В. Каменский

ЧАЙ ФУТУРИСТОВ

 

Пригнал в Москву и прямо — к Давиду. Бурлюк жил в переулке, около Мясницкой.

Ветром влетел в комнату: всюду картины в беспорядке, пахло свежими красками, на столе — горячий самовар, закуска на бумажках и каравай ситного.

Весело. Аппетитно.

За столом двое: Бурлюк в малиновом жилете и худой, черноватый, с «выразительными» глазами юноша, в блестящем цилиндре набекрень, но одет неважнецки.

Встретились шумно, отчаянно и нервно до слез: давно не видались.

Бурлюк басил дьяконски:

—    Это и есть Владим Владимыч Маяковский, поэт-футурист, худож­ник и вообще замечательный молодой человек. Мы пьем чай и читаем стихи.

Маяковский мне сначала показался скромным, даже застенчивым, когда Бурлюк перечислял его футуристические способности поэта; но едва он кончил акафист, как юноша вскочил, выпрямился в телеграфный столб и, шагая по комнате, начал бархатным басом читать свои стихи и дальше декламировал тенором, размахивая неуклюже длинными руками:

Простыни вод под брюхом были.

Их рвал на волны белый зуб.

Был вой трубы — как будто лили

Любовь и похоть медью труб.

Прижались лодки в люльках входов

К сосцам железных матерей.

В ушах оглохших пароходов

Горели серьги якорей.

Я, конечно, оценил и любезность, и несомненную одаренность восем­надцатилетнего поэта.

И тут же подметил влияние учителя—Бурлюка.

Давид смотрел на Маяковского в лорнет с любовной гордостью, перекидывая глаз на меня, и гоготал, дрыгая малиновым животом.

Вообще в Бурлюке жило великое качество: находить талантливейших учеников, поэтов и художников, и начинять, заряжать их своими глубокими знаниями подлинного, превосходного новатора-педагога, масте­ра искусства.

Только Давид Бурлюк умел, сидя за веселым чаем, как бы между прочим, давать незабываемо важные теоретические, технические, фор­мальные указания, направляя таким незаметным, но верным способом работу.

Легко, остро, парадоксально, убедительно лилась речь Бурлюка—отца российского футуризма — об идеях и задачах нашего движения.

Мы отлично сознавали, что футуризм — понятие большой широты, как океан. И мы не должны замыкаться лишь в берегах искусства, отделяя себя от жизни.

—    Мы есть люди нового, современного человечества,— говорил Бур­люк,— мы есть провозвестники, голуби из ковчега будущего, и мы обязаны новизной прибытия, ножом наступления вспороть брюхо буржуазии-мещан-обывателей. Мы—революционеры искусства, обязаны вте­саться в жизнь улиц и площадей, мы всюду должны нести протест и клич «Сарынь на кичку!». Нашим наслажденьем должно быть отныне — эпатированье буржуазии. Пусть цилиндр Маяковского и наши пестрые одежды будут противны обывателям. Больше издевательства над мещан­ской сволочью! Мы должны разрисовать свои лица, а в петлицы, вместо роз, вдеть крестьянские деревянные ложки. В таком виде мы пойдем гулять по Кузнецкому и станем читать стихи в толпе. Нам нечего бояться насмешек идиотов и свирепых морд отцов тихих семейств, за нами стена молодежи, чующей, понимающей искусство молодости, и наш героиче­ский пафос носителей нового мироощущения, наш вызов. Со времени первых выступлений в 1909-м, 10-м годах, вооруженные первой книгой «Садок Судей», выставками и столкновениями с околоточными старой дребедени, мы теперь выросли, умножились и будем действовать активно, по-футуристически. От нас ждут. дела. Пора, друзья, за копья!

Дальнейший чай продолжался в большой аудитории Политехнического музея, где было наше лекционное выступление: Бурлюка, Маяковского, Каменского.

Едва вышли афиши по Москве, возвестившие о нашем вечере,— билеты взяли нарасхват.

На улицах стояли толпы перед афишами и читали:

ДАВИД БУРЛЮК прочтет доклад КУБИЗМ И ФУТУРИЗМ

Причина непонимания зрителем современной живописи. Провокация критики. Что такое искусство? Европа и Россия в живописи. Линия. Краска. Поверхность. Понятие фактуры. Кубизм как учение о поверхности. Футуризм.

