Фаулз Д. Аристос: Философская эссеистика/Пер. с англ. Н. Роговской.– СПб.: «Симпозиум», 2003.– 284 с.

«Аристос» – сборник философских эссе и афоризмов, где знаменитый писатель, отвергая точку зрения, будто только специалисты вправе высказываться о вещах, ка­сающихся всех и каждого, рассуждает о смысле жизни, природе справедливого общества и естественных преде­лах человеческого существования.

 

ДЖОН ФАУЛЗ

АРИСТОС

 

[Содержание]

Предисловие .................................. [7]

Введение ..................................... [15]

I. Вселенская ситуация.................. [17]

Кораблекрушение и плот...................... [19]

Необходимость случая ........................ [22]

Игра в бога................................. [23]

Конечность и бесконечность ................... [25]

«Бог» ..................................... [27]

Случайность материи ......................... [29]

Тайна..................................... [33]

Атеизм .................................... [35]

II. Человеческие неудовлетворенности ....... [36]

Смерть .................................... [36]

Иного не дано .............................. [44]

Миф о душе................................ [46]

Изоляция .................................. [49]

Тревоги ................................... [50]

Случай .................................... [52]

Зависть.................................... [53]

III. Немо ................................... [58]

Немо политическое .......................... [67]

Необходимость немо ......................... [71]

IV. Относительность компенсации ........... [73]

Счастье и зависть............................ [77]

V. Правое дело.............................. [83]

Немотивированные поступки................... [86]

Цель относительной свободы ................... [87]

Неспособность творить добро................... [88]

Поддержка «от противного» .................... [91]

Добро равно злу............................. [95]

Почему добра так мало?....................... [96]

VI. Напряженность человеческой реальности .. [105]

Противополюсы внутри «я» .................... [106]

Напряженность............................. [110]

 

[6]

Механизм напряженности ..................... [112]

Манипулирование напряженностями............. [118]

Транспозиция............................... [123]

Международная напряженность................. [125]

Конечная напряженность...................... [127]

VII. Другие философские системы ........... [130]

Христианство ............................... [130]

Ламаизм................................... [140]

Гуманизм .................................. [144]

Социализм ................................. [147]

Фашизм ................................... [153]

Экзистенциализм ............................ [155]

VIII. Одержимость деньгами ................. [158]

Богатство и бедность ......................... [159]

Удовольствие в пересчете на деньги.............. [163]

Вакуум автоматизации ........................ [168]

Досуг и обязательства......................... [171]

Смерть от количества......................... [173]

Заключение................................ [179]

IX. Новое образование ...................... [181]

Универсальный язык ......................... [184}

Еще три цели образования..................... [188]

Национализм ............................... [189]

Искусство и наука ........................... [192]

Игры ..................................... [203]

Виновность ................................ [206]

Взрослость ................................. [211]

Адам и Ева................................. [213]

Сексуальная свобода ......................... [215]

Внутреннее образование....................... [227]

Значение «сейчас» ........................... [227]

Внутреннее знание........................... [230]

Синоптическое образование.................... [235]

X. Значение искусства ....................... [238]

Искусство и время ........................... [239]

Художник и его искусство ..................... [245]

Искусство и общество ........................ [252]

Художники и не-художники.................... [255]

Гений и ремесленник......................... [260]

Стиль – это не человек ....................... [263]

Поэзия и человечество........................ [264]

XI. Аристос в индивиде ..................... [277]

Приложение................................... [259]

 

[7]

[Предисловие]

Почти все, кому довелось прочесть эту книгу, прежде чем она вышла в свет, отговаривали меня публиковать ее, уверяя, что она не пойдет на пользу моему «имиджу»; и хотя я лично убежден, что при­влекательный «имидж» играет не слишком значи­тельную роль – как в общечеловеческом, так и в литературном плане, – моя точка зрения мало кого интересовала бы, не будь у меня за спиной рома­на-бестселлера. Да, я использовал ту свою «твор­ческую удачу» для того, чтобы обнародовать эту свою «неудачу», и потому всякий может обвинить меня в беспринципности и упрямстве. Обвинение в упрямстве я вынужден признать, но в бесприн­ципности – никогда! Я действовал в полном со­гласии с тем, о чем писал раньше, только и всего.

Главной моей заботой при создании «Аристо-са»¹ было отстоять свободу индивидуального во­преки всеохватному натиску конформизма, кото­рый грозит обернуться бедой для нашего века. На­тиск этот проявляется, в частности, в том, что каждому из нас – но особенно тому, кто оказыва-

_______________________________

1 Слово аристос (форма единственного числа; ударе­ние падает на первый слог) взято из древнегрече­ского. Приблизительно означает «лучшее в данных обстоятельствах». – Прим. автора.

 

[8]

ется у публики на виду, – присваивают ярлык, в за­висимости от того, каким именно способом он до­бывает себе деньги и славу, или в каком именно качестве его намерены использовать все остальные. Назвать человека «водопроводчиком» – значит опи­сать его с какой-то одной стороны, но одновремен­но – затушевать многие другие его стороны. Я пи­сатель, и я не желаю, чтобы мне отвели какую-то специализированную темницу – с меня довольно и той, что сводится к формуле: «Я выражаю себя в печатном слове». Короче говоря, первопричиной личного свойства, побудившей меня взяться за эту книгу, было стремление во всеуслышанье заявить, что я не собираюсь послушно заходить в клетку с табличкой «романист».

Впрочем, всеобщее недовольство вызвало не только содержание книги, но и сама манера авто­ра – тот догматизм, с которым я излагаю свои взгляды на жизнь. Но ведь это естественное след­ствие все того же стремления пестовать индивиду­альное. Заявляя смело и прямо, во что верю я, я на­деюсь подвигнуть вас заявить смело и прямо, во что верите вы. Я не жду, что со мной будут соглашать­ся. Если бы я добивался именно этого, я избрал бы совершенно иную форму и иной стиль – я пре­поднес бы свои пилюли в привычной сладкой обо­лочке. Словом, я ни за что не агитирую.

Сейчас повсеместно в ходу очень модное мне­ние, что философию следует оставить философам, социологию социологам, а смерть мертвецам. На мой взгляд, в этом одна из величайших ересей – и деспотий – нашей эпохи. Я решительно отвер­гаю точку зрения, будто бы о вещах, касающихся всех и каждого (как то смысл жизни, природа спра-

 

[9]

ведливого общества, естественные пределы челове­ческого существования), только специалист вправе иметь свое суждение – причем только в рамках сво­ей узкой специализации. Запретительные надписи Посторонним вход строго воспрещен, слава Богу, те­перь встречаешь все реже во время загородных про­гулок в своей собственной стране; но вокруг обне­сенных высоченными заборами угодий нашей ли­тературной и интеллектуальной жизни они по-прежнему растут как грибы. Несмотря на все наши достижения в области технического прогрес­са, мы – за пределами нашей узкопрофессиональ­ной сферы – олицетворяем собой в смысле наше­го умственно-психического развития едва ли не са­мый ленивый и безынициативный (невольно вспомнишь про стадо баранов) век за всю историю человечества. Еще одним побуждением, толкнув­шим меня написать эту книгу, была та мысль, что главная причина неудовлетворенности, которая до­влеет над нашим столетием, как над веком восем­надцатым довлел оптимизм, а над девятнадцатым самодовольство, – как раз в том и состоит, что мы всё больше упускаем из виду наше неотъемлемое, данное нам от рождения первейшее право челове­ка: иметь свое, самостоятельно сформулированное суждение по поводу всего, что нас так или иначе касается.

Взяв на вооружение методу Нельсона попросту не читать сигналов, которые были ему неугодны, иные критики дошли уже до того, что сумели уви­деть в этой книге и двух моих романах – «Коллек­ционер» и «Волхв» – повод окрестить меня криптофашистом. На протяжении всей моей взрослой жизни я твердо верил, что единственная рациональ-

 

[10]

тая политическая доктрина, которую следует под­держивать, – это демократический социализм. А вот во что я никогда не верил, так это в квази­эмоциональный либерализм того сорта, который за последние двадцать лет стал особенно популярен; такого сорта воззрения, может, и в чести у аван­гардистской прослойки общества и у модных га­зетчиков, но плохо согласуется со сколько-нибудь серьезными убеждениями и взвешенными попыт­ками сокрушить реакцию. Точно так же мне не хо­чется попусту тратить время на известную теорию, будто исключительное право собственности на со­циализм принадлежит пролетариату и главный го­лос при социализме должен быть всенепременно отдан массам трудящихся. Да, профсоюзное дви­жение сыграло существенную роль в зарождении социализма, этого нельзя не признать; но пупови­ну эту пора бы уже разрезать.

Непонятой осталась и главная тема этой кни­ги – как, впрочем, и «Коллекционера». В сущно­сти она восходит к греческому философу Геракли­ту. О самом Гераклите нам известно очень немно­го, поскольку он жил еще до великой эпохи расцвета греческой философии, и все, что сохранилось от его трудов, – это несколько страниц отдельных, часто весьма туманных, фрагментов. В своей знаменитой книге «Открытое общество» профессор Карл Поп-пер убедительно разоблачает Гераклита (за то хотя бы, отбросив остальное, что он повлиял на Плато­на) как праотца современного тоталитаризма. Ведь человечество виделось Гераклиту разделенным на избранных носителей нравственного и интеллекту­ального начала, элиту (то, что он называл аристои, «достойные» – не путать с «благородными» по кро-

 

[11]

ви: этот смысл был привнесен позднее), и неспо­собную рассуждать, покорно приспосабливающуюся ко всему массу, «многих». Не нужно большой про­зорливости, чтобы понять, до чего же на руку сыг­рало такое деление всем тем мыслителям последу­ющих поколений, которые выдвигают теории гос­подствующей расы, сверхчеловека, власти немногих избранных вплоть до единовластия и тому подоб­ных доктрин. Нельзя отрицать, что Гераклит, как некое само по себе вполне безобидное оружие, оставленное валяться на земле, был с успехом взят на вооружение реакционерами; но мне все же ка­жется, что его основополагающий постулат биоло­гически неопровержим.

Очевидно, что в любой области человеческой деятельности все главные свершения, все великие прорывы к новым рубежам осуществлялись благо­даря отдельным личностям – идет ли речь о гени­ях науки или искусства, о святых, революционе­рах, да о ком угодно! И, наоборот, не нужно про­водить специального исследования, дабы убедиться в том, что человечество в массе своей не отличает­ся высоким уровнем интеллекта – как и высоким уровнем нравственности, творческой одаренности и, чего уж там, даже высоким уровнем профессио­нальных навыков для осуществления любой из выс­ших форм человеческой деятельности. Разумеется, выводить из этого поспешное заключение, что все человечество распадается на две группы – избран­ные Немногие и презренные Многие, – было бы полным идиотизмом. Градациям между ними несть числа, и если, прочтя эту книгу, вы не извлечете из нее никаких других мыслей, я надеюсь, что вы все же правильно меня поймете, когда я говорю

 

[12]

о том, что водораздел между Немногими и Мно­гими должен пролегать внутри каждого индивида, а не между индивидами. Короче говоря, никто из нас не состоит из одних достоинств, как и из од­них недостатков.

С другой стороны, история – и не в последнюю очередь история двадцатого века – убеждает нас, что общество упорно интерпретирует жизнь как не­примиримую борьбу между Немногими и Многи­ми, между «Ими» и «Нами». В «Коллекционере» я задался целью попытаться, прибегнув к притче, про­анализировать некоторые итоги такого противосто­яния. Да, Клегг, похититель, совершил злодеяние; но я старался показать, что это злодеяние во мно­гом, а может, и полностью – результат никудыш­ного образования, убогой среды, сиротства; и все это факторы, над которыми он сам не властен. Про­ще говоря, я старался утвердить фактическую неви­новность Многих. Миранда, его пленница, почти так же, как и Клегг, не властна над обстоятельства­ми, сделавшими ее такой, какая она есть: у нее обес­печенные родители, все условия, чтобы получить хорошее образование, врожденные способности и сметливость. Это не значит, что у нее нет недостат­ков. Куда там: она интеллектуально заносчива и самодовольна, эдакий резонер в юбке, типичный сноб, напичканный либерально-гуманистическими идеями, подобно многим из числа университетской молодежи. При всем том, если бы она не умерла, кто знает – возможно, со временем из нее вышло бы что-то путное, выросла бы личность того типа, в котором человечество сегодня как раз острее все­го нуждается.

Фактическое зло, носителем которого стал Клегг, одержало верх над потенциальным добром,

 

[13]

зародыш которого жил в Миранде. Я не имел в виду сказать этим, что будущее видится мне черным и безысходным – или что некой бесценной элите угрожают полчища варваров. Я просто хотел ска­зать, что если нам не хватает смелости повернуться лицом к этой неоправданно жестокой вражде (ос­нованной главным образом на неоправданной за­висти, с одной стороны, и на неоправданном вы­сокомерии, с другой) между биологическими Не­многими и биологическими Многими; если мы не признаем, что люди не рождаются, и никогда не будут рождаться равными, хотя мы все рождаемся равными в своих человеческих правах; если не на­учим Многих, как им избавиться от присущей им ложной посылки, что они люди второго сорта, а Не­многих от не менее ложной посылки, что биологи­ческое превосходство – это определенный уровень существования, а не определенный уровень ответ­ственности, – в таком случае мир никогда не ста­нет ни справедливее, ни счастливее.

