В. Каменский

ПУТЕШЕСТВИЕ ТРЕХ

 

Футуризм перекинулся радугой на сером небе расейского бытия. Напрасно старались газеты — эти кладбищенские ведомости — назвать наше движенье, нашу революцию в искусстве, наше новаторство открыва­телей просто «сезонной модой» или «общественным сумасшествием»; напрасно травили нас, называя «воображающими себя гениями» или «калифами на час», которые вот-вот обанкротятся и «не выдержат марки»; напрасно откровенно доносили полиции, что мы развращаем, революци­онизируем шальную молодежь, что мы «разжигаем страсти», устраивая публичные «скандалы».

Напрасно Яблоновский в «Русском слове» писал о нас фельетоны под заглавием «Берегите карманы».

Вся эта гнусная газетная пачкотня только прибавляла, укрепляла наших бесчисленных сторонников, и наконец отовсюду, изо всех городов России мы стали получать телеграммы с приглашением выступить с лекциями о футуризме.

Слава о нас, как говорится, «ушла далеко за пределы отечества».

После ряда густых выступлений в Москве и Петербурге мы решили двинуться по городам России, куда нас призывали.

Первым посетили Харьков.

Газеты встретили:

ФУТУРИСТЫ В ХАРЬКОВЕ

Вчера на Сумской улице творилось нечто сверхъестественное: громадная толпа запрудила улицу. Что случилось? Пожар? Нет. Это среди гуляющей публики появились знаменитые вожди футуризма — Бурлюк, Каменский, Маяковский. Все трое в цилиндрах, из-под пальто видны желтые кофты, в петлицах воткнуты пучки редиски. Их далеко заметно: они на голову выше толпы и разгуливают важно, серьезно, несмотря на веселое настроение окружающих. Какая-то экспансивная девица поднесла футуристам букет красных роз и, видимо, хотела сказать речь, но, взглянув на полицейского надзирателя, ретировалась. Сегодня в зале Обще­ственной библиотеки первое выступление футуристов. Билетов, говорят, уже нет, что и требовалось доказать. Харьковцы ждут очередного «скандала».

Но, разумеется, никакого «скандала» не было, если не считать шума, криков, обычной возбужденности молодежи, переполнившей концертный зал.

Выступление повторили.

И опять полно.

Наши номера в гостинице с утра осаждались группами харьковской горячей молодежи.

Многие приносили наши книги, чтобы мы дали автографы.

Я почти всем подписывал «Сарынь на кичку!», как просили.

Разинские стихи, как вселяющие дух бунта, нравились больше всего.

На афишах я печатался: «Пилот-авиатор Императорского Всероссий­ского аэроклуба» — это делалось для благополучия губернаторского раз­решения афиши, ибо обычно полиция, взглянув на афишу, разрешения не давала, а посылала за визой к губернатору, к которому я ходил лично.

Показывал «его превосходительству» диплом авиатора, где было ска­зано, чтобы власти оказывали мне всяческое содействие.

Потом показывал афишу с выделенным заглавием «Аэропланы и поэзия».

Губернатор недоумевал:

—    Но причем же тут футуризм? Что это такое? Зачем?

Я объяснял, что футуризм главным образом воспевает достижения авиации.

Губернатор спрашивал:

—   А Бурлюк и Маяковский тоже авиаторы?

Отвечал:

—    Почти...

—   Но почему же,—интересовался губернатор,— вокруг ваших имен создается атмосфера скандала?

Отвечал:

—    Как всякое новое открытие, газеты именуют «сенсацией» или «скандалом» — это способ создать «бучу», чтобы больше продавалась газета.

—    Пожалуй, это правда,— соглашался губернатор и неуверенной рукой писал: «Разрешаю».

А газеты действительно густо наворачивали всяких фельетонов, статей, интервью, пускаясь в самое развеселое плаванье по лужам остроумия.

