля под ногами, на коей, смею думать, он и существует (хотя, если следовать фактам, контакты его с terra firma1 случаются всего реже; естественные места его залегания — полки, деревянные или не деревянные, порой по­крытые пылью, порой в совершенном порядке, почтовые ящики, ящики выдвижные, старые че­моданы, самые потайные карманы счастливых любовников, магазины, мусорные корзины, чер­даки, подвалы, музеи, картотеки, сейфы, столы адвокатов, стенки врачей, дом любимой двою­родной бабушки на берегу моря, театральные мастерские, волшебные сказки, переговоры на высшем уровне, туристические конторы), как и земля — повторяю на случай, если вы успели забыть, о чем речь, — благородный этот матери­ал всё терпит и стерпит, всегда и везде, и если не вечно, то по крайней мере до тех пор, пока его нарочно не уничтожат мужчины, рваньем или комканьем, при помощи кухонных ножниц или же крепких зубов, огнем или смывом в сортире, ибо — и сие есть установленный факт — мужчи­ны получают равное удовольствие, уничтожая и землю, которая носит их, пока они живы, и сей материал (я имею в виду бумагу), хотя с его по­мощью могли бы обеспечить себе бессмертие прежде, чем та самая земля уйдет из-под ног, вы­растая в холмик ровнехонько над головой; и та­кой же установленный факт, что полный пере­чень способов его уничтожения занимает боль­ше страниц той же самой бумаги, чем перечень потребляемых мной продуктов, так что к черту перечисления — пора начать повествование, ко­торое, как я уже попытался сказать, есть рассказ о старинном пергаменте и рассказ, на пергаменте же написанный.

Речь пойдет, конечно, о Йорике и о рукописи, которая лет этак двести тридцать пять тому на­зад попалась в руки некоему — впрочем, отнюдь не некоему, а наоборот коему—Тристраму (кото­рый не имеет отношения к сраму, тем более номер три, и вовсе не тот, что с Изольдой), бывшему бол­туном и называвшему себя Шенди2, чьи слова ве­сят не более пены, оседающей в пивной кружке; а недавно попала ко мне, но при обстоятельствах настолько темных и странных, что едва ли стоит на них задерживать внимание любознательного читателя. Истинность ее не представляет сомне­ния, а история, в ней рассказанная, сама по се­бе является щедрой наградой для исследовате­ля, обученного применять на практике самые что ни на есть высочайшие материи, и потому намерение мое заключается в том, чтобы пере­сказать ее, отбросив несущественные детали, но попутно кое о чем потолковать, кое-что рас­толковать, правильно истолковать, передекла­мировать, забальзамировать и мумифициро­вать. Итак, чернильнорукие и пыльноносые, здесь вам представят юных прекрасных жен, старых дураков, рогоносцев, покажут ревность, убийство, сок проклятой травы, череп, кости и казни, а также полный набор вопросов Гамле­та из Вильяма Шекспира, того самого малохольного принца, который, похоже, и знать не зна­ет, как на самом деле звали его отца3.

Итак, мы начинаем:

В Дании, в конце, кажется, царствования слав­ного короля, кажется, Горвендиллюса, случи­лось так, что старший королевский шут, некий мастер Йорик, взял себе в жены некую сиротку— бездомную, светленькую, гладенькую — по име­ни Офелия, и вот с этого-то все и началось... Как? Меня уже перебивают? Разве я еще не сказал, что наш воспетый всеми поэтами Гамлет—Амлетус, с вашего позволения, Датский — ошибся, решив, будто Призрака зовут вроде бы тоже Гамлет? Ошибка сия является не только противообычной, сколько противосыновней, и не только противосыновней, а, я сказал бы, противосаксонограмматической, поскольку противоречит ни более ни менее чем такому авторитетному ис­точнику, как Саксонус Грамматикус с его «Исто­рией Дании»! Однако, сиди вы спокойно и слушай внимательно, то уже поняли бы, что никакая это не ошибка, а скрытый ключ, благодаря которо­му мы оказываемся в состоянии моментально раскрыть смысл всей этой темной истории.

