Д. Эрибон Мишель Фуко. –М.: Молодая гвардия, 2008. –378 с.

Часть вторая

ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ

Глава третья ДЕНДИ И РЕФОРМА

Диссертация Мишеля Фуко нашла вдумчивых читателей еще до того, как была опубликована. Рукопись ходила по рукам. Конечно, Луи Альтюссер ознакомился с ней одним из первых – и одобрил. А затем передал труд Жюлю Вюйемену, возглавлявшему в то время отделение философии в университете Клермон-Феррана. Они знали друг друга дав­но. В 1939 году оба стали студентами Эколь Нормаль, хотя Альтюссер был на два года старше Вюйемена. Но их знаком­ство было прервано: Альтюссера мобилизовали, и он провел пять лет в концентрационном лагере в Германии. Однако после войны они снова встретились. Став «кайманом», Аль­тюссер много раз приглашал Вюйемена читать лекции сту­дентам. Как уже говорилось, Фуко получил место в Лилле именно благодаря этой дружбе. Вюйемен также хорошо знал Мерло-Понти. Вплоть до начала пятидесятых годов он был близок с экзистенциалистами и марксистами. Диссертации, представленные им к защите в 1948 году, несут печать этого двойного влияния. Одна из них называлась «Опыт о значении смерти», а вторая – «Бытие и работа». Он сотрудничал с «Temps modernes», где публиковал исследования по эстетике.

В пятидесятые годы Вюйемен изменился и, хотя друже­ские связи с Мерло-Понти сохранились, круг его интересов стал иным. Он углубился в философию науки, в математи­ку, логику... Иными стали, по всей видимости, и его поли­тические взгляды. Уважение, которое испытывали друг к

_________________________________

* Castel R. Цит. изд. Р. 45.

** Trombadori D. Colloqui con Foucault. P. 77–78. Цитата дается по французскому оригиналу.

160

другу Альтюссер и Вюйемен, не пошатнулось, несмотря на то, что их дороги разошлись. Еще не наступил 1968 год, и французские университетские круги пока не были захлест­нуты политическими и идеологическими раздорами, кото­рые вскоре рассекут их на две части.

В 1951 году Вюйемен получил место в университете Клермон-Феррана. Этим он был обязан Мерло-Понти. Ав­тор «Гуманизма и террора», уезжая из Лиона в Париж, где его ждало преподавание в Сорбонне, хотел, чтобы освобож­дающееся место занял его ученик и друг. Однако универси­тетские интриги сорвали этот план. Тогда Мерло-Понти лично отправился в министерство с просьбой найти вакан­сию для Вюйемена. Через некоторое время Вюйемена при­нял чиновник, отвечавший за высшее образование. Вот что он заявил: «Мы нашли для вас место в Клермон-Ферране. Речь идет о кафедре психологии. Но есть одно условие: вы должны там жить». Вюйемен согласился и вскоре обосно­вался в столице Оверни. Он прибыл туда одновременно с несколькими другими профессорами, отправленными мини­стерством в Клермон-Ферран с целью расшевелить универ­ситет, впавший в спячку. Среди них были историк Жак Дроз и эллинист Франсис Виан. На протяжении нескольких лет Вюйемен преподает психологию, затем – начинает читать курс философии и становится главой философского отделе­ния. Придерживавшийся строгих академических принципов, он больше всего ценил серьезный подход к делу и прежде всего заботился о поддержании высокого уровня преподава­ния. Поэтому он задался целью собрать вокруг себя блестя­щие умы и превратить отделение в своего рода эксперимен­тальную лабораторию. В поисках молодых талантов он забрасывает сети в Эколь. И вылавливает Мишеля Серра, Мориса Клавлена, Жана-Клода Парианта, Жана-Мари Бей-сада... Все они сделают прекрасную карьеру: Серр, Клавлен и Бейсад будут преподавать в Сорбонне и Нантере, а Пари-ант возглавит в Клермоне комиссию по присвоению звания агреже. Вюйемен намеревался также заполучить Альтюссера, но тот из-за психологической нестабильности предпочел не покидать заповедной территории Эколь Нормаль.