Кроме того, через всю книгу проходит мысль о том, какую важную роль играет полярный взгляд на жизнь; о том, что отдельные индивиды, народы, идеи, если говорить об их жизненной силе, энер­гии и «топливе» – в гораздо большей степени за­висят от своих противников, врагов и носителей всего прямо противоположного, чем это может по­казаться на первый взгляд. Это, конечно, верно и в отношении оппозиции Немногие/Многие, эволюционно недостаточно/избыточно привилегиро­ванные. Состояние войны приносит и свои здоро­вые плоды, помимо совершенно очевидных нездо­ровых. Но если и можно одним словом подытожить, чем же все-таки болен наш мир, то слово это, вне

 

[14]

всякого сомнения, – неравенство. Это оно, не­равенство, а не Ли Харви Освальд, унесло жизнь президента Кеннеди. Случай, великий фактор, управлять которым не в нашей власти ни сейчас, ни потом, всегда будет отравлять жизнь бациллой неравенства. И разве не безумие, когда человек сам снова и снова, не думая о последствиях, распро­страняет эту зловредную заразу по всему миру, вме­сто того чтобы поставить на ее пути какие-то пре­грады?

Именно эта мысль, если прислушаться повни­мательнее, и звучит в «Коллекционере», как и в той книге, которую вы сейчас держите в руках. Отно­ситься к ней можно по-разному, но, полагаю, вы все же согласитесь со мной, что с фашизмом она ничего общего не имеет.

1968

 

[Введение]

1. Книга, которую вы собираетесь прочесть, на­писана в форме отдельных записей. Причина не в лености автора, но в попытке свести на нет всякую риторику, всякое воздействие на читателя путем сти­листических ухищрений. Многие записи представ­ляют собой догматически выраженное мнение – не для того, чтобы навязывать свои убеждения, а для того, чтобы исключить саму возможность воздейство­вать посредством чисто художественных приемов. Я не хочу, чтобы мысли мои нравились, потому что нравится форма, в которую они облечены: я хочу, чтобы они нравились сами по себе.

2. Это не диалог, но лишь один голос в диалоге. Я утверждаю; вы вольны принимать или отвергать.

3. Кое-что из высказанного мной страдает типич­ным недостатком всякого рассуждения и обобще­ния – бездоказательностью. Единственное доказа-

 

[161

тельство в этом случае – ваше внутреннее согласие, единственное опровержение – внутреннее несогла­сие. Многие современные философы настаивают на том, что недоказуемое утверждение, с научной точ­ки зрения, лишено смысла; но я не могу согласить­ся с тем, что философия – только наука: это не так и так никогда не будет.

4. Я прежде всего поэт, и только потом ученый. Это факт биографии, отнюдь не рекомендация.

5. Я верю в то, что человек наделен здравомыс­лием, и все нижеследующее – дань этой вере.

 

I

ВСЕЛЕНСКАЯ СИТУАЦИЯ

1. Где мы? Что это за ситуация? Есть ли тот, кто над ней властен?

2. Материя во времени представляется нам, по причине нашей законной заинтересованности в вы­живании, управляемой двумя противоположными принципами – Законом, или принципом организу­ющим, и Хаосом, или принципом дезорганизу­ющим. Оба они (один, как нам представляется, упо­рядочивающий и созидающий, другой – разруша­ющий и, как следствие, производящий сумятицу) пребывают в вечном конфликте. Этот конфликт И есть существование.

3. Все, что существует наряду с чем-то еще, об­ладает – в силу самого факта своего существования и в силу того, что оно не является единственным сущим, – индивидуальностью.

 

[18]

4. Вселенная, какой мы ее знаем, постоянна в своих составляющих и своих законах. Всё в ней, то есть каждое индивидуальное сущее, имеет свое рождение и смерть во времени. Это рождение и эта смерть – отличительные признаки индивидуаль­ности.

5. Все формы материи конечны, но материя бес­конечна. Форма – смертный приговор, материя – вечная жизнь.

6. Индивидуальность равно необходима, чтобы ощущать боль и испытывать удовольствие. Все мно­гообразие боли и удовольствия служит одной общей цели – выживанию материи. Всякая боль и всякое удовольствие есть отчасти то, что они есть, посколь­ку переживаются индивидуально – и поскольку, яв­ляясь функциями индивидуального, имеют свой конец.

7. Закон и Хаос, два процесса, довлеющие над существованием, одинаково индифферентны к ин­дивидуальному. Для Хаоса разрушительная сила – Закон, для Закона – Хаос. Для индивидуального они в равной степени созидательны, обязательны и раз­рушительны.

8. В рамках целого ничто не может быть неспра­ведливым; хотя и может оказаться неблагоприятным для того или иного индивида.

9. Нет и не может быть в целом такой божествен­ной силы, которая брала бы на себя заботу о чем-то одном, чем бы оно ни было, хотя наличие силы, на которую возложена забота об этом целом, исклю­чить нельзя.

10. У целого нет предпочтений.

 

[191

Кораблекрушение и плот

11. Человечество на плоту. Плот на безбрежном океане. Из нынешней своей неудовлетворенности че­ловек делает вывод, что в прошлом случилась некая катастрофа, кораблекрушение, до наступления ко­торой все жили счастливо; то был некий золотой век, некий райский сад. И человек делает еще один вы­вод _ ще-то там впереди лежит земля обетованная, земля без конфликтов и вражды. А он сам мыкается ни тут, ни там, en passage¹. Миф этот сидит в нас глубже, чем религиозная вера.

12. На плоту семеро. Пессимист, для которого все привлекательные стороны жизни не более чем соблазнительный обман, продлевающий страдание; эгоист, чей девиз «Carpe diem» («Лови момент»), – этот из кожи вон лезет, чтобы урвать себе на плоту лучшее место; оптимист, вечно шарящий по гори­зонту глазами в надежде увидеть обетованную зем­лю; наблюдатель, который довольствуется тем, что ведет вахтенный журнал, где регистрирует ход пла­вания – всё, что происходит на море, на плоту и с его собратьями по несчастью; альтруист, для кото­рого смысл существования в самопожертвовании и помощи ближним; стоик, который не верит ни во что, кроме как в собственное нежелание прыгнуть за борт и тем разом со всем покончить; и, наконец, дитя: тот, кому от рождения дано – как иному дает­ся абсолютный слух – абсолютное неведение: жал­кое до слез, вездесущее дитя, которое верит, что в конце концов все объяснится, кошмар рассеется и откуда ни возьмись из воды поднимется зеленый берег.

______________________________

1 В переходной стадии (фр-)

 

[20]

13. Но кораблекрушения не было; и земли обе­тованной не будет. Если бы даже идеальная земля обетованная, Ханаан, в принципе существовала, представители рода человеческого обитать там не могли бы.

14. Человек вечно ищет ответа на вопрос: что всем движет? Движущую силу нашего нынешнего бытия, на плоту, мы склонны видеть в слепой сти­хии ветра – она и есть эта пресловутая таинствен­ная сила, первопричина, божество, лик под таин­ственной маской бытия-небытия. Кто-то творит де­ятельного бога из лучших сторон своей собственной натуры: «великодушный отец», «ласковая мать», «ум­ница-брат», «милая сестрица». Кто-то из тех или иных качеств – таких похвальных человеческих ка­честв, как милосердие, участие, справедливость. Кто-то – из худших проявлений собственной натуры, и тогда этот деятельный бог изощренно жесток или невероятно абсурден: бог сокрытый, бог-угнетатель, от которого нет индивиду спасенья, злобный деспот из Книги Бытия 3:16–17.

15. А где-то между этими кланами – теми, кто незыблемо верит в деятельного доброго бога, и теми, кто так же незыблемо верит в деятельного бога зло­го, – колышется и волнуется подавляющее большин­ство, топчется стадо, зажатое между Панглосом¹ и Иовом. Они то заискивают перед пустопорожним идолом, то не верят ни во что. В нынешнем веке их качнуло к Иову. И если добрый деятельный бог все же существует, то он начиная с 1914 года не слишком щедро расплачивался со своими приспеш­никами.

________________________________

1 Один из героев философской повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм», который верил, что «все к лучшему в этом лучшем из миров».

 

[21]

16. Тем не менее всякий раз, не успеет человек разобраться с одним «смыслом жизни», как на по­верхность из какого-то таинственного источника всплывает другой. Иначе и быть не может – ведь человек продолжает существовать. Эта непостижи­мая непотопляемость раздражает человека. Он да, существует, но чувствует, что над ним измываются.

17. Человек – это вечная недоданность, беспре­дельная обделенность, плывущая по видимо беско­нечному океану видимо бесконечного безразличия ко всякого рода индивидуальным частностям. Он смутно различает катастрофы, приключающиеся с другими плотами – слишком удаленными от него, чтобы установить, есть ли там на борту другие чело­веческие существа, но слишком многочисленными и слишком похожими друг на друга, чтобы он пола гал, будто таких существ там нет.

18. Он живет в чудом уцелевшем, но вечно под­верженном риску не уцелеть мире. Все сущее в нем уцелело вопреки тому, что могло и не уцелеть. Вся­кий мир есть и всегда будет Ноевым ковчегом.

19. Старый миф, будто бы его плот, его мир, пользуется особым расположением и покровитель­ством, в наши дни кажется уже смехотворным. Он узрел и прозрел послания далеких сверхновых звезд: он знает, что солнце увеличивается в размерах и рас­каляется все сильнее и что наступит день, когда его мир превратится в раскаленный добела шар посре­ди огненного моря; и он знает, что водородная бом­ба солнца может дотла испепелить и без того уже мертвую планету. Есть и другие водородные бомбы, прямо под боком, дожидающиеся своего часа. Что внутри, что снаружи перспектива открывается ужа­сающая.

 

[22]

Необходимость случая

20. Но человечество пребывает в ситуации, наи­лучшей для человечества. Это не значит, что она обя­зательно наилучшая для вас, для меня, для того или другого индивида; для того или иного века; для того или иного мира.

21. Для нас она лучшая из всех возможных, по­тому что это бесконечная ситуация для конечной слу­чайности: иными словами, ее основополагающим принципом всегда будет случайность, но случайность ограниченная. Случайность без границ означала бы мироздание без физических законов – то есть не­скончаемый и всеобъемлющий хаос.

22. Бог, который являл бы свою волю, «слышал» бы нас, отвечал бы нашим молитвам, которого лег­ко было бы умилостивить, добрый боженька, каким хотели бы его видеть простые люди, – такой бог вмиг уничтожил бы всю случайность на нашем пути, все наше предназначение и все наше счастье.

23. Случайность вынуждает нас жить по воле случая. От него зависят все наши удовольствия. Я могу сколько угодно подготавливать для себя удо­вольствие и сколько угодно его предвкушать, но су­мею ли я в конце концов им насладиться – все рав­но дело случая. Там, где есть ход времени, есть и случайность. Вы можете умереть, не успев перевер­нуть страницу.

24. «Я есмь» значит «меня не было», «меня мог­ло не быть», «меня может не быть», «меня не будет».

25. Для того чтобы в нашем существовании было значение, назначение и удовольствие, было, есть и

 

[23]

всегда будет необходимо, чтобы мы жили в целом, которое безразлично к каждой индивидуальной сущ­ности в нем. Конкретно его безразличие выражает­ся в том, что продолжительность бытия и судьба в продолжение бытия каждой индивидуальной сущно­сти подвержены по своей сути, хотя и не безуслов­но, случайности.

26. То, что мы называем страданием, смертью, горем, бедой, трагедией, нам следовало бы называть платой за свободу. Единственная альтернатива этой страдальческой свободе – бесстрадальная несвобода.

 

Игра в бога

27. Представьте себе, что вы бог и вам предсто­ит установить законы мироздания. Вы немедленно окажетесь перед Божественным Затруднением: хо­рошие правители должны править всеми как рав­ными, и править справедливо. Но никакое прави­тельственное деяние не может быть равно справед­ливым во всех случаях, за исключением разве что одного-единственного.

28. Божественный Выход из затруднения состо­ит в том, чтобы править не «правя», в том смысле, какой вкладывают в это слово те, кем правят; то есть чтобы создать ситуацию, при которой те, кем пра­вят, должны были бы править сами.

29. Если бы создатель существовал, его вторым деянием должно было бы стать самоустранение.

30. Выложите на стол игральные кости и вый­дите из комнаты так, чтобы игрокам могло пока­заться, будто вы в комнату вовсе не заходили.

 

[24]

31. Правильное человеческое воспитание – и, следовательно, правильное воспитание вообще – дает свободу развиваться, то есть допускает случай­ность в ограниченных пределах.

32. Целое – это не фараонов космос, не слепая одержимость пирамидами, сооружениями, рабами. Наша пирамида не имеет вершины: это не пирами­да. Мы не рабы, которым не дано увидеть верши­ну, – потому что ее просто нет. Возможно, через сто лет жизнь будет менее несовершенной, чем сегодня; но она будет еще менее несовершенной че­рез сто лет после того. Тоска по совершенству бес­смысленна, потому что где бы мы ни вступили в бес­конечный processus, мы с одинаковым успехом мо­жем вглядываться в даль с ностальгией по будущему и рисовать себе лучшие времена. Она, кроме того, вредна, потому что любой предел совершенства по­ражает настоящее злокачественным недугом. Для тоскующих по совершенству совершенные цели дня завтрашнего оправдывают любые несовершенные средства дня сегодняшнего.

33. Мы строим ни для чего – мы строим.

34. Наша вселенная лучшая из возможных, по­тому что не может включать в себя никакой земли обетованной; никакого места, где мы могли бы по­лучить все, о чем мечтаем. Мы созданы желать: без желаний мы как ветряные мельницы в мире, где не бывает ветра.

35. Эмили Дикинсон: Будь лето аксиомой, какая магия была бы скрыта в снеге?

36. Мы в лучшей из возможных ситуаций, пото­му что мы не знаем ничего, что лежит чуть глубже

 

[25]

поверхности; мы никогда не узнаем «почему»; нико­гда не узнаем, каким будет завтра; никогда не узна­ем бога и есть ли бог; никогда не узнаем себя. Та­инственная стена, окружающая наш мир и наше ми­ровосприятие, существует не для того, чтобы обречь нас на разочарование, но чтобы повернуть нас об­ратно, лицом к сейчас, к жизни, к нашему сиюми­нутному бытию.