Повторяю:

Короля звали Горвендиллюс. Horwendillus Rex... Есть ли еще вопросы? Ну разумеется, сэр, у шута была жена; возможно, роль ее в пьесе пе­ра великого драматурга и малозаметна, но не ка­жется ли вам, что коль скоро мужчина решает продолжить род, так тут без женщины не обой­тись — и каким же еще, позвольте спросить, об­разом сумел бы тот самый исторический Дурак произвести на свет ту самую ветвь, на которой торчит подобно сучку наш достопочтенный Йорик, этот архиерейский нос, описанный столь мало­ приемлемым для нас Тристрамом? Безусловно. Не думаю, что для того чтобы признать истин­ность этого утверждения, нужно рыться в древ­них пергаменгах... Бог ты мой, как звали ее?! Вот тут, сэр, вам придется поверить мне на слово. Что вас так удивляет? Черт возьми, неужели, по-вашему, Офелия было такое уж редкое имя — это в стране-то, где мужчин называли Амлетусами, Горвендами и так далее?.. Ну да, уж конечно, и Йориками. Нет слов. Однако продолжим.

Йорик взял в жены Офелию. У них родился ребенок. И оставим споры на эту тему.

Офелия была вдвое моложе мужа и вдвое его красивее, а все случившееся в дальнейшем есть производная от того, что одно разделилось, а дру­гое умножилось. В итоге мы получили арифме­тическую трагедию. Печальный рассказ, какой в самый раз для юдоли глубокой печали.

Как же могло так произойти, чтобы такой бу­тончик достался седому старому дураку? Листы пергамента шевелит сквозняк. Это дыхание Офелии. Запах гнили распространяется по все­му Датскому королевству, по нему разливается вонь остывшей крысиной печени, жабьей мочи, высокопоставленной дичи, гнилых зубов и ганг­рены, вспоротых животов, паленой ведьминской плоти, сточных канав, уверений политиков; Да­ния дышит могилами, падалью, а также парами крепких рассолов из Вельзебулькающих бочон­ков в распахнутой Преисподней. Потому всякий раз, когда это хрупкое создание, это юное совер­шенство, при взгляде на кое от умиления увлаж­нялись глаза не одного мужчины, раскрывало, набравшись храбрости, рот, то пространство во­круг нее немедленно пустело в радиусе футов этак на пятьдесят. И наш бедный дурак дошагал до венца беспрепятственно, получив таким об­разом тy жену, какую ему уготовила судьба.

Когда он за ней ухаживал, то зажимал нос де­ревянной прищепкой. А в день свадьбы король, любивший шута, заботливо преподнес ему в по­дарок серебряные пробки искусной работы. Так вот все и произошло: сначала прищепили, по­том заткнули; и вид у него, у влюбленного дура­ка, стал вполне соответствующий, то есть ду­рацкий.

С этим разобрались.

(Входит принц, маленький Амлетус, с хлыс­тиком для верховой езды в руках.)

На сцене бедная спальня в замке Эльсинор. В постели крепко спят Йорик с супругой. Возле постели на стуле лежат небрежно брошенные колпак, колокольчики, пестрое платье и прочие шутовские принадлежности. Где-то неподалеку сонно дышит ребенок. Теперь представьте себе маленького Гамлета: на цыпочках он подкрадывается к хозяину спальни, замирает, приседает поглубже и прыжком оказывается у того на спи­не! И тут:

Йор. (проснувшись). О-о-о, а-а-а! Что за под­лец Пелионов, исчадие Оссы, уселся на шею, мне сон перебив?

...Тут я себя перебью сам, поскольку вдруг за­метил некую противоестественность сей репли­ки, ибо в самом деле, действительно ли способен мужчина, разбуженный посреди ночи, вырван­ный из спокойного сна столь неожиданным по­явлением у себя на шее королевского отпрыска семи лет от роду, изъясняться фразами, полны­ми культурно-литературных аллюзий, как нас уверяет текст? Видимо, тут либо придется с ого­ворками признавать достоверность манускрип­та, либо датские дураки получали в высшей сте­пени странное воспитание. Впрочем, какие-то мелочи наверняка так и останутся до конца не проясненными.

Однако вернемся к нашим баранам.

Гам. Йорик, день занялся! Давай вместе спо­ем во славу зари!

Оф. (в сторону). Муж терпеть не может этого паршивца — вот уж чума на наши головы, изба­лованный щенок, который к тому же страдает бессонницей. Так вот мы и просыпаемся — на­следничек коли не сядет верхом, то непременно поднимет за волосы. Был бы он мой сын... Доб­рое утро, мой принц, моя радость!