В 1960 году Вюйемен обратил внимание на Мишеля Фу­ко. Он прочел рукопись «Безумия и неразумия» и написал автору в Гамбург: «Не согласитесь ли Вы взять на себя пре­подавание психологии в Клермоне?» Фуко сразу же отклик­нулся: «Конечно, с удовольствием». После долгих скитаний за границей ему хотелось приземлиться где-нибудь во Фран­ции. Предложение было заманчивым – отныне он не должен

161

был жить в Клермоне и, следовательно, мог обосноваться в Париже. Предстояло уладить различные формальности, од­нако все завершилось быстро и без препон. Чтобы получить место преподавателя высшей школы, нужно было сначала попасть в список кандидатов. Характеристику Фуко соста­вил философ Жорж Бастид. 15 июня 1960 года он писал: «Мишель Фуко – автор нескольких небольших работ: пере­водов трудов немецких мыслителей, главным образом по ис­тории и методологии психологии, ее популяризации. Это доброкачественные работы. Однако его основным достиже­нием являются диссертации». И вывод: «Г-н Мишель Фуко включается в пространный список кандидатов. Но следует обсудить, по какому разделу он должен числиться: психоло­гии? истории науки?»* Чтобы поддержать кандидатуру Фуко, Кангийем приложил к характеристике Бастида отзыв, со­ставленный в связи с получением разрешения на публика­цию «Безумия и неразумия», а Ипполит – рекомендательное письмо. Все прошло без сучка и задоринки. Фуко назначи­ли в Клермон, «начиная с 1 октября 1960 года», преподава­телем «кафедры философии», где он должен был заменить г-на Сезари, находившегося «в продолжительном отпуске», как гласила официальная бумага министерства.

После смерти Сезари, 1 мая 1962 года, Фуко будет принят в штат на кафедру философии. Во всех административных документах значится «философия». В то время психология как университетская дисциплина еще не получила автоно­мии и, подобно социологии, числилась по отделению фило­софии. Но Фуко должен был, как и его предшественник, преподавать именно психологию. В докладной записке дека­на, датированной 1962 годом, в которой он просил назна­чить Фуко на освободившуюся должность, так и написано: «Его специальность – психопатология». И на протяжении всего времени, пока Фуко работал в Клермон-Ферране, он официально числился преподавателем психологии, хотя на самом деле уклонялся от своих прямых обязанностей до­вольно часто (но реже, чем можно было бы предположить).

Фуко начал новую жизнь. С осени 1960 года по весну 1966-го он каждую учебную неделю приезжает из Парижа в Клермон-Ферран на один день. В этот день он ночует в гос­тинице. Дорога занимает шесть часов. В то время поезда не были комфортабельными: вагоны трясло так, что препода-

____________________________

* Список кандидатов существовал в двух видах: «короткий» включал претендентов на профессорские должности, уже защитивших диссерта­цию, а «пространный» – претендентов на преподавательские места.

162

ватели, приезжавшие из Парижа (их называли «спутника­ми», поскольку термин «турбопроф» еще не был придуман), устраивали состязание: кто сумеет выпить чашку кофе, не расплескав его, – и при этом хохотали как безумные. Фуко усердно предавался этому рискованному занятию, выполняя свой коронный «трюк»: фиксируя чайную ложечку в опре­деленном положении.