 

Конечность и бесконечность

37. Космос – это бесконечное умножение огня, атомов, форм, столкновений, притяжений, мутаций, происходящих в пространственно-временном кон­тинууме; только так может уцелеть Закон в своем противостоянии Хаосу; и только так может Хаос уце­леть в своем противостоянии Закону.

38. Только в бесконечно множащемся космосе порядок и беспорядок могут существовать бесконеч­но; и космос только тогда может иметь назначение, когда он множится бесконечно. И следовательно, он не был сотворен, но был всегда.

39. Конечное творение немыслимо. Если допус­тить, что создатель не был самодостаточен, абсурд­но было бы полагать, что в одно время он ведал об этом и ничего не предпринимал, а в другое взял и недостающее восполнил. Во что поверить проще? В то, что всегда нечто было, или в то, что некогда не было ничего?

40. Христианство учит, что сотворение имеет начало, середину и конец. Древние греки считали, что сотворение – это процесс вневременной. И то и другое верно. Все сотворенное, и, следовательно,

 

[26]

индивидуальное, имеет начало и конец; но универ­сального, вселенского начала и конца нет.

41. Наша галактика может свернуться или рух­нуть сама на себя – красное смещение сменится голубым. Все галактики вместе, возможно, напоми­нают то расширяющееся, то снова сжимающееся сердце, и в прохладных межзвездных участках про­растают споры рода человеческого; сердце, расши­ряющееся и сжимающееся, пока не замрет оконча­тельно в осеннем коллапсе. А может, они расширя­ются вечно.

42. Бесконечность-феникс – или бесконечное расширение. Так или иначе, современные астрофи­зики знают то, о чем Гераклит догадывался: каждое из солнц раскаляется все сильнее и в конце концов неизбежно истребит свою планетную систему. Вы­гляните в окно: все, что вы видите, – это застыв­ший огонь в переходной стадии от огня к огню. Го­рода, уравнения, возлюбленные, пейзажи – все мчит­ся стремглав к водородному тиглю.

43. Даже если бы мы могли выявить определен­ную точку начала начал для нашей собственной все­ленной, мы все равно не смогли бы выявить, где бе­рет начало то, что, возможно, лежит (а возможно, и нет) за пределами доступного нам наблюдения. В научных целях удобнее считать то, что лежит за гранью наших сегодняшних знаний, несуществу­ющим; но с точки зрения логики – шансы равны, а с точки зрения практической вероятности – все они на моей стороне.

44. Ничто не единственно в своем роде, даже один отдельно взятый космос; зато в своем собствен­ном существовании уникально всё.

 

[27]

45. Если некий космос бесконечен, то конца ему нет. А если у него нет конца, то нет и конечной цели. Единственной его целью, таким образом, ока­зываются его средства. Он существует, чтобы суще­ствовать.

46. Только один процесс позволяет всем созна­тельным существам обладать равной значимостью – тот, который длится бесконечно. Если бы существо­вала какая-то цель, к которой была бы устремлена эволюция, тогда мы с вами были бы рабами фарао­на, строителя пирамид. Но если цели нет, а только в бесконечной вселенной может не быть цели, тогда вы (из какого бы мира или века вы ни пожаловали) и я равны. И вы и я, мы все оказываемся на одном и том же склоне – что вперед, что назад он прости­рается одинаково. В этом великое доказательство бес­конечности целого. Оно никогда не было создано и никогда не кончится – с тем чтобы все сущее могло в нем существовать на равных.

«Бог»

47. Ставлю это слово в кавычки, чтобы отделить его от обычного значения, очистить от всех его че­ловеческих ассоциаций.

48. «Бог» есть ситуация. Не сила, не существо, не воздействие. Не «он» и не «она», а «оно». Не бы­тие или небытие, а ситуация, одинаково допуска­ющая бытие и небытие.

49. Поскольку люди не в силах уразуметь, как то, чего нет, может воздействовать на то, что есть, они полагают, что «Бог» есть и воздействие исходит от него. Наше неведение относительно «Бога» и его

 

[28]

побуждений всегда останется бесконечным. Спраши­вать «Что есть Бог?» так же бесполезно, как спра­шивать «Когда бесконечность начинается и когда за­канчивается?».

50. Существование в конечном счете, или потен­циально, познаваемо; «Бог» бесконечно непознаваем. Самое большее, что мы в принципе можем узнать, – почему существование таково, каково оно есть; по­чему оно требует таких-то законов и таких-то со­ставляющих, чтобы продолжаться. Мы ни рано, ни поздно не узнаем, почему оно есть вообще.

51. Блаженный Августин: Мы знаем только, чем Бог не является. Существование индивидуально, сле­довательно, «Бог» не индивидуален. Существование меняется, следовательно, «Бог» неизменен. Суще­ствование обладает силой вмешательства, следова­тельно, «Бог» ею не обладает. Существование ко­нечно, следовательно, «Бог» бесконечен. Но «Бог» вездесущ, поскольку все сущее (и, следовательно, ин­дивидуальное) не вездесуще.

52. «Бога» нет; но его небытие вселенски везде­суще и вселенски ощутимо. «Оно» не может суще­ствовать в том смысле, какой приложим к матери­альным организмам; но из этого не следует, что та­кая ситуация лишена смысла для этих организмов. Если, к примеру, вы видите, как двое дерутся, но не вмешиваетесь (хотя и могли бы вмешаться), то фак­тически вы вмешиваетесь – своим невмешатель­ством; точно так обстоит дело и с «Богом».

53. Целое – это, по сути, такая ситуация, в ко­торой принципы и события – это всё, а индивиду­альная сущность – ничто. Поскольку целое, таким образом, полностью индифферентно к индивидуаль-

 

[29]

ной сущности, «Бог» должен во всем симпатизиро­вать целому. «Бог» являет свою симпатию своим небытием и своей абсолютной непознаваемостью. «Бог», говоря- иначе, у-вэй и у-минъ – «без действия» и «без имени».

54. «Дасгдэ цзин»^и.

LXVII. Если бы оно было подобно чему-то, то дав­но уже утратило бы всякое значение.

LVII. Мудрец говорит: Я ничего не делаю, и народ сам меняется. Я предпочитаю неподвижность, и на­род сам исправляется. Я не вмешиваюсь, и народ сам благоденствует.

Ы. Оно дает жизнь мириадам и при том не пре­тендует на обладание; оно творит им благо, но не тре­бует благодарности; оно заботится о них, но не при­меняет власти.

X. Можете ли вы любить народ и управлять госу­дарством и при этом бездействовать ?

55. Если индивидуальная сущность страдает, то для того, чтобы не страдало целое. Такое возможно только в мире индивидуализированной материи, где случай, время и изменение – основополагающие свойства.

 

Случайность материи

56. Идея бесконечности не допускает иной цели, кроме самой бесконечности. Если мы испытываем ощущение счастья, то только потому, что материя в форме человеческих существ, испытывающих

__________________________

1 Древнекитайский трактат (кон. IV–нач. III в. до н.э.) – классическое произведение даосизма.

 

[30]

счастье, служит цели бесконечности – обеспечива­ет бесконечность. Радоваться своему существова­нию – значит хотеть существовать и дальше.

57. Но если предназначение целого просто-на­просто в том, чтобы продлевать себя, какая необхо­димость тогда в эволюции, причинности, в сложных физических законах? Зачем испытывать удоволь­ствие, не говоря уже о том, чтобы его осознавать? Почему существование не могло бы принять форму, скажем, вечного камня в вечном вакууме или како­го-нибудь бесконечного скопления статичных ато­мов? Человеку всегда казалось, что ответить на этот вопрос очень просто. Богам угодно, чтобы их творе­нием восхищались; им подавай возлияния, псалмы и жертвоприношения. Но это ведь старая и опасная ересь антропоцентрической вселенной, в которой мы, человеки, – Немногие, избранные, а все осталь­ные – низшие формы творения, Многие. В такой вселенной мы обязаны допустить наличие очень де­ятельного бога, притом такого, который последова­тельно держит нашу сторону, – фигуру, слишком подозрительно необъективную, чтобы представить ее в качестве начала, руководящего целым.

58. В таком случае зачем вообще существовать материи? Если единственная цель бесконечности – бесконечность, тогда даже одинокий атом водорода должен, по-видимому, считаться излишним. Но бес­конечность не может состоять из одного только вре­мени. Время само по себе, как нечто абсолютное, не существует; оно всегда соотносится с неким наблюдателем или неким предметом. Если нет ча­сов, я говорю: «Я не знаю, сколько времени». Если нет материи, время само становится непознава­емым – и бесконечности не существует.

 

[31]

59. Время – функция материи; материя, следо­вательно, – это часы, благодаря которым беско^ нечность становится реальной. С нашей, очень спе­цифической, человеческой точки зрения, некоторые изменения в форме материи – такие как эволюци­онный скачок, приведший к увеличению размеров мозга у антропоида, возникновение самосознания, изобретение орудий труда и языка –служат несо­мненным доказательством некоего благого до отно­шению к нам намерения со стороны вселенной. Од­нако, на взгляд какого-нибудь гипотетического сто­роннего наблюдателя, все это могло бы показаться не более чем следствием разнообразного воздей­ствия времени на материю. Он увидел бы во всем этом признаки не прогресса (наблюдаемая ныне слож­ность материи могла бы скорее показаться регрес­сом, деволюцией, избыточным украшательством), а процесса.

60. Этому стороннему наблюдателю все, что мы считаем особыми привилегиями нашего рода, все перья в нашей шляпе могли бы показаться не ме­нее абсурдными, чем экзотический праздничный наряд вождя какого-нибудь примитивного племе­ни, и не более примечательными, чем цветы в мо­ем саду случайному прохожему. Для меня мои цве­ты могут значить очень много, но я никак не могу допустить, что цель эволюции в том, чтобы они у меня были.

61. То, что мы зовем эволюционным прогрессом, таковым является только для нас, больше ни для чего. Сам термин «эволюция», подразумевающий дви-жение-от, уводит нас в сторону от существа дела. Мы подобны наблюдателю, изучающему физику элементарных частиц, который нарушает природу частицы самим своим наблюдением.

 

[32]

62. Индифферентность процесса к индивидуаль­ным объектам, этот процесс составляющим; «Бог» как ситуация, а не как личность; «Бог», который не вмешивается; слепая одержимость заботой о бес­конечности – все это, казалось бы, обрекает наш че­ловеческий мир на нестерпимую обездоленность. Но даже и здесь можно выискать доказательство некой вселенской симпатии. Неужели непонятно? Своим небытием (исходя из нашего понимания бытия), сво­им невмешательством «Бог» служит нам предупреж­дением, что homo sapiens, точно так же, как любая иная форма материи, – не необходимость, но слу­чайность. И если вдруг наш мир, а заодно с ним и все мы, будет истреблен, целое не пострадает. Ка­кое безумие, какое заблуждение, унаследованное нами от наших древнейших предков, полагать, буд­то, расточая благодарность, мы можем повлиять на ход событий; будто все эти человекоподобные про­екции нашего собственного стремления принимать желаемое за действительное могут вмешиваться в процесс нам во благо!

63. Нас не спасет никто, кроме нас самих; и ко­нечное доказательство «Божьей» симпатии состоит как раз в том, что мы свободны (или можем стать свободными, если захотим научиться) выбирать тот или иной образ действия и тем самым, по крайней мере отчасти, противостоять враждебным следстви­ям общей индифферентности процесса ко всему ин­дивидуальному.

64. Свобода воли – величайшее людское благо; сосуществование этой свободы и вмешивающегося во все божества невозможно. Мы, как одна из форм материи, случайны; и эта ужасающая случайность по­зволяет нам обладать свободой.

 

[33]

Тайна

65. Мы никогда до конца не узнаем, зачем мы; зачем и почему всё вообще. Вся наша наука, все наше искусство, все необъятное здание материи имеет в своем основании эту бессмысленность; и единствен­ное предположение, которым нам остается доволь­ствоваться, – бессмысленность необходима, и она благоволит к непрекращающемуся существованию Материи.

66. Нам хочется, чтобы над нами был хозяин, но хозяина нет. Нам свойственно мыслить в причин­но-иерархической манере. Процесс и «Бог» равно бесконечны. Наша собственная конечность не в со­стоянии постичь их – как и их беспричинность.

67. Причина «Бога» в том, чему причиной он сам; необходимость в том, для чего он сам необходимость; и нам этого не постичь.

68. Мы продолжаем жить, в конечном счете, по­тому, что мы не ведаем, зачем мы и почему живем. Неведение, или игра случая, – для человека такая же насущная потребность, как воздух.

69. Мы способны вообразить небытие любого существующего предмета. Наша убежденность в том, что он и впрямь существует, отчасти подкреп­ляется тем, что его могло бы не быть. За формой, за массой всегда маячит отсутствие – призрак не­бытия.

70. Как атом есть совокупность положительных и отрицательных частиц, точно так же всякую вещь составляют ее существование и не-существование. Так, «Бог» присутствует, отсутствуя, во всякой вещи

 

[34]

и во всякое мгновение. Это та самая темная серд­цевина, тайна, бытие-небытие любых, даже простей­ших объектов.

71. Иоанн Скот Эриугена: Бог от века не знает всего себя. Если бы он знал всего себя, он мог бы дать себе определение, он был бы пределен. Но все, что он знает о себе, – это то, что он сотворил. Сотворен­ное – его знание, потенциально возможное – его тай­на: тайное в нем и для него. Все это в равной мере относится и к человеку.

72. Вездесущее отсутствие «Бога» в повседнев­ной жизни и есть ощущение небытия, тайны, неиз­меримых потенциальных возможностей; это вечное сомнение, что витает между вещью в себе и нашим восприятием ее; это измерение, в котором и отно­сительно которого существуют все прочие измере­ния. Белый лист бумаги, заключающий в себе рису­нок; пространство, заключающее в себе здание; ти­шина, заключающая в себе сонату; ход времени, не позволяющий ощущению или предмету продолжать­ся вечно, – все это «Бог».