Например, в том же Харькове после первого выступления писали:

«...верзила Маяковский, в желтой кофте, размахивая кулаками, зычным голосом «гения» убеждал малолетнюю аудиторию, что он подстрижет под гребенку весь мир, и в доказательство читал свою поэзию: «парикмахер, причешите мне уши». Очевидно, длинные уши ему мешают. Другой «поэт-авиатор» Василий Каменский, с аэропланом на лбу, кончив свое «пророчество о будущем», заявил, что готов «танцевать танго с коровами», лишь бы вызвать «бычачью ревность». Для чего это нужно — курчавый «гений» не объяснил, хотя и обозвал доверчивых слушателей «комолыми мещанами, утюгами и вообще скотопромышленниками». Однако его «Сарынь на кичку!» — стихи самые убедительные: того и гляди хватит кистенем по голове. Но «рекорд достижений футуризма» поставил третий размалеванный «гений» Бурлюк, когда, показав воистину «туманные» картины футуристов, дошел до точки, воспев в стихах писсуары!!! Надо же было додуматься до подобного «вдохновенья». О, конечно, успех у футуристов был громадный, невиданный, похожий на «великое событие» в наши скучные дни, но этот успех делает молодежь, которой очень нравится, что футуристы смело плюют на признанных всем миром настоящих жрецов алтаря искусства».

В этом последнем случае мы в самом деле не стеснялись, ибо этой тактикой разрушали «ореол величия» далекого прошлого, перед которым все были в «священном преклонении», кроме нас, устремленных в будущее.

В Полтаве, где выступали после Харькова, нам свистали даже за Надсона, попавшего на зуб мудрости.

Однако и «полтавская битва» не оставила желать лучшего.

В Полтаве, между прочим, со мной познакомились (пришли в театр, где мы читали) две старушки, которые назвали себя родственницами Гоголя; они предлагали купить шкатулку Гоголя, наполненную его же большими письмами, присланными из Москвы близким родным.

Из разговоров я узнал, что письма хранятся неопубликованными и в этой же шкатулке имеются записки — нечто вроде дневника.

Я бы и купил, но за всем этим надо было поехать куда-то под Полтаву, где проживали старушки.

Мы же спешили в Одессу, где были объявлены выступления.

И теперь я очень сожалею, что не приобрел эту шкатулку с письмами Гоголя, которого любил с детства.

Мне скажут: но ведь вы, футуристы, не признавали старых гениев.

Повторяю: это была «дипломатическая» тактика.

И сейчас я убежден, что и Гоголь, и Пушкин ничего общего с современностью не имеют, но это им не мешает оставаться на своих пьедесталах.

Когда мы на лекциях сталкивали всех «кумиров» литературы с «парохода современности», это следовало понимать аллегорически.

Ибо мы не меньше других знали ценность и Рафаэля, и Пушкина, и Гоголя, и Толстого.

По этому случаю в Одессе мы выдержали особо свирепый натиск газетной критики, да и слушателей из партера одесского общества.

Сделав обычный «авиаторский» визит к губернатору, получив разре­шенье, мы выступили в городском театре, до потолка переполненном пестрой публикой.

Знакомый по Петербургу критик Петр Пильский сказал крепкую вступительную речь, как блестящий адвокат, защищающий «тяжелых преступников».

За ним выступил я с докладом «Смехачам наш ответ», где дал достойную отповедь нашим врагам.

Но едва коснулся литературной богадельни седых «творцов, кумиров и жрецов», как в партере зашикали, загалдели, а на галерке захлопали.

Замечательно, что каждый город защищает какого-нибудь одного из писателей, которого никак трогать нельзя.

В Одессе таким оказался Леонид Андреев.

Можно всех святых свалить с «парохода современности», но Леонида Андреева не тронь.

Я было «тронул» Андреева за убийственный пессимизм, но меня затюкали.

С таким же «успехом» выступил Маяковский, остроумно «наподдавав­ший» малокровным символистам-поэтам.

Коньком Маяковского являлся Бальмонт, как Рафаэль у Бурлюка.

Но когда Бурлюк дошел до «Я смотрю на беременный памятник Пушкину» и, особенно, до своих «писсуаров» — тут поднялся скандальный гвалт.

Поклонники «изящной поэзии» оскорбились.