В те годы университет Клермона размещался в здании из белого камня на проспекте Карно, неподалеку от крупного лицея Блеза Паскаля, где когда-то преподавал Бергсон. Зда­ние 1936 года было построено в соответствии с вкусами той эпохи и представляло собой уменьшенную копию париж­ского дворца Шайо. Изнутри фасад выглядел неприветливо: уже двор навевал тоску – все было мрачным, унылым, слов­но подернутым черной пылью. Эта пыль, казалось, являлась фирменным знаком города с его собором из черного камня, белесыми домами, украшенными черными бордюрами, ко­торые делали их похожими на участников траурной церемо­нии, как заметит Фуко, взглянув на них в первый раз. Отде­ление философии находилось на первом этаже здания на проспекте Карно. Небольшой коридор, по бокам размеща­лось всего несколько аудиторий – не больше десяти. Этот коридор числился за философами испокон веков, Жорж Кангийем ходил по нему во время войны. Но в 1963 году философам пришлось оставить эту территорию и перебраться в новую постройку – здание-уродец, одно из тех, что имеют статус времянок, но используются годами. Впоследствии в нем разместились административные службы. И именно в этом мрачном каземате Фуко излагает студентам начала то­го, что впоследствии станет книгой «Слова и вещи». Студен­тов немного. По отделению философии их числится не больше десятка. Аудитория Фуко более многочисленна: к студентам-философам присоединяются те, кто изучает пси­хологию дополнительно с целью получить диплом медицин­ского работника среднего звена или социального работника. В целом лекции Фуко собирают человек тридцать.

В первые два клермонских года Фуко сближается с Жюлем Вюйеменом. Они часами гуляют по улицам старого го­рода, обедают вместе – вдвоем или с другими коллегами по отделению философии. Порой за обедом или ужином соби­рается человек десять. Вюйемен и Фуко прекрасно ладят и в обществе клермонских философов, где царит теплая брат­ская атмосфера, чувствуют себя как нельзя лучше. И это не­смотря на то, что многое могло их развести. Вюйемен, как мы видели, тяготел к философии науки, к аналитической

163

традиции англосаксов, интересовался логикой, математикой, трудами Бертрана Рассела... В те годы он публикует два тома «Философии алгебры». И в политических взглядах они рас­ходятся: Вюйемен постепенно дрейфует в сторону правых, а Фуко остается левым. Они много спорят, и часто Фуко, подытоживая обмен мнениями, говорит: «В сущности, мы оба – анархисты, но ты – правый анархист, а я – левый». Что могло быть общего у профессора, придерживавшегося правых взглядов и интересовавшегося логикой, с профессо­ром, придерживавшимся левых взглядов и писавшим о Бланшо, Русселе и Батае? Фуко и Вюйемен сходятся в том, что подход к исследованию прежде всего должен быть стро­го научным. Взаимное уважение значит больше, чем разни­ца во взглядах. Во многом они настроены на одну волну.

Эта дружба будет длиться долго и отразится на карьере Фуко. В 1962 году Жюль Вюйемен уедет из Клермона. Мо­рис Мерло-Понти внезапно скончается от сердечного при­ступа, и Вюйемена пригласят в Коллеж де Франс. Кстати, Мишель Фуко поспособствовал избранию Вюйемена, по­просив Дюмезиля поддержать кандидатуру его коллеги по Клермону, благодаря чему тот и получил необходимые голо­са. Вюйемен стал профессором Коллеж де Франс, обойдя Раймона Арона, которому придется много лет ждать новой возможности выставить свою кандидатуру. Через год после Вюйемена в Коллеж де Франс будет избран Ипполит. Оба философа почти сразу начнут подготавливать почву для то­го, чтобы престижное учреждение на рю дез Эколь, святая святых академической славы Франции, открыло свои двери перед Фуко. Стоит ли говорить о том, что они нашли под­держку Жоржа Дюмезиля! Избрание состоится в 1969 году. Май 1968-го обострил разницу во взглядах Вюйемена и Фу­ко. Однако Вюйемен, крайне враждебно принявший студен­ческую революцию – о чем он открыто заявит в книге «Пе­рестроить университет», вышедшей в конце 1968 года, – верный своим принципам, откажется ставить политику вы­ше науки.