Гам. А-а, это ты, Офелия. Йорик, ну-ка во славу зари, ну же, пой!

Йор. Пусть ей птички поют во славу. У меня, правда, осталась на голове парочка перьев по­чтенного возраста. Однако годы определили их таким образом, что я стал похож то ли на воро­на, то ли на сыча. Какое уж там песни петь — те­перь я способен только каркнуть, или там ухнуть, да и то весьма неблагозвучно.

Гам. Не перечь! Твой принц желает песен.

Йор. Однако, Гамлет, выслушайте меня. Сфе­ра нашей жизни подобна небесной, и потому человеку, чьи годы склонились к закату не подо­бает петь утренних гимнов.

Гам. Довольно! Вставай и пой. Погоди, подсади-ка меня на плечи, поиграем как подобает.

Оф. (в сторону). В семь лет он своеволен, как Владыка морей, и только бог знает, на кого ста­нет похож в двадцать семь!

Йор. (поет).

В юности я так любил, так любил

И знать все хотел наперед.

Время я свое торопил.

Боялся, что оно не придет.

А время подкралось тайком,

Когти вонзило в меня...

Гам. Что за кошачий концерт, немедленно замолчи!

Йор. Разве я переврал слова?

Гам. Хватит петь. Лучше давай загадывать загадки. Да, загадай загадку про кошку, про громкоголосую такую кошечку, которая поет, как ты, хотя ты, правда, громче.

Йор. (в сторону). Вот наказание. Однако при­дется что-то придумать. (Вслух.) Пес, которого вы, принц, оседлали, стар, конечно, но все-таки еще жив, и вот вам загадка: зачем кошке девять жизней?

Гам. Не знаю, зачем ей девять жизней, зато точно знаю, зачем тут девять хвостов, и ты то­же это быстро поймешь, если вздумаешь помед­лить с ответом.

Оф. (в сторону). Наш принц скор не только на язык, а бедный Йорик с каждым днем ско­рей только мхом зарастает.

Йор. Ну хорошо, вот вам разгадка. Все кошки любят глядеть на монархов, а тот, кто глядит на монарха, предает свою жизнь в его руки, а жизнь, преданная в монаршьи рутси, вполне может про­скользнуть между пальцев. А ну-ка, принц Гам­лет, сосчитайте-ка, сколько у вас между пальца­ми промежутков — смотрите, между этим паль­цем и этим, между этим и этим, между этим и этим, и между этим и большим пальцем. Всего на двух руках восемь; итого, значит, восемь жиз­ней! И значит, выживет только тот, у кого их де­вять; потому-то кошкам, которые все любят смотреть на королей, нужны девять жизней.

Оф. Отличная загадка, муж.

Гам. А теперь давайте танцевать! Закрывай свою дурацкую лавочку и спляшем веселую джигу.

Йор. А вы так и будете сидеть у меня на спине?

Гам. Буду. А ну-ка вот ты теперь отгадай: чего я хочу?

Йор. (в сторону, приплясывая). Ты, Гамлет, ничего не хочешь, но Йорик для тебя подыщет предмет желаний.

Все это время из носа как Гамлета, так и дура­ка торчат серебряные пробки искусной работы!

В колыбели начинает плакать младенец, жалуясь одновременно на все сразу: на проб­ки, на хлопки и свисты Гамлетова хлыста, ко­торым тот то и дело взбадривает свою двуно­гую клячу.

Что прикажете думать о столь безобразном поведении принца? Конечно, понятно, что он не­навидит Офелию, но за что? Неужто за то зло­воние, которое исторгает ее нутро? Или за власть над шутом, который бросается исполнять любое желание, стоит ей бровью повести? Или за набух­шие, спрятанные под рубашкой два крепких бу­тончика, за тело, принадлежащее не ему? Принц Амлет в свои семь лет чувствует в этой юной осо­бе нечто, что его тревожит, но чему он пока не в силах дать определения. И посему детская влюбленность оборачивается ненавистью.

Возможно, в ненависти его виноваты все три обстоятельства: вонь, власть над сердцем Йорика (ибо любой дурак знает, что сердце Ду­рака должно принадлежать только принцу, по­скольку кто, кроме Дурака, ему его отдаст?), ну и разумеется, красота. К чему гадать, какая из трех причин стала главной? Аппетит у нас хо­роший, проглотим и триединство.