73. Тайна, или неведение, – это энергия. Стоит объяснить тайну, и она перестает быть источником энергии. Если мы вопрос за вопросом погружаемся все глубже, то наступает момент, когда ответы, если бы их можно было дать, были бы губительны. Нам хочется перекрыть плотиной реку, но перекрываем мы источник, и нам остается пенять на себя. Впро­чем, коль скоро «Бог» непознаваем, мы не можем перекрыть источник исконной экзистенциальной тайны. «Бог» – энергия всех вопросов и исканий; и, таким образом, единственный по сути источник вся­кого действия и волеизъявления.

 

[35]

Атеизм

74. Я сам атеистом себя не считаю, тем не менее вышеизложенная концепция «Бога» и наша неизбеж­ная бесхозность вынуждают меня держать себя так, как если бы я атеистом и правда был.

75. Какую бы симпатию я ни испытывал к рели­гиям и какое бы восхищение к отдельным их после­дователям, какую бы историческую или биологиче­скую необходимость я в них ни видел, какую бы ме­тафизическую истину в них ни признавал, – я не могу их принять как правдоподобное объяснение ре­альности. Степень их неубедительности для меня на­ходится в прямой зависимости от того, в какой мере они требуют от меня веры в положительные челове­ческие качества и в способность вмешательства, ко­торой они наделяют свои божества.

76. Я живу в ситуации случайности и бесконеч­ности. Вокруг простирается космос – галактические луга, бескрайние дали темного пространства, звезд­ные степи, океаны тьмы и света. И нет в нем ника­кого внемлющего бога, никакой ни о чем особой за­боты и ни к чему особенной милости. И однако по­всюду я вижу живое равновесие, дрожь напряжения, всеобъемлющую и все же таинственную простоту, не­скончаемое дыхание света. И я сознаю, что быть – значит понимать то, что я обречен существовать во власти случая, но что целое случайности неподвласт­но. Видеть это и понимать это – значит обладать со­знанием; принимать это – значит быть человеком.

 

II

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ НЕУДОВЛЕТВОРЕННОСТИ

1. Почему мы думаем, что это не лучший из всех возможных миров для человечества? Почему мы в нем несчастны?

2. Перечислим важнейшие наши неудовлетворен­ности. Я утверждаю, что все они существенно необ­ходимы для нашего счастья, поскольку создают ту почву, на которой оно произрастает.

Смерть

3. Мы ненавидим смерть по двум причинам. Она пресекает жизнь раньше срока; и мы не знаем, что дальше – за ней.

4. Солидное большинство из разряда образован­ного человечества ныне ставит под сомнение су­ществование жизни после жизни. Ясно, что един­ственно возможный научный подход – это позиция

 

[37]

агностицизма: мы просто-напросто не знаем. Мы в Ситуации Пари.

5. Ситуация Пари – это ситуация, когда мы не можем быть уверены относительно какого-то собы­тия в будущем; и вместе с тем ситуация, когда для нас жизненно необходимо как-то определиться от­носительно его природы. С такой ситуацией мы стал­киваемся перед началом забега на ипподроме, когда хотим знать имя победителя. Нам остается в худ­шем случае гадать на кофейной гуще, в лучшем – предугадывать путем умозаключений, с учетом пре­дыдущих результатов, состояния паддока и прочих факторов. Искушенные игроки знают, что второй ме­тод больше отвечает их интересам; именно этим ме­тодом следует воспользоваться и нам, когда мы реша­ем поставить на жизнь после жизни или на полное исчезновение. У нас две лошади, но выбора, разуме­ется, три – поскольку мы вправе придерживаться той точки зрения, что ставить не стоит ни на одну из них, то есть остаться на позициях агностика.

6. Для Паскаля, который первым прибегнул к аналогии с пари, ответ был ясен: ставить следует на христианскую веру в то, что загробная жизнь, в ко­торой всем воздастся, существует. Если же это не­верно, рассуждал он, что мы теряем? Ничего, толь­ко свою ставку. Зато если верно, обретаем все.

7. И даже атеист, современник Паскаля, вполне мог согласиться с тем, что (в случае несправедливо­го общества, где большинство придерживается удоб­ной для всех веры в геенну огненную) идея, ложная или истинная, загробной жизни ничего кроме пользы принести не может. Но сегодня концепция адского пламени отметена даже богословами, не говоря о всех прочих. Преисподняя была бы справедливой только

 

[38]

в мире, где все были бы в равной мере убеждены в ее существовании; только в мире, который допус­кал бы полную свободу воли – предполагал бы, дру­гими словами, что все люди, как мужчины, так и женщины, биографически и биологически вполне друг другу подобны. Относительно того, в какой мере человек в своем поведении детерминирован внешни­ми обстоятельствами, спорить можно, но что он де­терминирован ими в немалой степени – неопровер­жимо.

8. Идея загробной жизни настойчиво преследу­ет человека, потому что неравенство настойчиво его тиранит. И не только для неимущих, увечных, горе­мычных подзаборных псов истории привлекательна эта идея; она импонирует чувству справедливости, присущему всем честным людям, – причем зачастую параллельно с тем, что привлечение этой идеи для поддержания status quo в обществе, основанном на неравенстве, вызывает у них отторжение. Вера в за­гробную жизнь зиждется на том, что где-то есть си­стема абсолютной справедливости и день абсолют­ного суда –есть критерий и есть срок, и каждому воздастся по заслугам.

9. Но по-настоящему человечество мечтает во­все не о загробной жизни, а о торжестве справедли­вости здесь и сейчас, при котором необходимость в загробной жизни отпадет сама собой. Миф о за­гробной жизни был компенсирующей сказкой, пси­хологическим клапаном, предохраняющим от разоча­рований реального существования.

10. Нам самим нужно добиться торжества спра­ведливости в нашем мире; и чем больше мы утрачи­ваем веру в загробную жизнь и при этом почти ни­чего не делаем для исправления вопиющих прояв-

 

[39]

лений неравенства в нашем мире, тем большей опас­ности мы себя подвергаем.

11. У нашего мира неважно сконструирован мо­тор. Пока в него подливали масло мифа о загроб­ной жизни, он на протяжении многих веков исправ­но работал и не перегревался. Но теперь уровень масла упал до тревожной отметки. Вот почему уже недостаточно просто стоять на позициях агности­цизма. Мы должны поставить на другую лошадь: жизнь у нас одна, и она кончается полным исчезно­вением и тела, и сознания.

12. И думать надо не о нашем личном прокля­тии или спасении в мире грядущем, а о наших ближ­них в мире нынешнем.

13. Вторая причина, по которой мы ненавидим смерть, заключается в том, что она почти всегда при­ходит слишком скоро. Мы заражены иллюзией, не­далеко ушедшей от иллюзии желанности загробной жизни, будто мы были бы счастливее, если бы жили вечно. Животные желания всегда настоятельно тре­буют продолжения того, что их удовлетворяет. Все­го две сотни лет назад человек, достигший сорока­летнего возраста, перешагивал рубеж средней про­должительности жизни, и вполне возможно, еще две сотни лет спустя столетние станут таким же обыч­ным явлением, как ныне семидесятилетние. Но и столетние будут так же молить продлить им жизнь еще и еще.

14. Функция смерти – привносить в жизнь на­пряжение; и чем больше мы увеличиваем продол­жительность и безопасность индивидуального суще­ствования, тем больше мы лишаем жизнь ее напря­женности. Все, что доставляет нам удовольствие,

 

[40]

окрашено легким, но жутковатым привкусом по­следней трапезы осужденного на казнь, – это как эхо интенсивности чувств поэта, который знает, что дни его сочтены, или молоденького солдата, которому не суждено вернуться из боя.

15. Каждое переживаемое нами удовольствие озна­чает, что одним удовольствием стало меньше; каж­дый прожитый день – удар по наковальне календа­ря. И мы никак не желаем принять того, что радость этого дня и его мимолетность – вещи неразрывные. И если наше существование стоит того, чтобы его продолжать, так это потому, что его «стоимость» и его продолжительность – его качество и протяжен­ность во времени – столь же нерасторжимы, как время и пространство в релятивистской математике.

16. Удовольствие есть плод смерти – не избавле­ние от нее.

17. Если бы удалось доказать, что загробная жизнь существует, жизнь была бы непоправимо ис­порчена. Она потеряла бы всякий смысл; а само­убийство стало бы добродетелью. Единственный воз­можный рай – тот, в котором я не ведаю о том, что я уже существовал прежде.

18. В XX веке наблюдаются две тенденции; одна, уводящая по ложному пути, представляет собой по­пытку приручить смерть, притвориться, что смерть – это что-то вроде жизни; другая учит смотреть смер­ти в лицо. Укротители смерти верят в загробную жизнь; отсюда вся их тщательно разработанная си­стема посмертных ритуалов. В своем отношении к смерти они эвфемистичны: «умереть» для них – «уйти», «отойти в лучший мир». Действительный же процесс смерти и распада у них под запретом. Люди

 

[41]

такого сорта по своему ментальному устройству срод­ни древним египтянам.

19. «Уйти, отойти, перейти» – аналогия, ложная уже на визуальном уровне. Нам известно, что пере­мещающиеся предметы, в чем мы убеждаемся по многу раз на дню, существуют как до, так и после происшедшего на наших глазах перемещения; вы­ходит, мы, вопреки логике и разуму, и жизнь трак­туем как подобное перемещение в пространстве.

20. Смерть в нас и вне нас; подле нас – в каж­дой комнате, на каждой улице, в каждом поле и каж­дом лесу, в каждом автомобиле, в каждом самолете. Смерть – это то, чем мы не являемся в каждый мо­мент, пока мы есть, а каждый момент, пока мы есть, это краткий миг, прежде чем брошенные на стол ко­сти замрут в новой комбинации. Мы всегда играем в русскую рулетку.

21. Быть мертвым – это быть ничем, не-быть. Умирая, мы становимся частью «Бога». Наши остан­ки, наши памятники, воспоминания, хранимые теми, кто нас пережил, – все это еще существует: не стано­вится частью «Бога», а по-прежнему является частью процесса. Но эти останки – лишь окаменевшие сле­ды, оставленные нашим бытием, а не само наше бытие. Все великие религии пытаются доказать, что смерть – ничто. За ней грядет жизнь новая. Но по­чему тогда только для человека? Или только для че­ловека и животных? Почему и не для неодушевлен­ных вещей тоже? И когда это началось – для чело­века? До «пекинского человека»¹ или уже после?

__________________________________________

1 Иначе, синантроп – представитель древнейших ископаемых людей (архантропов), скелетные остатки которых были от­крыты в Китае в 20-х гг. XX века. Древность ок. 400 тыс. ' - лет. .

 

[42]

22. Пока одно общественное течение пыталось упрятать смерть подальше, прикрыть ее эвфемизмами, исключить само ее существование, другое выставляло смерть напоказ как главный номер в программе раз­влечений – возьмите сюжеты про убийства, войну и шпионов или те же вестерны. Но по мере того, как век наш стареет и дряхлеет, эти фиктивные смерти становятся только фиктивнее и, в сущности, выполняют функцию скрытого эвфемизма. Реальная смерть любимого котика гораздо глубже пережива­ется ребенком, чем «смерти» телевизионных гангс­теров, ковбоев и краснокожих индейцев.

23. Под смертью мы, что весьма характерно, по­нимаем исчезновение индивидов; и нас не утешают заверения, что материя не исчезает, просто с ней происходит определенная метаморфоза. Мы оплаки­ваем индивидуализирующую форму, а не обобщенное содержание. Но все, что мы видим, – это метафора смерти. Всякий предел, всякое измерение, всякий конец всякого пути – смерть. Даже смотреть – и то смерть: всегда есть точка, дальше которой мы видеть не можем, и там наше зрение умирает; всюду, где наступает предел наших возможностей, мы умираем.

24. Время – плоть и кровь смерти; смерть – не череп и не скелет, а часовой циферблат, солнце, ле­тящее сквозь океан разреженного газа. Пока вы до­читали это предложение до конца, какая-то частица вас самого умерла.

25. Смерть и сама умирает. В каждый момент, который вы проживаете, она умирает. Смерть, где твое жало? где твоя победа?¹ Торжество над смер­тью утверждают живые, не мертвые.

_________________________________

1 Несколько перефразированная цитата из Библии (Ос. 13:14, 1 Кор. 15:55).

 

[43]

26. Во всех странах, где уровень жизни не сводится к простому минимуму для ее поддержа­ния, двадцатый век отмечен резким повышением интереса к жизненным удовольствиям. Дело не только в отмирании веры в загробную жизнь, но и в том, что смерть сегодня стала более реальной, более вероятной – теперь, когда есть водородная бомба.

27. Чем абсолютнее кажется смерть, тем подлин­нее становится жизнь.

28. Все, что я знаю и люблю, может быть сожже­но дотла за какой-то ничтожный час: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Афины – все исчезнет в два счета. Я родился в 1926 году; но из-за того, что может сей­час произойти за десять секунд, с того года прошел не сорок один год – позади осталась целая неизме­римая эпоха, позади осталась наивность. Но я не сожалею об утраченной наивности. Я люблю жизнь не меньше, а больше.

29. Смерть вмещает меня в себе, как меня вме-щает в себе моя кожа. Без нее я не то, что я есть. Смерть– не зловещий проем, к которому я при­ближаюсь; это мой путь к нему.