Но было ли что-то еще до 1968 года, что могло бы поссо­рить их? Или хотя бы охладить дружбу? Да, они часто говори­ли о политике. Но они не состояли в политических парти­ях, не были активистами, и их жизнь и мысли определялись отнюдь не политикой. Важно не проецировать на Фуко 1960-х годов образ того Фуко, каким он стал позже. Те, кто работал рядом с ним в то время, относят его «скорее к ле­вым», хотя и не единодушно. Зато они единодушно говорят о его политической неангажированности, признавая в то же

164

время его интерес к политике. В семидесятые годы все они будут поражены, если не сказать шокированы, его перехо­дом на ультралевые радикальные позиции. «Мне так и не удалось поверить в это», – признается Франсин Париант, работавшая на протяжении четырех лет, с 1962 по 1966 год, ассистентом Фуко.

Некоторые из тех, кто знал Фуко в те годы, с уверенно­стью дают ему другую политическую характеристику. «Он был голлистом», – говорят они. Жюль Вюйемен отметает эту гипотезу. Он достаточно долго общался с Фуко, чтобы убедиться, что тот не был голлистом. Но Фуко дал повод: он поддерживал тесные отношения с послом Франции Этьеном Бюреном де Розье. Вскоре после того, как Фуко покинул Варшаву, де Розье тоже вернулся на родину и стал главой администрации Елисейского дворца. Это был один из клю­чевых политических постов; по сути, Этьен де Розье выпол­нял функции теневого премьер-министра. У Фуко появи­лась возможность проникнуть за кулисы власти, побывать на улице Фобур-Сент-Оноре, в президентском дворце.

«Когда он в 1962 году нанес мне визит, – пишет Бюрен де Розье, – его живо интересовало будущее нашей высшей школы. Он охотно согласился встретиться с Жаком Нарбо-ном, в чье ведение входило университетское образование»*. Жак Нарбон действительно принял его. Речь шла о пресло­вутой университетской реформе. Однако обмен мнениями носил неформальный характер, и за ним не последовало ни­какого официального рапорта. Угодничества тоже не было.

В последующие годы контакты с представителями гол-листской власти упрочатся. Так, будет рассматриваться воз­можность назначения Фуко в министерство национального образования заместителем главы департамента высшего об­разования. Это назначение многие ректоры академии со­чтут делом решенным и даже пошлют Фуко поздравления. Преждевременно! Кандидатура будет отвергнута. Среди про­тивников назначения – влиятельный Марсель Дюрри, де­кан Сорбонны, и не менее влиятельная Мари-Жанна Дюр­ри, его жена и директор севрской Эколь Нормаль для девушек. Их не устраивают «особенности личности» канди­дата – иными словами, то, что он гомосексуалист. «Разве может гомосексуалист стоять во главе высшего образова­ния?!» – вопрошают противники Фуко. Всплывает и вар­шавская история. В итоге пост достается другому. Тем не менее этот эпизод заслуживает внимания. Он показывает,

____________________

* Burin des Rozier E. Une rencontre a Varsovie. P. 135–136.

165

кем был Фуко в те годы: классическим представителем ака­демических кругов, не гнушавшимся политическими и административными функциями заместителя директора де­партамента высшего образования. Классический представи­тель университетских кругов? Это может показаться удиви­тельным. Не следует забывать также, что в те годы он входил в приемную комиссию Эколь Нормаль и в выпускную ко­миссию Национальной школы администрации! Да, Нацио­нальной школы администрации! В этой истории со всей очевидностью проступает роль, которую сыграл гомосексуа­лизм в установлении барьера между Фуко и общественными институтами. Возможно, именно этим определялся путь Фу­ко – философа и политика. Каким стал бы Фуко, если бы оказался высокопоставленным работником министерства? Или каким-нибудь другим чиновником? Но история не зна­ет условного наклонения.