Однако не стоит спешить с осуждениями. Гамлет всего лишь заброшенный ребенок и ви­дит в Йорике не только слугу, но отца — самого лучшего, даже совершенного, поскольку всякий сын стремится сделать из отца раба. Иными сло­вами, несчастный, болезненный принц видит в поющем, танцующем и кривляющемся Йори­ке укрощенного Горвенда. Гамлет пошел в мать.

Здесь наш манускрипт... или, я сказал бы, чернила... или — что было бы еще точнее — ру­ка, державшая перо... Впрочем, руки той давно нет на свете, а об ушедших плохо не говорят... Э-э... текст — да, назовем это так! — здесь текст отступает от главной сюжетной линии и начина­ет путано перечислять все чудовищные злодея­ния, совершенные принцем в отношении шута, методично отмечая каждый след башмака, при­печатанный к шутовской заднице, с описанием всех деталей, а именно: повода, вызвавшего пи­нок, достигнутого эффекта, конкретного места, куда он пришелся, конкретной части платья, где отпечатался след, а также сопутствующих обсто­ятельств, как то: дождь, солнце, ветер, гром, град и прочие погодные условия; отмечая отсутствие при подобных сценах королевы-матери, которая якобы и сама пострадала от тирании стихийных бедствий; а также приводя полный перечень причинно-следственных связей между пинком ноги в зад и нырком носа в торфяную кочку, с по­следовавшими затем розысками серебряных пробок и так далее — короче говоря, с тем при­скорбным отсутствием лаконичности, каковое мы здесь и спешим исправить. Однако основа сюжета, на мой взгляд, слажена крепко. Пытать­ся ее разрабатывать означало бы не только со­перничать с принцем, обрабатывавшим своего шута и хлыстом, и палкой, и еще бог знает чем, но и то, что мы, не будучи принцем, попытались бы обойтись с Читателем так, будто и он, Чи­татель, тоже Дурак. (Тогда с какой же я стати, отнюдь не будучи принцем, вставляю сюда, в собственную свою фразу, неизвестно откуда взявшееся «мы», облекая ее в пурпурную мантию множественного числа? Прочь! И назад, к обыч­ному — то есть тоже не-обычному, поскольку оно циклопично — 1л., ед. ч.)

Приведу лишь один эпизод:

Гамлет, катаясь на Йорике, машет хлыстом и случайно обнажает то, что скрыто плотной за­весой плоти — иными словами, оголяет кость. Принц оказывается способен на чувство: его, на плечах Дурака, при виде крови тошнит. Да, Читатель, увидев впервые мелькнувшую череп­ную кость друга, Принц Датский, движимый благородным участием, хватается за живот, и его рвет прямо на звонкие колокольчики.

До этого момента я прилагал все усилия, что­бы как можно деликатней передать любопытные психологические, а также фактологические де­тали нашей весьма щекотливой истории, но, на­верное, пришло время, и пора наконец листам, которыми я владею, увидеть большой Свет, ибо наша Трагедия Личности берет свое начало в По­литике. (Что, впрочем, вовсе не удивительно.)

Пир в легендарном замке Эльсинор: кабаньи головы, бараньи глазки, архиерейские носы, гу­синые грудки, телячья печенка, требуха, рыбьи молоки, поросячьи ножки — стол походит на анатомический атлас, где, коли блюда составить друг к другу поближе, создастся диковинное чу­довище, гиппогриф или ихтеокентавр. Горвендиллюс с супругой принимают у себя Фортинбраса, надеясь получше удовлетворить стремле­ние гостя к расширению изнутри, дабы он, почувствовав удовлетворение сытостью, отка­зался от мысли о расширении вовне, т. е. от мыс­ли о расширении земель; а также справедливо полагая, что политическое решение, обрекающее на убийство одного лишь, к тому же мифическо­го, существа, несет в себе куда больше вкуса и прелести, нежели решение, ведущее к началу новой военной кампании.