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ прочтет доклад АЭРОПЛАНЫ И ПОЭЗИЯ ФУТУРИСТОВ

О влиянии технических изобретений на современную поэзию. Рейсы гигантов- пароходов, пробеги автомобилей, пролеты аэропланов, сокращая землю, дают новое представление о современном мире. Новый человек. Новая форма жизни. Новые понятия о красоте. Аэропланы, моторы, пропеллеры, автомобили, кино, культура—в стихах футуристов. Словострой мастерства.

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ прочтет доклад ДОСТИЖЕНИЯ ФУТУРИЗМА

Квазимодо. Критика. Вульгарность. Мы—в микроскопах науки. Город — дирижер. Группировка художественных сект. Достижения футуризма сегодня.

Русские футуристы: Д. Бурлюк, Василий Каменский, Игорь Северянин, Хлебни­ков, Н. Бурлюк, Крученых, В. Лившиц. Различие в достижениях, позволяющее говорить о силе каждого. Идея футуризма как ценный вклад в идущую историю человечества.

ДАВИД БУРЛЮК ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

будут читать свои СТИХИ

Возле здания Политехнического музея, перед началом, творилось небывалое: огромная безбилетная толпа молодежи осаждала штурмом входы.

Усиленный наряд конной полиции «водворял порядок».

Шум. Крики. Давка.

Подобного зрелища до нас писатели никогда не видали и видеть не могли, так как с толпой, с массой связаны не были, пребывая в одиночестве кабинетов.

В совершенно переполненном зале аудитории гудело праздничное, разгульное состояние молодых умов. Чувствовался сухой порох друже­ственной части и злые усмешки враждебного лагеря.

Перед выходом нашим на эстраду сторож принес поднос с двадцатью стаканами чая.

Даже горячий чай аудитория встретила горячими аплодисментами.

А когда вышли мы (Маяковский — в желтом распашоне, в цилиндре на затылке, Бурлюк—в сюртуке и желтом жилете, с расписным лицом, я — с желтыми нашивками на пиджаке и с нарисованным аэропланом на лбу), когда прежде всего сели пить чай,— аудитория гремела, шумела, орала, свистала, вставала, садилась, хлопала в ладоши, веселилась.

Дежурная полиция растерянно смотрела на весь этот взбудораженный ад, не знала, что делать.

Какая-то девица крикнула:

—   Тоже хочу чаю!

Я любезно поднес при общем одобрении.

Наконец я начал:

—   Мы, гениальные дети современности, лришли к вам в гости, чтобы на чашу весов действительности положить свое слово футуризма...

Дальше, согласно программе и не согласно, говорил, что требовалось от футуриста, раскрывающего основные идеи нашего движения, поднято­го в 1909 году в Петербурге и позже утвержденного нашей «Пощечиной общественному вкусу».

Мне кричали:

—   А почему у вас на лбу аэроплан?

Отвечал:

—    Это знак всемирной динамики.

Я развивал мысль о том, что мы — первые поэты в мире, которые не ограничиваются печатаньем стихов для книжных магазинов, а несут свое новое искусство в массы, на улицу, на площади, на эстрады, желая широко демократизировать свое мастерство и тем украсить, орадостить, окрылить самую жизнь, замызганную, изгаженную буржуазно-мещанской пошлостью, мерзостью запустенья, глупостью, отсталостью, невежеством и мертвецким смрадом старого «искусства богадельни». И это в наше динамическое время, когда мы пережили революцию, когда над головами дрожит воздух, провинченный аэропланами, когда мы все полны ощуще­ния мирового динамизма, когда современность диктует быть новыми людьми и по-новому понимать жизнь и искусство.

Мне кричали:

—    Вы поете песни Маринетти!