Возвратимся к реальной истории 1960-х годов. В 1965-м Фуко принимает участие в разработке университетской ре­формы под руководством министра образования Кристиана Фуше. Эта реформа являлась одним из глобальных проектов голлистского правительства и, в частности, премьер-минис­тра Жоржа Помпиду. Проект вызвал бурю страстей. «Разра­ботка реформы Фуше – Эгрена, – пишет Жан-Клод Пассе-рон, – была начата в 1963 году. Реформа заключалась в научной и профессиональной специализации конкретных отделений, пересмотре курсов и программ, контроле над ко­личеством и потоками студентов, ужесточении отбора при поступлении на факультеты. То, что отделилось от этого проекта в 1964 году, послужило толчком к дискуссии, в ко­торую немедленно вступили отраслевые профсоюзы и На­циональный союз студентов Франции, объединения интел­лектуалов (клуб Жана Мулена), журналы (специальный номер «Esprit», май–июнь 1964), и которая стала разрастать­ся как снежный ком. Именно проект Фуше окажется, начи­ная с 1965 года, в центре дебатов, выдвинувших проблему университетского образования на передний край злободнев­ных событий»*.

Кристиан Фуше создал специальную комиссию, которая должна бьша изучить проблемы высшего образования в их комплексе. Эта группа, так называемая «Комиссия восем­надцати», работала с ноября 1963-го по март 1964-го. За это

____________________________

* Passeron J.-C. 1950–1980. L'universite mise a la question: changement de decor ou changement de cap, в: J. Verger (ed.), Histoire des universites en France. Privat, 1986. P. 373–374.

166

время были выработаны общие принципы реформы. Оста­валось лишь воплотить их в жизнь. Для этого была создана другая комиссия, окрещенная на этот раз «комиссией фило­логического и естественно-научного образования». Она на­чала работать в январе 1965 года. Ее цель: придать реформе конкретность. В эту комиссию входили профессора Коллеж де Франс Фернан Бродель, Андре Лихнерович и Жюль Вюй-емен, впрочем, подавший в отставку после первого же засе­дания, а также многие деканы: Жорж Ведель, декан париж­ского юридического факультета, Марк Замански, декан факультета естествознания... Входили в нее также Робер Фласелльер, директор Эколь Нормаль, и многочисленная профессура из представителей разных дисциплин. И Ми­шель Фуко. Как он попал в эту компанию? Его порекомен­довал его однокашник Жан Кнап, технический советник министра. В 1962 году Кнап работал в Копенгагене советни­ком посла по культуре и пригласил Фуко прочесть лекцию о безумии и неразумии. Послом же Франции в Дании был в то время Кристиан Фуше, до которого не могло не долететь эхо восторга, вызванного этим выступлением. Став минист­ром образования, Фуше привел в свой кабинет Жана Кна-па, а тот предложил включить в состав комиссии Мишеля Фуко. В этом нет ничего удивительного: мы уже не раз име­ли возможность убедиться в том, что солидарность выпуск­ников Эколь Нормаль сыграла важную роль в академичес­кой, культурной и политической жизни Франции. Фуко соглашается войти в комиссию и, в свою очередь, просит включить в нее и Жюля Вюйемена.

Первое заседание состоялось 22 января 1965 года. Комис­сия собиралась раз в месяц в библиотеке министерского ка­бинета вплоть до начала 1966 года. Фуко аккуратно являлся на все заседания. В протоколах работы комиссии отражены его выступления. Так, например, протокол от 5 апреля 1965 года заседания, когда обсуждалось содержание среднего об­разования, гласит: «Г-н Фуко предлагает при составлении программ делать акцент на общеобразовательных дисципли­нах, а не на предметах, предвосхищающих высшее образова­ние. Он высказывает пожелание, чтобы фундаментальные дисциплины преподавались глубже». А вот мнение Фуко по поводу присвоения звания агреже: сложившаяся процедура «не дает возможности выявить, способен ли кандидат к ис­следовательской работе. По сути, она является лишь тестом на гибкость ума». Тем не менее Фуко согласен с тем, что присвоение звания должно происходить на конкурсной ос­нове. Последнее заседание состоялось 17 февраля 1966 года