И разве не ясно, что Фортинбрас, увидав на столе отдельные части страшным образом рас­члененного страшного зверя и воссоздав перед мысленным взором, каким же он был живой — с головой гигантской индюшки, украшенной вет­вистыми рогами, с чешуйчатым брюхом и воло­сатыми ляжками, откуда непостижимым обра­зом сразу же торчали копыта, — должен был в страхе тотчас убавить свои аппетиты и сто раз по­думать, прежде чем затевать войну со столь могу­чим народом, поскольку от охотников, способных, дабы утолить голод гостя, загнать кошмарного зверя, можно ожидать и то, что они окажутся также способны утолить и голод всей Дании.

Однако все это не имеет значения. Я задер­жал ваше внимание на этом пиру, чтобы лишь показать, что королева-мать не поднялась на­верх пожелать сыну спокойной ночи из сооб­ражений высшей политики, творившейся над мясным ассорти.

Теперь пора показать самого Гамлета, который лежит без сна в своей кроватке... Однако какое перо в состоянии создать портрет с той деталью, какой нет на лице модели, — нет ни сна в глазу, ни тепла материнского поцелуя на щечке, — а по­скольку щечка поцелованная выглядит точно так же, как щечка нецелованная, то и о мальчике, который мечется в детской своей постельке, от­данном на растерзание бессоннице и отчаянию, легко можно подумать, будто его то ли кусают блохи, то ли он мается с температурой, то ли сердится оттого, что ему запретили сидеть за сто­лом вместе со взрослыми, то ли учится плавать в хлопчатобумажном море, то ли б. знает еще что, лично я ничего больше не могу придумать. Но трепетание сердца возникает именно в ре­зультате чего-то отсутствия, а не присутствия, и потому маленький Амлет поднимается с посте­ли и спешит по коридору (нарисованные здесь точки соответствуют топоту детских цыпочек):

 

            / ….. / ….. / ….. / ….. /  и так далее,

 

и он быстро (мы тоже, следуя его примеру) доби­рается до спальни Гертруды, вбегает туда и оста­ется ждать в ее постели, словно от соприкоснове­ния с материнской подушкой на щеке появится поцелуй — поцелуй Леты, посланный матерью; а потом он уснет.

Как оказалось впоследствии, именно в этот час у него и зародился страшный летальный Замысел.

Теперь же позвольте мне изобразить все, что случилось дальше, пантомимой, поскольку я не хочу услышать приговора своему пересказу преж­де, чем доведу его до конца, и вынужден в ка­честве компенсации за медлительность первых страниц поторопить действие с помощью какого-нибудь ускорителя, например tableaux, и сей­час персонажи мои побегут подобно фигуркам на ленте ночной рекламы, пусть этот стиль и не соответствует трагическому содержанию пьесы. Ничего не поделаешь: в результате глупого соб­ственного моего занудства им всем придется стать Дураками. А нам, в результате спешки, к которой побуждает неизбежность конца, всем придется на время стать Йориками.

Тень Гамлета. Вот голоса у двери! Мать не одна, с каким-то пьяным ублюдком. Скорее спрятаться!.. Куда?.. За гобелен, нельзя про­медлить ни мгновенья!

Тень прячется. (Потому-то смело можно ска­зать, что позднее, став взрослым, Гамлет заколет себя, ибо детские воспоминания подсунут ему за гобеленом себя, а не седого старика Полония.)

Но что же он слышит сейчас? Сопенье и ры­ки мужчины! Взвизги и вскрики матери — ах эти слабые женские вскрики! Кто посмел испу­гать Королеву?! Отважно принц приподнима­ет край гобелена и видит...

...как ЕГО ОТЕЦ навалился на мать. Слы­шит кабанье сопение Горвенда, стоны и всхли­пывание Гертруды, которая под конец обмира­ет бессильно, так тяжело дыша, будто он ее придушил.

Гамлет слышит дыхание Смерти и вдруг се­милетним своим умишком соображает, что отец у него убийца.

Гамлет так и подпрыгнул на месте!

— Стой! Стой, тебе говорят!

Отец тоже подпрыгивает! Рука матери стре­мительно тянется к горлу, подтверждая догадку сына! Сцена до предела ясна. «Я спас ей жизнь!» — гордо думает про себя Гамлет. Но пья­ный Горвенд настигает сына и под гобеленом, бьет хлыстом, потом ногами, потом опять хлыс­том. Странное это было наказание, поскольку тут отец вбивал принца все глубже в щель, где тот прятался, тогда как в большинстве случаев смысл дранья заключается как раз в обратном, то есть в том, чтобы выбить зло и изгнать.