30. Поскольку я мужчина, смерть моя жена; и сейчас она обнажена, она прекрасна, она ждет, что обнажусь и я, что возлюблю ее. Это необхо­димость, это любовь, это бытие-для-другого, ни­чего больше. Я не могу уйти от этой ситуации, не могу и не желаю. Она хочет, чтобы я соединился с ней, – хочет не как убийца самцов паучиха, что­бы сожрать меня, но как любящая жена, чтобы мы сообща радовались нашей полной и взаимной сим­патии, чтобы плодились и размножались. Благодаря

 

[44]

ее воздействию на меня и моему на нее и происходит все хорошее в продолжение моего бытия. Она не про­ститутка, не любовница, которой я стыжусь и кото­рую хочу поскорее забыть или притвориться время от времени, что ее не существует вовсе. Как и моя жена в реальной жизни, она одухотворяет любую важную для меня жизненную ситуацию, она цели­ком внутри моей жизни – не где-то за, не перед, не напротив. Я принимаю ее полностью, во всех смыс­лах этого слова, и я люблю и уважаю ее за то, что она для меня значит.

 

Иного не дано

31. Одним из следствий нашего нового осозна­ния смерти должен был стать и стал тревожный раз­мах как национального, так и индивидуального эго­изма – какая-то лихорадочная погоня за удоволь­ствиями, будь то товары или ощущения, пока всё не прикрылось раз и навсегда. История, без сомне­ния, отметит, что эта погоня и точно была наиболее поразительным явлением третьей четверти нашего столетия: ведь не экономические условия спрово­цировали нынешнюю неутолимую жажду тратить и наслаждаться, невзирая на историческую ситуа­цию, а вдруг, во всей ее наготе открывшаяся взо­ру смерть: именно в этом причина экономических условий, девизом которых стал лозунг «Мы завтра все умрем».

32. Такие понятия, как «общество изобилия» и «престижные расходы», – эвфемизмы, которые в кон­тексте нашего страдающего от нищеты и изныва­ющего от голода мира служат для обозначения эго­изма.

 

[45]

33. В свое время меня учил плавать один тренер старой школы. Он провел с нами два занятия. На первом нам разрешили надеть спасательные жиле­ты, и он показал нам, как выполнять движения при плавании брассом; на втором занятии он забрал жи­леты и столкнул нас в воду в глубокой части бассей­на. Вот где находится нынешний человек. Его пер­вый инстинктивный порыв – скорей повернуть на­зад к бортику, ухватиться за поручни; но ему надо – хочешь не хочешь – заставить себя оставить борт позади и плыть.

34. Неизбежное в конце концов небытие равно ожидает всех нас. Как только человечество это осо­знаёт, ему сразу подавай мир справедливый здесь и сейчас – другой его не устраивает. Пытаться же, вслед за некоторыми религиозными и политически­ми учениями, убеждать людей в том, что все проис­ходящее в этом мире принципиально несуществен­но, поскольку присущие ему несправедливости бу­дут все исправлены в следующем мире – в форме ли загробной жизни или некой политической уто­пии, – значит быть заодно с дьяволом. И немногим лучше молчаливо поддерживать эту убежденность, цепляясь за агностицизм.

35. Водитель грузовика, перевозящего взрывча­тые материалы, ведет машину осторожнее, чем тот, у которого в кузове кирпичи; и водитель грузовика со взрывчаткой, если он не верит в жизнь после смерти, ведет машину осторожнее, чем тот, кто ве­рит.

36. Убедите человека в том, что у него всего только эта жизнь, – и он будет относиться к ней так, как относится большинство из нас к дому, где мы живем. Вероятно, они, эти наши дома, не предел

 

[46]

мечтаний – могли бы они быть побольше, покраси­вее, поновее, постариннее, – но что же делать: это дом, в котором нам жить, и мы не жалеем сил, что­бы сделать его как можно более удобным для жиз­ни. Я не временный арендатор, не случайный жи­лец в моей нынешней жизни. Вот он, мой дом, этот и только этот. Иного не дано.

 

Миф о душе

37. Когда я был маленьким, моя корнуэльская бабушка говорила мне, что дочиста отмытые белые скорлупки каракатиц, которые иногда попадались мне в прибойном мусоре, – это души затонувших мо­ряков; и если не такой, то какой-то другой кон­кретный образ, пришедший к нам из многовековых народных поверий, сидит где-то глубоко в каждом из нас, пусть даже умом мы понимаем то, что в кон­це концов я выяснил насчет этих самых скорлупок: что рано или поздно они желтеют и рассыпаются в прах.

38. Человеку приходится признать, что его тело не способно одолеть смерть. И вот он берет самую недоступную и загадочную его часть, головной мозг, и возглашает, что некоторые из его функций смер­ти неподвластны.

39. Нет такой мысли, восприятия, осознания вос­приятия, осознания осознания, которое нельзя было бы вывести из той или иной электрохимической реакции в мозге. «У меня бессмертная и нематери­альная душа» – это мысль или, если угодно, утверж­дение; это, кроме того, регистрация активности определенных клеток, произведенная другими клет­ками.

 

[47]

40. Машина такой сложности, как человече­ский мозг, конечно, должна породить и самосозна­ние, и совесть, и «душу». Она должна получать удо­вольствие от собственного сложного устройства; она должна взрастить метафизические мифы о себе са­мой. Все, что есть, может быть сконструировано и, соответственно, разрушено: ничего магического, «сверхъестественного», «парапсихологического» тут нет.

41. Машины делаются из «мертвой» материи; мозг создается из «живой». Но граница между «жи­вым» и «мертвым» размыта. Никто не может скон­струировать машину, не уступающую по сложности мозгу, из «мертвой» материи; но отчасти сложность мозга (как доказывает невозможность воспроизвес­ти его технически) в том и состоит, что это устрой­ство сработано из «живой» материи. Наша неспо­собность соорудить механический, но и в полной мере человеческий мозг лишь демонстрирует нашу научную и техническую несостоятельность, но ни­как не действительную разницу между машиной и мозгом – между механическими функциями и мыс­лями с их якобы «духовной» природой.

42. После смерти остается механизм – останов­ленный, разлагающийся. Сознание – это зеркало, от­ражающее зеркало, отражающее зеркало; все, что по­падает в эту комнату, может до бесконечности отра­жаться и снова отражаться уже в виде отражений отражений. Но если комната разрушена, в ней уже нет ни зеркал, ни отражений – ничего.

43. Миф об отделенности сознания отчасти про­израстает из весьма вольного нашего обращения с местоимением «я». «Я» становится неким предме­том – третьей вещью. Мы постоянно оказываемся в

 

[48]

ситуациях, где чувствуем себя несостоятельными и где мы думаем либо: «Я не виноват, потому что я не такой, каким хотел бы быть, будь у меня выбор», либо: «Я виноват». Такие самоосуждения и само­оправдания создают у нас иллюзию объективности, способности судить себя. И значит, мы изобретаем нечто, выносящее суждения, – отдельную от нас «душу». Но «душа» эта – не более чем способность наблюдать, запоминать и сравнивать, и еще созда­вать и хранить идеальные образцы поведения. Это механизм, а не спиритуальная эманация; человече­ский мозг, а не Святой Дух.

44. Жизнь –та цена, которую мы платим за смерть, не наоборот. Чем хуже наша жизнь, тем боль­ше мы платим; чем лучше, тем меньше. Эволюция – это накопление опыта, интеллекта, знаний, и это на­копление порождает моменты прозрения, моменты, когда нам открываются цели более глубокие, точки приложения сил более истинные, результаты, более совпадающие с нашими намерениями. Мы сейчас стоим на пороге такого прозрения: нет жизни после смерти. Недалек тот день, когда для всех это будет так же очевидно, как очевидно для меня (сейчас, ко­гда я сижу и пишу), что в соседней комнате никого нет. Верно и то, что я не могу с абсолютной точно­стью доказать, что там никого нет, пока я туда не войду; но все косвенные доказательства поддержи­вают меня в моей убежденности. Смерть – вечно пустая комната.

45. Великие взаимосвязанные мифы о загробной жизни и бессмертной душе своей цели послужили изрядно, втиснувшись между нами и реальностью. С их исчезновением все изменится – в том и смысл, чтобы все изменилось.

 

[49]

Изоляция

46. Старые религии и философии служили сво­его рода прибежищами, благими для человека в мире, не слишком к нему благорасположенном, в силу его, человека, научно-технического невежества. Бойся взойти нас стороной, твердили они ему, ибо там, за Нами, ничего кроме скорби и ужаса.

47. За порогом холодно и неприютно, твердит мать; но в один прекрасный день ребенок все-таки переступает порог дома. Нынешний век – это все еще наш первый день за порогом, и нам очень оди­ноко; у нас прибавилось свободы и прибавилось оди­ночества.

48. Наши построенные на стереотипах и стерео­типы плодящие общества вынуждают нас чувство­вать себя все более одинокими. Они навязывают нам маски и отлучают от наших подлинных сущностей. Мы все живем в двух мирах: в старом, обжитом, ан-тропоцентричном мире абсолютов и в суровом ре­альном мире относительностей. Эта последняя, от­носительная, реальность вселяет в нас ужас, изоли­рует и уничижает нас.

49. Неусыпная опека со стороны общества, воз­можно, парадоксальным образом только усиливает эту изолированность. Чем больше общество вмеши­вается и надзирает и играет роль доброго самаритя­нина, тем менее востребованным и более одиноким становится индивид с его потаенным «я».

50. Мы все больше и больше постигаем, как да­леки мы от идеала, на который хотели бы походить. Все меньше и меньше мы верим в то, что человек

 

[50]

может быть иным, чем он есть в силу своего рожде­ния и окружающих условий. Чем больше наука об­нажает нашу механическую природу, тем больше за­травленный «свободный» человек, Робин Гуд, при­таившийся в каждом из нас, прячется в лесные дебри индивидуального сознания.

51. Однако все эти одиночества – часть нашего взросления, нашей первой вылазки за знакомый порог в одиночку, часть нашей свободы. Ребенка от страха и одиночества в подобном случае обере­гает воздвигнутый вокруг него ложно добренький и простенький мираж. Взрослея, он идет за порог – в одиночество и реальность, и там он уже сам стро­ит для себя реальную защиту от одиночества – из любви, и дружбы, и своего неравнодушия к ближ­ним.

52. И вновь индифферентный процесс бесконеч­ности, как может показаться на первый взгляд, за­гоняет нас в угол. Но в угол мы загнаны исключи­тельно нашей собственной глупостью и слабостью. Выход очевиден.

 

Тревоги

53. Тревогой мы называем переживание, для каж­дого из нас очень личное, всеобщей необходимости случая. Все тревоги в определенном смысле – под­хлестывающие стимулы. Слабый таких подхлесты­ваний может в конце концов не вынести, но чело­вечеству в целом без них не обойтись.

54. В счастливом мире все тревоги были бы иг­рой. Тревога – это нехватка чего-либо, вызывающая

 

[51]

боль; игра – это нехватка чего-либо, вызывающая удовольствие. Вот два разных человека в идентич­ных обстоятельствах: то, что одним ощущается как тревога, для другого игра.

55. Тревога – это напряжения между полюсами: один полюс в реальной жизни, другой в той жизни, какую в нашем воображении нам хотелось бы вести.

56. Есть тревоги эзотерические, метафизические, а есть практические, повседневные. Есть тревоги фундаментальные, вселенские, а есть специфические, индивидуальные. Чем более восприимчивым стано­вится человек, чем больше он сознает себя и при­нимает в расчет других, тем все более беспокойным он становится в его нынешнем, худо организован­ном мире.

57. Что же его тревожит?

Тревожит неведение: в чем смысл жизни.

Тревожит незнание будущего.

Тревожит смерть.

Тревожит опасение сделать неправильный выбор. К чему приведет меня такой выбор? А другой? И есть ли у меня выбор?

Тревожит инакость. Для меня все иное, включая по большей части и меня самого.

Тревожит ответственность.

Тревожит неспособность любить и помогать дру­гим – родным, друзьям, родине, людям вообще. Это усугубляется нашей набирающей силу способностью принимать в расчет других.

Тревожит нелюбовь других.

Тревожит жизнь общественная (respublica) – со­циальная несправедливость, водородная бомба, го­лод, расизм, политика балансирования на грани, шо­винизм, и прочая, и прочая.

 

[52]

Тревожит честолюбие. Такой ли я, каким хочу быть? Такой ли я, каким меня хотят видеть другие (начальники, родственники, друзья)?

Тревожит общественное положение. Сословие, происхождение, достаток, общественный статус.

Тревожат деньги. Обеспечены ли мои жизненные потребности? В иных ситуациях личная яхта и кол­лекция картин старых мастеров могут казаться на­стоятельной жизненной потребностью.

Тревожит время. Успею ли я сделать то, что мне хочется?

Тревожит секс.

Тревожит работа. Тем ли делом я занимаюсь? Так ли я делаю его, как следовало бы?

Тревожит здоровье.

58. Это как оказаться одному в офисе – десятки телефонов, и все звонят одновременно. Общие тре­воги должны нас объединять. Мы все их испытыва­ем. Но мы позволяем им разъединять нас, как если бы все граждане страны взялись защищать ее, за­баррикадировавшись каждый в своем собственном доме.

 

Случай

59. Относительно своей жизни я могу с уверен­ностью утверждать только, что рано или поздно я умру. С уверенностью утверждать что-либо еще от­носительно собственного будущего я не могу. Нам либо удается уцелеть (а до сих пор огромному боль­шинству в человеческой истории уцелеть удава­лось) – и, уцелев вопреки тому, что мы могли бы и не уцелеть, мы испытываем то, что называем счас­тьем; либо нам уцелеть не удается и мы об этом не знаем.

 

[53]

60. Случайность жизненно необходима для про­цесса эволюции. Некоторые ее следствия делают лич­но нас несчастными, поскольку случай по опреде­лению чужд уравнительности. Он безразличен к за­кону и справедливости в том смысле, какой мы вкладываем в эти термины.