Между прочим, когда я читал авиаторские стихи, из первого ряда партера встал генерал (какое небывалое нарушение «общественного спокойствия»: даже генерал говорит с места, как на собрании. По тем временам это было невероятно до строгой ответственности) и заявил:

—    Весь мир преклоняется перед героями воздуха. А тут какой-то футурист Каменский декламирует возмутительные стихи об авиаторах. Да если бы этого футуриста хоть раз посадить на аэроплан, он не смел бы писать подобные неприличные стихи и связывать авиацию с футуристами. Это непозволительно!

Партер горячо аплодировал генералу, вспотевшему от возмущения и несдержанности.

Но тут-то я и выиграл «куш», когда спокойно объяснил свое авиаторское право и пригласил генерала проверить мой диплом с фотогра­фическим портретом.

Генерал пришел на сцену, проверил, извинился.

А театр устроил мне овацию.

Бурлюк крикнул в зал:

—    Вот когда вы так же проверите идеи футуризма—вы станете не меньше восторгаться.

Теперь аплодировали Бурлюку.

Вообще наши выступления носили характер митингов, где на первом плане горела возбужденность собравшихся.

В Одессе прошло несколько рядовых выступлений, и все — с неостыва- ющим успехом.

В гостинице, на улицах была обычная картина: нас окружала неисчерпаемая смена молодежи, начиненная нашими стихами и лозунгами искусства молодости—футуризма.

Эта передовая молодежь превосходно нас понимала, ценила наше движенье, и никакие провокаторские гнусные газетные статьи не могли помешать нашему торжественному шествию.

Нас понимали и в том отношении, что, будучи убежденными револю­ционерами, мы не имели возможности сказать об этом открыто, но так или иначе мы революционизировали молодые умы, в свою очередь травили буржуазию, бунтовали против «устоев» тюремного бытия, издева­лись над «внутренним» мещанством духа, толкали к новому мироощуще­нию, будоражили жизнь.

Полагаю, что в эти жуткие дни реакции, когда в тех же «Южных мыслях» и «Одесских новостях», в тех же номерах газет (они у меня хранятся), где травили нас, жирным шрифтом печатали названия теле­грамм и самые телеграммы «К освящению храма в память 300-летия дома Романовых»,—в эти дни читать публично

Сарынь на кичку! было достаточно крепким доказательством наших убеждений.

Ведь почти каждый раз (и в Москве, и в Петербурге) после выступлений меня водили в участок «для составления протокола».

Диплом пилота-авиатора выручал и тут.

Я давал подписку, что не буду читать подобных вещей и, конечно, читал всюду.

Здесь, разумеется, нет и капли «геройства» (сейчас все расценивается по-другому — это ясно), но тогда это было «проблеском» во тьме.

Только живые свидетели, которых еще много, могут вспомнить и наши заслуги, заслуги русских футуристов, сыгравших свою историческую роль.

После одесской «бучи» мы поехали в Кишинев, потом в тот самый Николаев, где я спал в гробу, где работал у Мейерхольда.

Былое «бюро похоронных процессий» скончалось, старики Грицаевы умерли, семья разлетелась.

Мы выступали в театре, в котором я когда-то играл под наблюдением закулисных глаз Всеволода Эмильевича Мейерхольда.

К подъезду нашей гостиницы привалила большая толпа молодежи и потребовала нашего выхода на улицу для прогулки.

И мы гуляли по Соборной в тесном кольце юношей и девиц, читавших наши стихи.

Наряд полиции следовал за нами по мостовой.

Зачем? Неизвестно.

Много неизвестного происходило вокруг нашего появления.

Рекорд неизвестности остался за Киевом.

К началу нашего выступления в Киеве к подъезду театра пригнал отряд конной полиции.

Около театра собрались кучки студентов и пели «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой».

Полиция разгоняла студентов.

Когда мы подходили к театру, к нам кинулось из толпы несколько студентов с пламенными вопросами:

— Вы за революцию?

Мы успокоили.

Студенты убежали.