Но что же вколачивал там отец в сына? Ра­зумеется, ненависть и мрачные мысли о мести.

Гамлет (один). Свой монолог я приберегу для писца получше. А сей пергамент пусть мол­чит о том, какие чувства раздирали Гамлета то­гда, когда он, избитый, был брошен к себе и за­перт. О помыслах узнают по поступкам.

Если угодно, можно изобразить сцену тер­заний принца: его преследуют кошмары. Пе­ред глазами то и дело Горвенд, который силь­ней и сильней сжимает Гертрудино горло. От страха глаза становятся все шире и все реаль­ней, а страшный Призрак снова и снова уби­вает королеву — вот он топит ее в ванне (и на губах Гертруды лопаются мыльные пузыри), вот он душит ее перед зеркалом, и ей прихо­дится наблюдать собственную погибель.

Читатель, вникни в то, что движет помысла­ми Гамлета, посмотри столько же раз, сколько он, на призрак Горвенда, на сдавившие горло пальцы, на лицо умиравшей Гертруды — в пар­ке, в кухне, в бальной зале, в сарае для садовой утвари, на всех стульях, постелях, столах и по­лах, на людях и в уединении, днем и ночью, до и после завтрака, когда мать поет и когда мол­чит, когда одета и когда раздета, в седле и в лод­ке, на горшке и на троне... и тогда вам, быть может, станет понятно, почему он, принц, рас­сматривает свое недавнее «прибежище» не как Конец, а как Начало страданий, порожденных любовью; почему он так напрягал мозги, пыта­ясь найти решение, которое избавило бы его от кошмаров. Из того решения и родился Замы­сел — плод Страсти, орошенный Ненавистью, извлеченный на свет королевским хлыстом, ко­торым тот сек ягодицы инфанта и оставил на них тот же след, какой сам инфант не раз остав­лял на щеках Дурака.

Может быть, именно потому через некоторое время все сюжетные линии смыкаются именно на Йорике, а исстрадавшийся принц превраща­ет орудие шутки в орудие мести.

Теперь вам понятно, Читатель, что на самом деле Гамлета терзают два ненавистных обра­за: Офелия и король слились в его распаленном гневом мозгу в единое целое (можно сказать, связались брачным союзом). И Гамлет наконец придумывает, каким образом сделать так, что­бы стряхнуть с себя давившую, будто камень, ярость и одним ударом сбить с ветки обеих пти­чек (ярость принца подобна гневу Медузы — при виде ее любая живая плоть способна обра­титься в мертвый гранит).

Под конец мы услышим, как маленький принц бродит, бродит кругами по комнате, а губы его бормочут злобный стишок-загадку:

Не газообразно, не твердо, не жидко,

Бесплотно, безвкусно, но вроде напитка.

Хоть к злу, хоть к добру приведет под конец.

Влей в ухо — и, может быть, будет мертвец.

Итак, Читатель, примите мои поздравления: все эти мрачные сцены суть порождение вашей фантазии, доказывающей, что она куда точнее и изощреннее моего повествования.

Вы, Читатель, вообразили себе все до такой степени отчетливо, что последняя оставшаяся передо мной задача чрезвычайно проста. Оста­лось лишь вывести Гамлета с Йориком на пло­щадку перед Эльсинором (одного на плечах у другого—как это было у них заведено), где принц вольет в ухо шуту волшебную отраву, и Дураку вместо видения действительности достанется одна только ее видимость.

Вы, конечно, уже сами обо всем догадались. Сейчас здесь появится призрак ныне здравст­вующего отца Гамлета и начнет гоняться за шу­том; потом появится второй призрак, тоже жи­вой, — Офелии, жены Йорика, в смятом платье; а полупрозрачное тело ее раздвоится и обовьет короля светящимся эктоплазмическим ореолом.

— Что такое этот королевский яд?

Так что вам, Читатель, осталось лишь раз­гадать загадку, и вы поймете... Ну хорошо, под­скажу. То, о чем говорится в стишке, — РЕЧЬ.