61. Цель случайности – вынудить нас, как и всю прочую материю, развиваться, эволюционировать. Только развиваясь и совершенствуясь, мы можем в процессе, который сам и есть эволюция, продолжать выживать. Цель человеческой эволюции, таким об­разом, отдавать себе в этом отчет: чтобы продолжать существовать, нам надо эволюционировать. И то, что следует искоренить всякое не вызванное необходи­мостью неравенство – другими словами, ограничить случайное в человеческой сфере, – прямо отсюда вы­текает. А значит, сетовать на судьбу, оттого что в общем и целом нам приходится жить, полагаясь на случай, так же нелепо, как оплакивать свои руки, потому что их могут отрубить, – или как не исполь­зовать все доступные меры предосторожности, что­бы их не лишиться.

 

Зависть

62. Никогда прежде сведения относительно того, чем обладают те, кто богаче нас, и чем не обладают те, кто беднее, не были так широко распространены, как сейчас. Вот почему никогда прежде не были так распространены и зависть, то есть желание получить то, что имеют другие, и ревнивое недоброжелатель­ство, то есть нежелание, чтобы другие получили то, что есть у тебя.

63. У каждого века есть свой мифический счаст­ливый человек – наделенный мудростью, гениаль-

 

[54]

ностью, святостью, красотой и каким угодно еще ред­ким достоинством, которым не могут похвастаться Многие. Счастливый человек двадцатого века – это человек при деньгах. Поскольку наша вера в загроб­ную жизнь, когда всем воздастся по заслугам, рас­сыпалась гораздо быстрее, чем успела развиться наша способность творить воздаяния в жизни нынешней, решимость дотянуться до идеала стала поистине безу­держной.

64. Мы можем быть от рождения сообразитель­ными, красивыми, даже с задатками величия. Но деньги – это кое-что иное. Мы говорим: «Он родился богатым», но это как раз совершенно исключено. Возможно, он родился в богатой семье, у богатых родителей. Родиться можно умным и красивым, но только не богатым. Короче говоря, распределение денег, в отличие от распределения ума, красоты и прочих достойных зависти человеческих качеств, может быть подправлено. И здесь для зависти от­крывается обширное поле деятельности. Человече­ская ситуация, с точки зрения Многих, и так вопи­юще несправедлива, чтобы можно было проглотить еще и это, уж вовсе вопиющее, неравенство в рас­пределении богатства. Как смеет сын папаши-мил­лионера быть «сынком миллионера»?

65. Вот три великих исторических неприятия:

а) неприятие ограничений в политической сво­боде;

б) неприятие иррациональных систем социаль­ной кастовости;

в) неприятие вопиющего имущественного нера­венства. Первое неприятие появилось на свет вмес­те с Французской революцией; второе сейчас в раз­витии; третье нарождается.

 

[55]

66. Свободное предпринимательство, как мы его понимаем, заключается в том, что человеку позво­лено стать настолько богатым, насколько ему хочет­ся. Это не свободное предпринимательство, это сво­бодное вампирство.

67. Великое уравнение двадцатого века состоит в том, что я = ты. Великая зависть двадцатого века: я меньше тебя.

68. Как и всё вообще, эта неотступная зависть, это страстное желание уравнять богатства мира, на­ходит вполне утилитарное применение. Применение совершенно очевидное: она вынудит и уже вынуж­дает, в форме «холодной войны», наиболее богатые страны исторгать из себя свое богатство, как в бук­вальном смысле, так и в метафорическом.

69. Порок всякой утилитарности в том, что она несет в себе зерна вчерашнего дня. В теперешней зависти два главных изъяна. Первый – то, что она исходит из посылки, будто иметь деньги и быть счастливым суть синонимы. И это почти так – в ка­питалистическом обществе; но это не в природе вещей. Это всего-навсего в природе капиталисти­ческого общества; это исходный постулат, что бо­гатство – единственный билет к счастью, постулат, который капиталистическое общество обязано по­ощрять, если хочет и дальше существовать, и ко­торый в конце концов и окажется тем, что приве­дет к глубочайшим переменам в обществах этого типа.

70. Капиталистическое общество ставит своих членов в такие условия, когда они и завидуют, и од­новременно служат объектом зависти; но сама эта обусловленность – одна из форм движения; и дви-

 

[56]

жение, вырвавшись вовне капиталистического обще­ства, приведет к иному, лучшему обществу. Я не повторяю вслед за Марксом, что капитализм содер­жит в себе ростки собственной гибели; я говорю, что он содержит в себе ростки своей собственной трансформации. И что давно пора бы ему начать их культивировать.

71. Второй изъян теперешней зависти в том, что она уравнительна; а всякое уравнительство ведет к стагнации. Нам необходимо уравнивание, но нам со­всем не нужна стагнация. Этот аргумент, отталки­вающийся от идеи застоя, стаза, – что неравенство есть резервуар эволюционной энергии, – один из главных козырей защитников неравенства, богатых. Глобальное имущественное неравенство (наше ны­нешнее состояние) явно неудовлетворительно; и от­носительное имущественное равенство (ситуация, к которой мы мучительно и неуклюже продвигаемся) чревато многими опасностями. Нам нужна какая-то иная ситуация.

72. Что есть эта зависть, эта кошмарная попыт­ка костлявых пальцев бедных мира сего нашарить тот образ жизни, и знания, и богатство, которыми мы на протяжении многих веков усердно набивали закрома Запада? Это человечество. Человечество и есть эта зависть – желание, с одной стороны, удер­жать, с другой стороны, взять. Когда толпа неистов­ствует перед зданием посольства, когда бесстыдная ложь заполняет волны эфира, когда погрязшие в пороках богатые все больше коснеют в своем эгоиз­ме, а одичалые, обезумевшие бедные доходят до гра­ни отчаяния, когда одна раса питает ненависть к другой, когда тысячи разрозненных инцидентов, ка­жется, вот-вот вспыхнут огнем последнего противо-

 

[57]

стояния человека с человеком, – складывается впе­чатление, что зависть эта поистине ужасна. Но я верю, а это тот случай, где изначально верить важ­нее, чем резонерствовать, что великое благоразум­ное ядро человечества сумеет разглядеть в этой зависти ее подлинную суть – могучую силу, способ­ную сделать человечество более человечным, ситуа­цию, у которой может быть только одно решение – агветственность.

73. То, перед чем мы оказались сейчас, – это как пролив, или опасная тропа, или горный перевал, и чтобы одолеть этот путь, нам потребуется муже­ство и благоразумие. Мужество идти вперед не от­ступая; и благоразумие руководствоваться благора­зумием – не страхом, не ревностью, не завистью, а благоразумием! Благоразумие должно быть нашим кормчим, нашим непреклонным (поскольку многое в пути придется бросить за борт) капитаном.

74. Мы сейчас там, где некогда стоял Колумб: стоял и глядел в открытое море.

 

III

НЕМО

1. Все перечисленные тревоги я возвожу к не­коему главному источнику мучительных терзаний – немо.

2. Фрейд, руководствуясь не бесспорным, но удобным принципом, разделил человеческую пси­хику, как Цезарь Галлию, на три части, или типа деятельности: суперэго, которое пытается контроли­ровать или подавлять две другие части; эго – область осознанных желаний; и ид – темный хаос бессозна­тельных сил. По Фрейду, исходная энергия, кото­рая требует взаимодействия и объясняет функцио­нирование всех трех частей психики, – это либидо, сексуальное желание, вызревающее в бессознатель­ном или из него вырывающееся, утилизированное нашим эго и более или менее регулируемое нашим суперэго. Сегодня большинство психологов, призна­вая сексуальное желание важным компонентом сти­хийной энергии, которая направляет и стимулиру­ет наше поведение, считает его все-таки одной из,

 

[59]

но не единственной составляющей. Так, другим примитивным побуждением является потребность чувствовать себя в безопасности.

3. Но я убежден, что в психике каждого челове­ка есть и четвертый элемент, который, воспользо­вавшись словом, подсказанным фрейдистской тер­минологией, я называю немо. Под этим я разумею не просто «никто», но и само пребывание никем, «никточность». Короче говоря, вслед за современ­ными физиками, постулирующими антивещество, мы не можем не допускать вероятности существования в человеческой психике некоего антиэго. Это и есть немо.

4. Если это понятие не привлекло пока большо­го внимания психологов, причина, вероятнее всего, в том, что, в отличие от двух поистине примитивных побуждений – сексуального желания и потребно­сти в безопасности (самосохранении), – этот ком­понент присущ человеку уже не с таких незапа­мятных времен. Желания получить сексуальное удов­летворение и обрести безопасность даже нельзя отнести к специфически человеческим: они прису­щи почти всей одушевленной материи. Тогда как немо – специфически человеческая психическая сила – функция цивилизации, общения, уникальной человеческой способности проводить сравнения и выдвигать гипотезы. Более того, это сила негатив­ная. Ведь, в отличие от сексуального желания и чув­ства безопасности, она не притягивает нас, но от­талкивает. Суперэго, эго и ид воспринимаются как нечто в общем и целом благотворное для нашего «я» и помогают сохранить как индивидуальность, так и вообще весь человеческий род. А немо – враг в соб­ственном стане.

 

[60]

5. Все дело в том, что мы не только способны вообразить прямо противоположные состояния – как, скажем, не-существование сущего; мы способны вообразить бесчисленные промежуточные состояния. И наше немо до такой степени обретает власть над нашим поведением, что мы уверены: если бы не изъ­яны в нынешнем состоянии человека, общества, об­разования или экономического положения, мы могли бы быть тем, кем мы видим себя в своем воображе­нии. Иными словами, немо растет в строгом соот­ветствии с нашим ощущением и знанием общего и личного неравенства.

6. С некоторыми основополагающими аспекта­ми немо ничего нельзя поделать – с ними прихо­дится мириться. Мне никогда не стать историческим Шекспиром или исторической Клеопатрой; мне ни­когда не стать и неким современным их эквивален­том. Мне никогда не жить вечно... и так далее. Я мо­гу сколько угодно воображать себя всем тем, чем я никогда не стану; ведь мне никогда не избавиться от физических и психологических недостатков, ис­править которые не в моей власти – и не во власти науки. И хотя, с точки зрения логики, сетовать на неизбежность, называя ее неравенством, просто аб­сурдно, мы именно так в действительности и посту­паем. Это и есть перманентное метафизическое ощу­щение немо в каждом из нас.

7. Немо – присущее человеку ощущение соб­ственной тщетности и эфемерности; собственной от­носительности, сопоставимости: собственной, в сущ­ности, ничтожности.

8. Мы все в проигрыше: все умрем.

9. Никто не хочет быть «никем». Все наши дея­ния отчасти и рассчитаны на то, чтобы заполнить

 

[61]

или закамуфлировать ту пустоту, которую мы чув­ствуем в самой своей сердцевине.

10. Нам всем хочется, чтобы нас любили или не­навидели: это знак того, что нас запомнят, что мы не «не существовали». Вот почему многие, не спо­собные вызывать любовь, вызывают ненависть. Тоже способ заставить о себе помнить.

11. Индивидуальное перед лицом целого: моя ничтожность перед лицом всего, что существовало, существует и будет существовать. Мы почти пого­ловно все карлики, и у нас типичные для карликов комплексы и особенности психологии – чувство не­полноценности, компенсирующееся хитростью и зло­бой.

12. У нас разные представления о том, что в сум­ме делает человека «кем-то»; однако некоторые об­щепризнанные требования перечислить все-таки можно. Необходимо, чтобы мое имя стало извест­ным; я должен обладать властью – физической, об­щественной, интеллектуальной, художественной, по­литической... но властью! Я должен оставить после себя памятники, должен остаться в памяти. Пусть мною восхищаются, пусть мне завидуют, пусть меня ненавидят, боятся, вожделеют. Короче говоря, я не должен кончаться, должен продолжаться – за пре­делы тела и телесной жизни.

13. Вера в загробную жизнь – это в каком-то смысле страусиная уловка: попытка обвести немо вокруг пальца.

14. Новый рай подразумевает вхождение после смерти в тот мир незабвенных мертвецов, куда про­должают наведываться живущие. В старый рай про­пуском служили праведные поступки и божья бла-

 

[62]

годать; в новый же рай пропуском служат просто поступки, праведные ли, неправедные, неважно, лишь бы о них помнили. В новом раю избранные – это знаменитости: те, кто сумел прославиться, са­мые выдающиеся в своем роде, а что это за род, ни­какой роли не играет.

15. В принципе есть два способа одержать верх над немо: путь конформизма и путь конфликта. Если я приспосабливаюсь к обществу, в котором живу, я неизбежно пользуюсь общепринятыми символами успеха, или статуса, стремясь доказать, что я кто-то. Одни униформы подтверждают, что я достиг успе­ха; другие скрывают мое поражение. Одна из самых притягательных сторон униформы в том, что чело­век благодаря ей оказывается в ситуации, когда вина за неудачу всегда может быть частично возложена на всю группу. Униформа уравнивает всех, кто ее носит. Они сообща терпят поражение, а в случае ус­пеха они все к нему причастны.

16. Я могу противостоять моему немо, идя ему наперекор: вырабатывая для себя свой собственный особый стиль жизни. Я строю себя как сложную уни­кальную persona, я презираю толпу. Я богемный че­ловек, денди, аутсайдер, хиппи.

17. Искусство последних лет слишком часто ока­зывалось обусловленным настоятельными требова­ниями немо. Какие отчаянные поиски уникально­го, неповторимого стиля – и как часто поиски эти ведутся в ущерб содержанию! Гений, конечно, спо­собен убедительно решить обе задачи сразу; но мно­жество умеренно одаренных современных худож­ников пали жертвой своей собственной «торговой марки». Этим и объясняется невероятное изобилие стилей и техник в нашем столетии – и столь крас-

 

[63]

норечивое соединение экзотичного способа подачи и тематической банальности. В былые времена ху­дожники устремлялись к центру; теперь они отлета­ют к периферии. Результат: наше новейшее рококо.