Когда подняли занавес в театре, мы ахнули: на каждые десять человек переполненного зала торчали полицейские.

Такого зрелища я не видал никогда.

Что случилось? Никому не известно.

Мы подвесили на канатах рояль вверх ногами и под ним выступали.

Общая картина та же, что и в Одессе, и всюду.

Только на следующий день газета «Киевская мысль» напечатала:

ФУТУРИСТЫ В КИЕВЕ

Вчера состоялось первое выступление знаменитых футуристов: Бурлюка, Каменского, Маяковского. Присутствовали: генерал-губернатор, обер-полицеймейстер, 8 приставов, 16 помощников приставов, 25 околоточных надзира­телей, 60 городовых внутри театра и 50 конных возле театра.

По-моему, это была самая замечательная статья о наших выступлени­ях.

После нескольких лекций в Киеве поехали в Саратов и потом в Самару.

В Самаре нас почему-то чествовала городская управа (в одном частном доме).

Секретарь управы, по поручению «городского головы», спросил наши имена-отчества.

Я сказал:

—    Этот—Давид Давидович, этот—Владимир Владимирович, а я — Ва­силий Васильевич.

—    Нет, это не может быть! — воскликнул секретарь управы,— нет, это неудобно. Я спрашиваю серьезно, сейчас «голова» будет говорить речь, и если он так вас назовет—все, право, засмеются. Пожалуйста, скажите.

—   Но нас так зовут в самом деле.

—    Нет, это неудобно. Смешно. Ей-богу, вы это придумали. Уж лучше разрешите по имени и фамилии, как указано на ваших афишах.

—   Разрешаем.

Из речи «головы» мы поняли, что самарская «голова» — большой либерал. Он прямо произнес:

—    На фоне печальной русской действительности вы, футуристические поэты, самые яркие и свободные люди. Ура!

Это нас ободрило — мы двинулись взять Казань.

В огромном зале Дворянского собрания казанские студенты, запрудив­шие проходы и окна, так нас горячо приветствовали, что полицеймейстер шесть раз прерывал наше выступление, кричал:

—    Пока не прекратится скандал—я не позволю продолжать!

Страсти бушевали бурей на Волге.

Едва доплыли до берега.

«Скандал», как всюду, заключался в том, что молодая аудитория неистовствовала, кричала, свистала, топала, хлопала, веселилась.

Полицеймейстеры нервничали.

А мы привыкли и продолжали.

Посетили Пензу.

В Пензе уже существовал «футуристический дом»—германская семья Константина Карловича Цеге, где часто гостили известные художники- футуристы: Владимир Бурлюк, Владимир Татлин, Аристарх Лентулов.

Сам Цеге учился в пензенской гимназии вместе с Мейерхольдом.

В доме Цеге жили наши книги, картины, музыка, стихи.

Дальше побывали в Ростове-на-Дону, Баку, Тифлисе.

Тифлисская молодежь, прокопченная солнцем, встретила с исключи­тельным грузинским темпераментом.

Пламенная публика жарилась в театре, как шашлык на вертеле.

Отдельные фразы, лозунги, вроде «нажимай на левую», стихи, ответы на реплики принимались взрывами горячности.

Наши прогулки по Головинскому были скольцованы грудами сияющей юности.

«Тифлисский листок» злился:

«...этим прославленным «провозвестникам будущего» мало, тесно в театрах, так они разгуливают по Головинскому в своих желтых облаченьях, собирая уличные толпы и тем мешая пешеходному движе­нию. Пора это «столпотворенъе» прекратить».

После ряда тифлисских выступлений в оперном театре и в гостях мы побывали еще в разных городах и наконец вернулись в Москву в самом воинственном состоянии закаленных бойцов.

Стремительное путешествие в «экспрессе футуризма» по многим городам России, победные следы оставленных битв и там, на местах сражений, оставшаяся армия молодых последователей—весь этот рейд убедил нас продолжать завоеванья дальше с удвоенной возрастающей энергией опытных мастеров.

От нас ждали новых книг, свежих работ.

Маяковский призывал:

Читайте железные книги!