Вот воистину убийственный яд! Не подлежа­щий обнаружению и до того коварный, что от него до сих пор не найдено противоядия. Коро­че говоря, сейчас Гамлет убедит отцовского Ду­рака в том, что якобы его отец с женой Йорика... стало быть, Офелия с Горвендом... Нет, лично я не в силах произнести вслух глагол, обозначаю­щий данное действие, тем более что в действи­тельности и действия никакого не было. В текс­те, кажется, написано, что жестокий мальчишка в довершение ко всему принес (это место размы­то древней слезой или еще какой солесодержащей жидкостью) «доказательство» — пароч­ку золотых пробок, завернутых в ловко им са­мим подделанную любовную записку. Или это был носовой платок? Впрочем, подобные мело­чи не имеют значения. Дело было сделано, и глу­пость Йорика была представлена всему миру: профессиональный Дурак позволил принцу се­бя околпачить и оказался полным болваном не только в глазах принца, но и в своих собствен­ных, поскольку — ему-то действительность ви­делась именно так — он со своим колпаком опро­стоволосился перед обожаемой женщиной, и та считает его теперь Дураком, а также ослом, при­чем самым что ни на есть идиотским, иначе говоря, рогатым.

Самое странное — и здесь-то и кроется тем­ная суть происшедшего, —что Йорик, ставший Дураком, с вашего позволения, натуральным, утратил привилегии Дурака, так сказать, про­фессионального. Должность дозволяет валять дурака безнаказанно, дурацкое платье — хоро­шее прикрытие тем, кто вслух говорит правду: и слушатели посмеются, и голова останется на плечах, продолжая позванивать нелепыми коло­кольчиками. Да, некогда Дураки были истинны­ми мудрецами, мудрыми, как стрелки часов, по­скольку точно знали, когда что сказать. А вот на­ша мудрая стрелка — наш Йорик, одураченный принцем, — потерял направление, сбился, побе­жал не в ту сторону и повел себя и впрямь как идиот, произнеся, как всякий охваченный рев­ностью муж, свою гневную речь с убийственной для себя серьезностью.

Гамлет, заставивший Дурака совершить ро­ковую глупость, доволен: он добился своего. Го­ворят же вам: он в шуте видел того же отца, а те­перь этот отцезаменитель, отравленный ядом речей, пролившихся из младенческих уст, вос­стает против венценосного оригинала.

Что же дальше?

А дальше: Горвендиллюс спит, один как перст в своем Гефсиманском саду. Входит Йорик с пузырьком проклятого сока. Яд, влитый Гам­летом в одно ухо, теперь перелит — во всяком случае, выглядит это именно так — в пузырек, откуда он переливается дальше, прямиком в ухо королевское. Горвендиллюс умирает, в то время как безвинно обвиненная мужем отверг­нутая Офелия с горя теряет рассудок и слоня­ется вкруг дворца в цветочном своем безумии, пока не падает бездыханной; а потом именно в ее безумии Клавдий находит ключ к разгадке, вычисляет преступника — вот и всё, вот вам и вся история.

Правда, вскоре там происходит и нечто стран­ное — чувствуется работа чьей-то незримой руки! Некто, чьего имени я не знаю, похища­ет Голову Слуги и, пошептавшись с кем нужно, получает разрешение захоронить ее на Эльсинорском кладбище, где через сколько-то лет принц нос к носу столкнется со своим безно­сым обвинителем. А вот тогда этот утратив­ший имя любитель подшутить над королями получит наконец невыразимое (но, возможно, заранее просчитанное) наслаждение от завер­шения сей давно начатой партии.

Там-пам-пам, там-пам-пам и там-пам-пам... Время идет, Читатель, и каждый из нас вправе проводить его свое в свое удовольствие: кто бара­банит пальцами, кто спит, кто флиртует, а кто за­нят извлечением мелодических звуков из соси­сочных струн—кому как больше нравится; лич­но я люблю что-нибудь напевать себе под нос, например: там-там, пам-пам-пам. (Если мело­дия не в вашем вкусе, подите и проведите свобод­ное время в другом месте; свобода без трениро­вок становится подобна нетренированному спа­ниелю — тупеет и хиреет; так что потренируйте ее, сэр, потренируйте, в тренировке весь фокус.)