Отвечал:

—     Вздор! Провокация! Маринетти главный удар направляет против музеев Италии, а мы свой Политехнический музей приветствуем! (Гром аплодисментов.) Я был в Италии и понимаю бунт итальянских футури­стов: там лучшие города превращены в сплошные кладбища музеев, паноптикумов, антикварных лавок, там торгуют античной тысячелетней историей, там могилами прошлого задавлена современность. Вот откуда— из катакомб Рима—несутся песни Маринетти, желающего разрушить музеи и библиотеки, прославляющего войну как единственную гигиену мира. А мы никакой войны между народами не желаем! (Крики: «Правильно!») Мы поем свои собственные песни о торжестве современно­сти над рухлядью обывательского безотрадного бытия. Мы с удоволь­ствием отпеваем покойников дохлого искусства уездной России. Мы — поэты-футуристы, живые, трепетные, сегодняшние, работающие, как моторы, во имя энтузиазма молодости и во славу футуризма, мы будем очень счастливы вооружить вас, друзья современности, своими великолеп­ными идеями. (Грохот ладош. Крики: «Да здравствует футуризм!» Из первых рядов—шипенье, цоканье. Снова крики: «Долой футуризм! До­вольно!» Свистки, заглушаемые бурей аплодисментов. Сумбурное сра­жение меж молодежью с боков и галерки и публикой партера.)

Дальше выступил Маяковский, проглотив разом стакан чаю перед началом слов:

—    Вы знаете — что такое красота? Вы думаете — это розовая девушка прижалась к белой колонне и смотрит в пустой парк? Так изображают красоту на картинах старики — «передвижники».

Крики:

—    Не учите! Довольно!

—    Браво! Продолжайте!

—    И почему вы одеты в желтую кофту?

Маяковский спокойно:

—     Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты.) Всеми средствами мы, футуристы, боремся против вульгарности и мещанских шаблонов, как берем за глотку газетных критиков и прочих профессоров дрянной литературы. Что такое красота? По-нашему, это — живая жизнь город­ской массы, это — улицы, по которым бегут трамваи, автомобили, грузовики, отражаясь в зеркальных окнах и вывесках громадных магази­нов. Красота—это не воспоминания старушек и старичков, утирающих слезы платочками, а это — современный город-дирижер, растущий в небоскребы, курящий фабричными трубами, лезущий по лифтам на восьмые этажи. Красота—это микроскоп в руках науки, где миллионные точки бацилл изображают мещан и кретинов.

Крик:

—   А вы кого изображаете в микроскопах?

Маяковский:

—    Мы ни в какие микроскопы не влазим. (Смех. Хлопки. Шум.)

Поэт говорит дальше о взаимоотношении сил современной жизни, о

разделе классовых интересов и в связи с этим о группировках «художе­ственных» обособленных сект, которые давят друг друга своей жуткой бездарностью, вульгарностью, «половым бессилием».

Крик:

—   А вы не страдаете?

Маяковский:

—   Не судите, милый, по себе. (Смех.) Только футуризм вас вылечит. (Смех. Хлопки.)

Оратор утверждает, что возрастающее движение футуризма сдвинуло жизнь, что в борьбе с буржуазно-мещанскими взглядами на жизнь и искусство футуристы остались и останутся победителями, что отныне влияние футуризма вошло в сознанье каждого современного человека, что до сих пор никакого влияния на общество прежние писатели не оказыва­ли, что декадентские стихи разных бальмонтов со строками:

Любите, любите, любите, любите,

Любите, любите любовь —

просто идиотство и тупость.

Крик:

—   А вы лучше?

—   Докажу:

Я вышел на площадь,

Выжженный квартал

Надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно — у меня изо рта

Шевелит ногами непрожеванный крик.

Дальше Маяковский дал меткую характеристику каждого из поэтов- футуристов, блеснув великолепной памятью: прочитал с мастерством ряд стихотворных наших работ.

Третьим выступил Давид Бурлюк, иллюстрируя свой доклад диапози­тивными снимками на экране.

В зале потушили электричество.

На экране появилась серая фотография каких-то сугубо провинциаль­ных супругов, типа мелких торговцев.

Раздался хохот:

—     Кто это?

Бурлюк, не поворачиваясь к экрану, умышленно сладеньким голосом начал:

—     Перед вами—картина кисти Рафаэля.

Снова хохот:

—     Неужели?

Тогда Бурлюк, кокетливо повернувшись к экрану, посмотрел в лорнет:

—    Ах, виноват. Это карточка одного уездного фотографа из Соликам­ска. Но, право же, эта милая супружеская чета вам понятнее и ближе икон Рафаэля.