18. Это можно было бы назвать положительным порочным влиянием, которое оказывает на искусство немо; но есть ведь и отрицательное порочное влияние. Целые джунгли пастиша разрастаются во­круг всего, что считается подлинным «творчеством» (будь то какой-нибудь художник или какое-нибудь произведение) – подлинным, то есть убивающим немо.

19. Все романтическое и постромантическое ис­кусство насквозь пронизано страхом перед немо – безоглядным бегством индивида прочь от всего, что угрожает его индивидуальности. Умиротворенность классических статуй, классической архитектуры, классической поэзии хотя и дышит благородным до­стоинством, но кажется бесконечно отрешенной; и •гам, где оно не отмечено вдохновением гения, классическое искусство кажется нам теперь пресно-пустым и удручающе обезличенным.

20. С другой стороны, еще никогда прежде ве­ликое искусство не было столь доступно столь мно­гим- Шедевры куда ни глянь. Чем более ничтожны­ми мы себя ощущаем, тем менее способны мы к твор­честву. Вот почему мы пытаемся выкарабкаться с помощью бесплодных новых стилей, бесплодных но­вых веяний: словно насмерть перепуганные дети в горящем доме, мы очертя голову кидаемся в первую попавшуюся дверь.

21. Мы живем в эпоху недолговечных товаров. Большинство из нас так или иначе связаны с про-

 

[64]

изводством таких товаров. Мало кто теперь произ­водит вещи, способные прослужить хотя бы лет пять, не говоря о том, чтобы пережить нас самих. Мы – звено в цепи. Мы жертвы тирании немо.

22. С ростом населения люди, которым, как нам представляется, удалось одержать верх над немо, за­вораживают нас все больше, – причем вне всякой зависимости от их человеческих достоинств.

23. Ли Харви Освальд убил президента Кеннеди, чтобы разделаться со своим действительным вра­гом – собственным немо. Он отнюдь не был не­восприимчив к реальной действительности: он, на­против, обладал к ней сверхчувствительностью. На убийство его толкнула тлетворная несправедливость конкретного общества, в котором он жил, и всего процесса в целом. Из раза в раз террористы-анар­хисты девятнадцатого века упрямо отстаивали этот принцип: они делали то, что делали, чтобы прирав­нять себя к жертвам своих покушений. Один из них так прямо и сказал: «Меня будут помнить, покуда будут помнить его».

24. По этой же самой причине немцы позволи­ли Гитлеру подчинить себе их жизни. Подобно ин­дивидам, нации и страны могут утратить ощущение своей значимости, своего предназначения. Великий диктатор играет роль униформы: для всех, кого он попирает, он создает иллюзию, что немо повержен.

25. На более безобидном уровне мы наблюдаем то же самое в массовом преклонении перед знаме­нитыми и преуспевающими – кинозвездой, «име­нем», «знаменитостью»; в популярности журнала, на­пичканного сплетнями из жизни известных людей, в культе кумира, чьи растиражированные портреты

 

[65]

украшают жилища, в тяге к дешевой книжонке-био­графии, в женских журналах, пропагандирующих модные замашки и образ жизни. Мы наблюдаем это в том внимании, которым щедро награждается лю­бая внешне эффектная посредственность, любой ус­пех-однодневка. Не только ведь сам Голливуд име­нует все, что он ни производит, «выдающимся» – публике тоже необходимо это дутое величие.

26. Немо сильнее всего проявляется у самых раз­витых и образованных и слабее всего – у самых при­митивных и невежественных. И значит, сила его бу­дет возрастать не только с ростом общего уровня об­разования, но и с ростом населения на планете. По мере того как времени для досуга будет все больше, а информация станет доступнее, возрастут к тому же еще скука и зависть. И тут в силу вступают страш­ные цепные реакции: чем больше индивидов, тем меньше индивидуальности ощущает в себе каждый из них; чем яснее они видят несправедливость и не­равенство, тем они, похоже, беспомощнее перед их лицом; чем больше они знают, тем больше они хо­тят, чтобы знали их; и чем больше они хотят, чтобы их знали, тем менее вероятно, что их желание сбу­дется.

27. И поскольку все труднее становится одолеть немо, переключая внимание на явления внешнего мира, мы все больше поворачиваемся к камерному личному миру, в котором мы живем, – к друзьям, родственникам, соседям, коллегам. Удастся нам по­бедить немо хотя бы здесь – это уже что-то; вот от­куда берется нынешняя одержимость потреблением напоказ, стремлением ни в чем не отстать от Джон­са или Смита, постоянным доказыванием нашего превосходства, пусть даже на самом абсурдном и ничтожном уровне – в умении управляться с клюш-

 

[66]

кой для гольфа, в приготовлении итальянских блюд, в разведении роз. Отсюда наше маниакальное при­страстие к азартной игре во всех ее видах и формах и даже наша чрезмерная защищенность на вещах, которые сами по себе прекрасны и замечательны, – как, например, более высокая оплата труда или бо­лее здоровое и образованное подрастающее поко­ление.

28. Но самое типичное убежище, где человек пы­тается укрыться от немо, – это брак, семья, дом. Дети, затерянная в будущем капля твоей крови, – вот подлинное страхование жизни. Но и в этой ситу­ации немо норовит все испортить. Оно может за­ставить индивида исполнять дома такую роль, кото­рую он или она на публике играть не в состоянии – разве только в своих фантазиях. Рожденный с за­датками диктатора становится деспотом у себя в доме – и таким останется в памяти, в пределах вот этой комнаты. Немо может заставить родителей стать тиранами, а мужа или жену толкнуть к неверности. Самая проторенная дорожка, по которой люди бе­гут от немо, ведет в запретную постель.

29. Обычные мужчина и женщина живут в уду­шающем смоге навязанных обществом мнений. Они утрачивают всякую независимость суждений и вся­кую свободу действия. Чем дальше, тем больше они воспринимают себя некими узкоспециальными функ­циями, винтиками, у которых нет ни потребности, ни права претендовать на что-то еще, кроме выпол­нения отведенной им роли в экономической маши­не – структуре общества. Гражданское чувство по­просту атрофируется. Пусть с преступностью борет­ся полиция, это их дело, а не ваше и не мое; пусть отстаивают свои права обделенные, это их дело – не ваше и не мое; пусть городским управлением

 

[67]

занимается глава муниципалитета, это же его забо­та – не ваша и не моя. Вот и получается, что город-скее население все прибывает, а настоящих граж­дан в городах становится все меньше. То, что неког­да началось в пригородах, доползло уже до самого сердца города.

 

Немо политическое

30. Атрофия гражданского чувства – одно из са­мых поразительных социальных явлений нашего сто­летия. Человек – существо политическое; и атрофия эта вызвана тем, что, каких бы успехов в отноше­нии немо мы ни добивались на других поприщах, в политической машине все мы едва ли больше, чем жалкие шестеренки.

31. У нас нет ровным счетом никакой политиче­ской власти. Такое положение дел не ново, но осо­знали мы его на глубоком, почти экзистенциальном уровне только теперь.

32. В мире, какой он есть, демократия – право любого психически здорового взрослого свободно от­давать свой голос за свободно избираемого канди­дата от свободно созданной партии со свободно раз­работанной программой – лучшая из возможных систем. Лучшая не потому, что непременно обеспе­чивает лучший режим, но потому, что предоставля­ет наибольшую свободу выбора существам, чья наи­более насущная потребность и состоит в свободе выбора. Ни один электорат, будь у него право вы­бора, не выберет единогласно один и тот же поли­тический курс. Эта ключевая политическая реаль­ность, основанная на том, что нигде во всем мире

 

[68]

нет экономического равенства, означает, что всякий режим, полагающий правильный выбор политиче­ского курса чем-то настолько очевидным, что элек­торату незачем и попросту вредно давать возмож­ность голосовать за какой-то иной курс, – такой режим представляет опасность как национальную, так и международную; это верно даже в том случае, когда режим безусловно прав в своем выборе курса. Это опасность национальная – главным образом по­тому, что это опасность также международная.

33. Платонова республика могла сколько угодно предписывать своим гражданам гуманность и благо­родство помыслов, но самый факт предписания того, что могло бы стать свободным волеизъявлением со стороны тех, кому дана была бы возможность сво­бодно изъявлять свою волю, мгновенно создает на­пряженность, которая сводит на нет всякую тео­ретическую правильность предписанных мер. Я мо­гу утыкать искусственными цветами хоть все дерево, никак не желающее зацвести, – либо я могу создать условия, при которых дерево, по всей вероятности, даст цвет естественным образом. Возможно, ждать настоящих цветков мне придется несколько доль­ше, но только эти цветки и будут настоящими.

34. Демократия старается предоставить выбор как можно большему числу людей, и в этом ее спаси­тельная добродетель; но чем шире предоставляется избирательное право и чем больше численность на­селения, тем разительнее проступает ирония.

35. Действуют десятки – миллионы же прозяба­ют в бессилии и бездействии.

36. Когда у каждого есть право голоса – это об­щая гарантия некой свободы; но само по себе это ровным счетом ничего не значит. Мой голос ни на

 

[69]

 не влияет, ничего не решает. Голосую я или нет – абсолютно несущественно.

37. Я голосую, потому что не голосовать – зна­чит демонстрировать отказ от самого принципа пра­ва голоса; но не потому, что участие в голосовании хотя бы в малой степени избавляет меня от ощуще­ния, что я просто пешка – пешка, которая стано­вится все меньше и меньше по мере того, как растет электорат.

38. Политически подкованный пятидесятилетний мужчина у избирательной урны выступает на рав­ных с девчонкой-продавщицей, выпорхнувшей из школы лет в пятнадцать и разбирающейся в реаль­ных проблемах, вынесенных на голосование, не боль­ше, чем говорящий попка. Они и должны, во имя демократии, выступать у избирательной урны на равных; и подкованный пятидесятилетний господин, скорее всего, сам же первый это подтвердит. И все же есть в этой ситуации какая-то беспощадность, ирония и даже абсурдность. Интеллигентный человек все-таки не то же самое, что полный невежда; одна­ко избирательная урна утверждает обратное.

39. Тривиальный результат этого необходимого и безжалостного равенства: у меня нет реальной воз­можности влиять на то, как управляют обществом и страной, в которой я живу; я исполню для них то, что меня по закону вынуждают исполнить; но вся остальная моя энергия и потенциал будут направле­ны в русло личных интересов. Это ощущение то­тального не-участия, ощущение, что ты пешка в ру­ках Шахматистов – правителей и министров, – на­ходит как бы параллельное отражение в ситуации космической; и наше видение этой ситуации окрашивается в мрачные тона видения нашего не-учас­тия в управлении нашей собственной страной.

 

[70]

40. Мой голос – жалкий клочок бумаги, брошен­ный в большую реку; и моя жизнь кажется каким-то жалким атомом, затерянным в нескончаемом по­токе. И вот уже обида становится прагматичной, эгоцентризм логичным, а проявление политическо­го чувства посредством противозаконных и опасных методов – анархии, бунта, подрывной деятельно­сти – неотвратимым.

41. Есть только один практический способ умень­шить этот «пешечный комплекс» – присовокупив к обычному определению демократии (право всех взрослых граждан свободно отдавать свой голос) уточнение «и делать это так часто, как только воз­можно в разумных пределах». Мы сегодня, безуслов­но, в состоянии решить все технические и соци­альные сложности, которые могут возникнуть в связи с более частым проведением всеобщего голосования по проблемам общенационального значения; и в большинстве западных стран мы можем, или могли бы, обеспечить необходимые меры для свободной прессы и непредвзятой службы информации вкупе с достаточно высоким уровнем образования, позво­ляющим эту информацию усваивать и оценивать.

42. Единственная группа людей, которая навер­няка воспротивилась бы этой идее, – сами полити­ки, хотя они и уделяют все более пристальное вни­мание тому, что по сути является формой неофи­циального (и подверженного манипулированию и потому опасного) плебисцита: опросам обществен­ного мнения. Их аргументы давно и хорошо извест­ны: переменчивая и эмоциональная природа обще­ственного мнения, невозможность управлять госу­дарством, если нарушается принцип политической преемственности, необходимость держать в тайне определенные факторы, сказывающиеся на приня-

 

[71]

тии решений, и так далее. Но власть предержащие не бывают абсолютно свободны от личной заинте­ресованности в том, чтобы свою власть удержать. Как бы резко ни расходились они с оппонентами по во­просам стратегии и тактики, и те и другие сходятся во взглядах на правила политической игры: тот, кто одержал верх, будет, само собой разумеется, держать­ся за власть руками и зубами.

43. Публика – что женщина до эмансипации. Если раньше женщина была переменчива и эмоцио­нальна в своих решениях, то происходило это пото­му, что ей никогда прежде не позволяли быть иной – иной ее просто не мыслили, иной она не могла быть уже в силу существовавших условий; тогда сложи­лась опасная для общества ситуация – и сейчас си­туация не менее опасна из-за нынешнего тотально­го не-участия подавляющего большинства взросло­го населения в управлении страной.

44. Система, основанная на более частом голо­совании, не облегчит заметно индивидуальной про­блемы, которая сводится, собственно, к цифровой величине. Один-единственный голос ничего не зна­чит, и так и должно быть, всегда. Но это первый шаг к ситуации меньшей изолированности. А до тех пор нам суждено оставаться все теми же бессильны­ми миллионами.

 

Необходимость немо

45. И тем не менее немо, как и случайность, как индифферентность процесса к индивиду, для чело­века жизненно необходимо. Это внутреннее след­ствие знания, что человеческое существование ха­рактеризуется неравенством. Это одновременно и

 

[72]

пассивный ужас перед этим обстоятельством, и ак­тивный источник энергии для его исправления.

46. Немо – эволюционная сила, такая же необ­ходимая, как и эго. Эго – уверенность: что я есть; немо – потенциальная возможность: что я не есть. Но вместо того, чтобы использовать немо в своих целях, как мы использовали бы любую другую силу, мы пасуем перед ним, испытываем страх – совсем как первобытный человек перед молнией. Мы с воп­лями бежим прочь от таинственного призрака, по­селившегося в самом центре нашего обиталища, хотя на самом деле весь ужас не в нем самом, а в нашем ужасе перед ним.