А мы? Мы, уже через много лет, возвраща­емся к нашим героям, и что же мы видим? Ко­нечно, не Йорика, который давным-давно слег в могилу, а ТЕНЬ ЙОРИКА. Ей, похоже, теперь все равно, за кем охотиться, и она охотится за кем ни попадя, норовя немедленно проникнуть жертве в мозги, и потому можно смело сказать, что теперь-то Йорик уж точно не в своем уме... О Читатель, совсем что-то неладно стало в Эльсиноре!

Гертруда, таким убийственным образом «из­бавленная» собственным сыном от не-убийцы мужа, во все долгие годы царствования короля Клавдия оставалась безутешной. (Тут моя версия всерьез расходится с версией мастера ЩЕЛКО­ПЕРА, откуда следовало бы выбросить по мень­шей мере один трагический монолог. Но чтобы его все-таки сохранить для будущих поколений, предлагаю считать, что за давностью лет истина слишком потемнела, чтобы ее разглядеть, что до­казательств нет и выяснять подробности бес­смысленно, и потому все имеющиеся варианты имеют право на существование.) Или же могу предложить еще одну свою версию: проходит много лет, королева Гертруда наконец выходит замуж за Клавдия, Гамлет этим событием раз­дражается, и время в его раздраженном мозгу смещается, так что позднее детство и ранняя юность промелькнули для него не более чем за два месяца (ах нет, кажется, даже меньше... По­нять его легко: разве они не вместились толь­ко что в короткое мгновение, за которое лично я всего-то и успел, что спеть себе под нос там-пам- пам? Разве не промелькнули они и для вас, пока вы ходили выгуливать Свободу, эту сукину доч­ку? Если вы согласны со мной, то в таком случае теперь у вас вместо одного безответного вопроса два — ну и, надеюсь, достаточно?)

Как я уже и сказал — Гертруда выходит за­муж! И эта бездомная тварь — Ревность покой­ного Йорика — покидает мертвое тело, подыс­кивает себе новое пристанище и выбирает Гамлета. Теперь — сюжет вытекает из Замыс­ла — Клавдия легко можно представить убий­цей, сначала оболгавшим шута, чтобы ложь подобно камуфляжной сети — или гобелену? — скрыла истину от чужих глаз, и казнившим его ради той же цели. Следом за Ревностью, про­бужденной Свадьбой, просыпается и бродит по укреплениям Эльсинора Дух Убийства, которо­го и видит молодой Гамлет, снедаемый сынов­ней любовью.

Но зовут-то этого Духа Гамлетом, и обвини­тель быстро превращается в обвиняемого. Тень свершенного преступления следует за ним по пятам, рассудок принца не выдерживает. Гамлет, насколько вам известно, скверно обходится с соб­ственной Офелией; воспоминания его путаются, раз и навсегда смешав образ невесты принца с образом невыносимо страдавшей (а также не менее невыразимо благоухавшей всеми запаха­ми своего времени) жены Дурака, и в конце кон­цов он, обративший однажды Речь в Яд, сам пьет из отравленного кубка, и Призраку мертвеца приходится подыскивать очередного носителя, каким оказывается давно не приглашавшийся отобедать, но тут вдруг появившийся Фортинбрас, который и прибирает к рукам снова осиро­тевшую Данию.

Из всей компании в живых остается один только сын Йорика, который оставил сцену, где развернулась столь трагическим образом семей­ная драма, и ушел бродить по белу свету, исходив его вдоль и поперек, на восток с запада и обрат­но, оставив повсюду на память о себе свои семе­на, и оттого повсюду, во всех западных и восточ­ных странах поднялась молодая разноцветная поросль, и все веселые его последыши и потомки и по сей день рассказывают на все лады историю, пересказанную скромным ПИСЦОМ, чья принад­лежность к нашему роду подтверждается фак­том, каким мы печально известны (пора уже в этом признаться), а именно стремлением обна­родовать самые что ни на есть пикантные по­дробности Драмы, названной учеными мужами в умных книгах шантиклерикальной, а также контаурической.

Которая на самом деле, то есть в действи­тельности, есть не что иное как обыкновеные враки, и вот на этом признании, не петушась и не бычась, позвольте откланяться и завер­шить мой рассказ.

 

[1] Твердая земля (лат.).

2 Имеется в виду роман Л. Стерна «Размышления Тристрама Шенди».

3 Намек на «Историю Дании» Саксона Грамматика, где даны несколько вариантов имени отца принца Амлета Ют­ландского.

4 Бегущая строка (франц.).