Голос из темноты:

—     Рафаэль лучше. (Смех.)

Бурлюк:

—    В самом деле? (Смех.) Но ведь Рафаэль занимался искусством, а искусство—вещь спорная, условная и жестокая. Рафаэль был одержим религиозными чувствами и делал картины для Ватикана. Четыреста лет тому назад разрешалось быть Рафаэлем и Леонардо да Винчи—ведь тогда, кроме римского папы да нескольких мадонн, вообще ничего хорошего не было, но теперь?.. Позвольте опомниться! Где мы, кто мы? Позвольте представиться.

Голос:

—     Позволяем.

Бурлюк:

—     Мерси за любезность. (Смех.) Теперь, ныне, сегодня, сейчас — перед вами, современниками, выступают ваши апостолы, ваши поэты, ваши футуристы, воспевающие культуру городов, мировую динамику, массовое движение, изобретения, открытия, радио, кино, аэропланы, машины, электричество, экспрессы,— словом, все, что дает нового совре­менность. И мы полагаем, что вы должны требовать от искусства смелого отраженья действительности. А когда мы даем вам не Рафаэля, а динамическое построение картины, невиданную композицию красочных линий, сдвиги и разложенье плоскостей, опыты конструктивизма, введе­ние новых матерьялов в работу, когда даем вам на показ всю лабораторию наших исканий,—вы заявляете, что футуристические картины малопонят­ны. Еще бы! После Айвазовского и Репина увидеть на полотне бегущего человека с двенадцатью ногами—это ли не абсурд!

Голоса:

—     Абсурд! Правильно!

—     У меня только две ноги.

Бурлюк:

—    У вас две ноги, если вы сидите и считаете свои ноги (смех), но если бежите, то любой зритель увидит, что мелькающие комбинации ног оставляют впечатленье двенадцати. И никакого тут абсурда нет. Искус­ство—не колбасная. Художник — не торговец сосисками! (Аплодисмен­ты.) Право художника—право изобретателя, мыслителя, мастера своего станка. А право зрителя смотреть на произведение нового искусства новыми глазами современника (голоса: «Правильно!»). Довольно пребы­вать с очами на затылке и любоваться раскрашенными фотографиями господ «передвижников» и разных «миров искусства» — этих провинциаль­ных эстетов и барских созерцателей хорошеньких женщин, запечатленных на полотнах в церковно-золотых рамах. Довольно пошлого эстетизма! Пора глядеть вперед по-современному и не одними только внешними глазами, но и зреньем интеллекта, разума, расчета. Пора видеть в картинах геометрию и плоскости, матерьял и фактуру, динамику и конструкцию. Пора учиться понимать, как строится искусство футуризма. Пора плюнуть на безграмотных, тупоголовых газетных критиков — этих профессиональных ловкачей-провокаторов, выгоняющих строчки наглого невежества, нарочно путающих карты, чтобы засорить, забить ваши мозги всякой дрянью. К черту гонителей и палачей футуризма! (Гром аплодис­ментов.) Долой паразитов!

Дальше Бурлюк переходит к истории живописи девятнадцатого века, показывая на экране образцы, а затем — кубистические, футуристические работы последних дней.

Аудитория смотрит и слушает блестящего оратора с раскаленным вниманием до конца.

После докладов мы читали свои стихи под прибойный гул сплошных аплодисментов.

Многие записывали отдельные строчки.

Наэлектризованный зал долго не отпускал нас с эстрады, требуя новых стихов.

Даже при выходе на улицу нас ожидала громадная толпа, которая пошла провожать нас по Мясницкой до дому.

Даже по дороге мы читали стихи и говорили всякие веселые вещи.

От нас веяло задорной молодостью и широкой товарищеской общи­тельностью.

Без конца, как своих друзей, нас приглашали в гости: то в кружки, то в студенческие столовки, то на сходки, то просто на вечеринки.

И мы, разумеется, ходили со стихами.

Наши книги лежали на столах, бегали по рукам, стихи заучивались, горячо читались.

Жизнь бурлила, как кипяток в печке, и каждый новый день приносил новые достижения: мы энергично работали, ширились в размахе, углубля­лись в мастерстве, выпускали сборники, выступали с возрастающей частотой.

Словом, «шли на высоту», по-авиаторски.