 

IV

ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ КОМПЕНСАЦИИ

1. Если мы позволим себе оказаться в тисках между нашим воображением и нашей реальностью – между тем лучшим миром, о котором мы грезим, и тем худшим, в котором живем, – мы, вероятно, со­чтем наше состояние весьма и весьма неудовлетво­рительным; а один из привычных для нас способов компенсации – глядеть сверху вниз на все так на­зываемые «низшие» формы жизни, по сравнению с которыми мы полагаем себя куда как счастливее. Наш человеческий мир может показаться, пожалуй, жестоким и недолговечным; но, по крайней мере, в остальной природе дела обстоят еще хуже. Такое уте­шение при ближайшем рассмотрении рассыпается в прах, поскольку становится ясно, что нашему взору открывается отнюдь не вселенная, где по воле слу­чая кому-то дарованы большие или меньшие при­вилегии и где человек стоит на верхней ступеньке лестницы удачи, но вселенная, где – за одним-един-ственным исключением – царит таинственное рав­новесие и равенство всех форм живой материи. Я на-

 

[74]

зываю это равенство в существовании относитель­ной компенсацией.

2. Можно вывести следующее определение: От­носительность компенсации заключается в том, что позволяет на любом этапе эволюции любому наде­ленному чувствами существу получать при сравнитель­но нормальных условиях такое же сравнительное удо­вольствие от существования, какое получают все про­чие наделенные чувствами существа одной с ним или любой другой эпохи. Два фактора обеспечивают это равенство среди всех наделенных чувствами форм жизни – независимо от того, относятся они к про­шлому или настоящему, простые они или сложные и какова протяженность их жизни – один час или несколько десятков лет. Первый – это то, что все они способны чувствовать удовольствие и боль; вто­рой – то, что ни одна из форм не способна сопо­ставлять свой собственный опыт удовольствия и боли с опытом любого другого существа. Единственное исключение из этого счастливого неведения – че­ловек.

3. Но если человек и составляет исключение, то только по отношению к прошедшим или буду­щим эпохам. Представление, будто бы в эволюции есть какие-то «совершенные» и «несовершенные» этапы, с точки зрения удовольствия, получаемого от существования, – не более чем мираж. Безоснова­тельно утверждать, что в общем и целом человече­ство нашей с вами эпохи счастливее или несчастли­вее, чем человечество любой другой или некой дру­гой эпохи, прошедшей или будущей. У нас нет способов оценить уровень удовольствия от существо­вания, который был или будет доступен в иные эпо­хи; и нет сомнений в том, что какие-то источники удовольствия и способы чувствования, как и какие-

 

[75]

то биологические виды, могут исчезнуть навсегда. А раз так, всякие попытки рассчитать абсолютную специфическую компенсацию заведомо несостоя­тельны.

4. Наш мир может, допустим, показаться более безопасным, зато другой – более увлекательным. Наш мир может показаться более сведущим, а дру­гой – полным тайн. В нашей эпохе нет ни одного очевидного специфического преимущества, которое нельзя было бы уравновесить каким-либо иным спе­цифическим преимуществом другой эпохи.

5. Все формы жизни располагаются параллель­но в каждый конкретный момент времени. На шка­ле счастья эволюция имеет горизонтальную, а не вер­тикальную протяженность.

6. Все собаки в прошлом, настоящем и будущем счастливы одинаково. Нам, людям, совершенно ясно, что это не так; но ни одна собака об этом не знает. Выходит, человек отлучен от современной ему от­носительности компенсации наличием у него созна­ния. Гигантская цена познания – это способность к воображению и, как следствие, способность прово­дить сравнение. «Золотой» век – эпоха до появле­ния способности сравнивать; и если сады Эдема и изгнание из рая имели место, они должны прихо­диться, соответственно, на то время, когда человек еще не умел сравнивать и когда он этому научился: вот что случилось между Бытием 3:6 и Бытием 3:7.

7. Всякий человек как объект зависти возбужда­ет сомнения двоякого рода. Так ли он счастлив в своих обстоятельствах, как мне подсказывает мое во­ображение? Был бы я так же счастлив в его обстоя­тельствах, как мне представляется? Такие сомнения

 

[76]

должны были бы ослабить последствия неравенства. Но капиталистическое представление, что условия счастья для всех одинаковы, склоняет и в первом и во втором случае сомнения отмести.

8. Миллионер покупает роскошную яхту; служа­щий покупает новую машину; рабочий покупает но­вую удочку; бродяга раздобывает себе пару крепких башмаков. В капиталистическом обществе считает­ся аксиомой, что бродяга завидует рабочему, тот – служащему, а этот – миллионеру. Сторонникам об­щества такого типа очень повезло, что нам неведо­мы ни разнообразные градации удовольствия, ни ме­сто каждого из нас по отношению к ним. Но чело­век еще цепляется за давнюю память о животной относительности компенсации. И хотя мы – если го­ворить об индивидуально ощущаемом нами удоволь­ствии, – возможно, не так далеко ушли от нее, как нам внушают в обществе, где царит культ денег, путь все-таки пройден немалый.

9. Человечество, хоть оно и отлучено от относи­тельности компенсации развитием сознания и во­ображения, обладает, в силу этого же самого разви­тия, способностью восстановить эту компенсацию сознательно и рационально на современном уровне. Для нас отсутствие относительности компенсации, то самое хорошо всем известное неравенство, и есть первопричина прогресса. Нам позволено видеть, что мы получаем компенсацию не на равных – далеко не на равных. Но мы единственный организм, кото­рому дано знать, с этим знанием уживаться и нахо­дить нужное решение.

10. У животных нет того, что даровано нам, но мы утратили то, что по-прежнему есть у них. И лю­бить их нам следует не за те качества, которые род-

 

[77]

нят их с человеком, а за их неискушенность. С ними мы все еще пребываем в райском саду; а сами с со­бой мы что ни день переживаем изгнание из рая.

11. Посмотрите, как существуют все формы не­человеческой, животной жизни – словно бригада строителей в кромешной тьме, когда никто не спо­собен разглядеть ни свою работу, ни работу своих товарищей. Нам же дарован свет, позволяющий ви­деть; и мы тотчас увидели, что кое у кого работа легче и приятнее, чем у других, – и началась долгая эпо­ха зависти. Но теперь мало-помалу мы постигаем, должны постичь, что мы все заслуживаем, даже если и не получаем, доступа к равному счастью. Глубин­ный смысл нашей ситуации совершенно ясен: мы должны создать такое же равенство при новом све­те, какое было нам дано в прежней тьме.

12. У нас нет гарантии, что человечество – не ка­кой-то сбой в эволюции, не обреченная на вымира­ние побочная линия. Возможно, мы, самое большее, всего-навсего эксперимент, одно из вероятных на­правлений в общем процессе. Сознание наделило нас способностью не только сохранять, но и уничтожать себя. Именно это со всей очевидностью показыва­ет, что принадлежность к человеческому роду – не привилегия, а несообразность для всего сущего, кро­ме самого человеческого рода.

 

Счастье и зависть

13. «Количество» неравенства в нашей личной и общественной жизни мы измеряем, ориентируясь на шнятия счастья и зависти. Эти два состояния руко­водят нашим поведением, и след их уходит в неза-

 

[78]

памятные времена, в самые примитивные формы жизни. Счастье значит обладание средствами выжи­вания – «территорией», «укрытием», партнером, пи­щей, эффективными средствами защиты от хищни­ков и паразитов и так далее; зависть значит отсут­ствие всего этого. Коротко говоря, счастье – это безопасность, но безопасность, определяемая опы­том ее отсутствия, то есть пассивной завистью.

14. Счастье, в сущности, есть желание продлить жизнь точно такой, какая она есть; зависть – жела­ние изменить ее. Таким образом, с точки зрения эволюции, счастье – главное, что препятствует про­грессу, а зависть – главное, что его питает. В то же время счастье – своего рода доказательство того, что стоило выживать до настоящего момента, точно так же, как зависть – своего рода намерение выжить на­чиная с настоящего момента. Оба состояния для эво­люции необходимы. Одно – это отдел пропаганды, рекламирующий прошлые и настоящие достижения правительства, а другое – постоянно действующий комитет по критике.

15. По определению Платона, справедливо такое общество, в котором каждый счастлив быть тем, кто он есть; иными словами, это общество без зависти. В наших же несправедливых обществах всякое по­литическое и социальное противостояние происхо­дит между партией счастья и партией зависти; и все наши сегодняшние беды идут от нашей неспособ­ности воспринимать эти две партии иначе, как взаиморазрушающие противоположности, для которых немыслима иная позиция, кроме откровенно агрес­сивной.

16. Счастье по сути своей антисоциально. Оно всегда подразумевает некое сравнение, некое знание,

 

[79]

что и другие могли бы наслаждаться, но не наслаж­даются тем конкретным счастьем, которым наслаж­даемся мы. Это справедливо в отношении как сча­стья частного, так и общественного. Зрители в теат­ре, болельщики на стадионе, даже целая нация счастливы, потому что кроме них есть другие – те, кто не присутствует и не разделяет этого счастья.

17. Счастье – это то, что происходит со мной, и счастье даже беднейшего из бедных уникально; ему можно только позавидовать. Оно его и только его и ничьим больше быть не может. Мы все Робинзоны Крузо: никто не знает наше счастье – и несчастье – так, как знаем его мы.

18. Следовательно, в самой природе счастья со­здавать мир неравенства. Источник счастья, равно доступный всем, становится чем-то вроде доступной женщины; и обладание все менее и менее способно принести счастье. С настойчивой повторяемостью мы видим после очередной революции парадоксальную метаморфозу – превращение элиты революции в но­вый привилегированный класс, привилегированный прежде всего в смысле доступа, который они же сами себе даровали, к удовольствиям, недоступным для многих; и хотя в этом, вероятно, можно усмотреть какой-то элемент подражательства, такие элиты по сути своей – жертвы исконной человеческой потреб­ности в счастье и его, счастья, антисоциальной при­роды.

19. Завистники выводят весьма характерный лож­ный силлогизм: счастье – спутник привилегирован­ности, привилегии – зло, следовательно, счастье – зло. Отсюда проистекает пуританство, столь типич­ное для начальных этапов многих революций, и за­ведомо обреченные попытки многих и многих ле-

 

[80]

вацких теоретиков обнаружить новые источники сча­стья, скажем, в труде, общественном самопожертво­вании и благе государства. Эти попытки обречены вовсе не потому, что подобные вещи не могут при­нести счастья, а потому что каждому предписывает­ся черпать счастье из одних и тех же источников. Государственное, или идеологическое, или еще ка­кое-либо навязываемое всем и каждому счастье - это терминологический нонсенс.

20. Такое навязываемое счастье (чистая пародия на право человека выбирать то, что сделает его счаст­ливым) тоталитарно по своей сути: это зависть в ее извращенной форме, образующая порочный круг за­висти, разрушающей счастье, разрушающее зависть... и так пока человечество не попадет в такую же жесто­кую зависимость от заданных условий, как подопыт­ные животные в стенах научной лаборатории.

21. Истина в том, что обе партии правы: партия зависти, провозглашая, что общество обязано обес­печить равный для всех доступ к главным источни­кам счастья – более справедливые экономические условия и все остальное, и партия счастья, утверж­дая, что общество обязано предоставить индивиду максимум свободы в выборе таких источников. Ни капитализм, ни коммунизм не приспособлены со­вмещать в себе обе эти истины, то есть сформиро­вать общество, которое обеспечило бы равный доступ ко всем источникам счастья.

22. Обе крайние политические доктрины пришли к осознанию того, что зависть создает условия для более легкого манипулирования Многими. Правые находят в ней оправдание репрессиям, цензуре и дес­потии; левые – революциям и подрывной анти­правительственной деятельности. Разбушевавшаяся

 

[81]

толпа – это оправдание военной диктатуры, и на­оборот.

23. Зло не в личном счастье, а в особой личной привилегии, порожденной несправедливой социаль­ной привилегией. Величайший порок капитализма даже не в том, что при капитализме у нас нет оди­накового доступа к источникам счастья, а в том, что при этом создается мир, в котором главным источ­ником счастья становится именно доступ к нему. Предметом зависти служат не просто яблоки в саду для тех, кому вход туда заказан; еще больше обде­ленные завидуют самому праву беспрепятственно входить в сад. Они жаждут стать членами эксклю­зивного клуба именно потому, что он эксклюзив­ный, а не потому, что их так уж привлекают предо­ставляемые им блага.

24. Тем не менее в лучших своих проявлениях капиталистические общества, хотя они и уродуют подлинную природу счастья, привязывая его к эконо­мическим условиям, отстаивают правильную концеп­цию счастья; точно так же, как коммунистические общества, в лучших своих проявлениях, отстаива­ют правильную концепцию зависти. Великое благо капиталистической системы в том, что она допуска­ет свободу в поисках счастья, и это согласуется с основополагающей потребностью человека; а вели­кое благо коммунистической системы в том, что она может позволить зависти выражать себя такими сред­ствами, которые не ведут к окончательному разру­шению. Она вынуждает богатых делиться тем, что было бы уничтожено, если бы богатые были полно­стью истреблены; даже в самых легковесных и эгоис­тичных кастах и культурах есть один положитель­ный элемент – право быть нерегламентированно счастливым.

 

[82]

25. Перед нами стоит задача воссоздать относи­тельность компенсации, имевшую место в нашем до-сознательном прошлом; взять то благое, что есть как в зависти, так и в счастье: из первой убрать разру­шительную агрессивность, из второго – разруши­тельный эгоизм, и после заставить их взаимодейство­вать. И самое главное, делать это нужно с опорой на науку, разум и милосердие, а не на эмоции, кровь и шантаж.