167

в присутствии министра. Изучение протоколов этого заседа­ния не дает оснований предполагать, что Фуко был несогла­сен с общими принципами реформы или с конкретными ре­шениями, выработанными комиссией. Франсуа Шаму, эллинист, также работавший в комиссии, подтверждает впе­чатление, складывающееся при обращении к письменным источникам. Более того, Фуко составил множество рапор­тов, служивших основанием для включения некоторых во­просов в работу комиссии. Один из них, подготовленный совместно с Шаму и датированный 31 мая 1965 года, каса­ется проблем внутренней жизни факультетов и, в частности, процедуры защиты диссертаций. Авторы полагают, что су­ществующая система слишком тяжеловесна и старомодна, и предлагают заменить ее присвоением степени за серию пуб­ликаций: «Окончание работы над основной диссертацией не будет в этом случае, как часто происходит сейчас, воспри­ниматься как венец усилий и забирать у автора столько сил, что он не в состоянии возобновить свою научную деятель­ность до конца жизни». В другом рапорте, составленном Фуко, речь идет о курсе философии. Он разработал подроб­ный план преподавания философии в высшей школе. Он также предложил план двухступенчатого преподавания фи­лософии в средних школах: согласно этому плану изучение философии должно начинаться в предпоследний год обучения с общего введения в психологию и продолжаться в выпуск­ном классе знакомством с отдельными уже чисто философ­скими проблемами и вкладом в философию других гумани­тарных наук (психоанализа, социологии, лингвистики).

Одновременно с заседаниями министерской комиссии проходили специальные собрания в университетах, призван­ные придать дискуссии как можно более широкий размах. Споры набирали обороты. В области естественно-научных дисциплин все прошло довольно гладко и согласие было достигнуто быстро. Но в других областях проект реформы столкнулся с большим сопротивлением. Анри Гуйе вспоми­нает, что на одном из собраний в Эколь Фуко призывал сво­их коллег – профессоров, представлявших все университеты Франции, – реалистично глядеть на вещи. «Не забывай­те, – говорил он, – что мы двигаемся к ситуации, когда в каждом регионе будет по университету». Надо полагать, что Фуко очень серьезно отнесся к своей работе по воплощению реформы. В те годы он много рассказывал студентам о дис­куссиях, разворачивавшихся в Париже. Часто, прежде чем начать лекцию, он спрашивал студентов: «Хотите узнать, как продвигается реформа?» И не менее двадцати минут тратил

168

на разъяснение ее целей, поднятых вопросов и найденных ответов.

Реформа была принята в 1967 году. Начиная с декабря 1964-го Национальный союз студентов Франции принялся организовывать собрания, на которых критиковались ее ос­новные положения. В марте 1966 года Национальный проф­союз высшего образования провел трехдневную забастовку, протестуя против заключений комиссий и министерства. Согласно отзывам газеты «Le Monde», это движение нашло широкий отклик. Следует ли видеть в «реформе Фуше», как это часто делали впоследствии, один из основных факторов, приведших к майским событиям 1968 года? Столь сложный феномен не может иметь такого примитивного объяснения. Забавно, что Фуко является одним из основных участников событий. И это, кстати говоря, выбивает почву из-под ног эссеистов, пытающихся отыскать в работах Фуко, опублико­ванных в шестидесятые годы, базовые схемы «идеи-68», на­прямую связывая ее с событиями того же года*. Когда Фуко писал «Слова и вещи», он не готовил революции и не помы­шлял о баррикадах... Нет, он обсуждал в кабинетах голлист-ского министерства будущее среднего и высшего образования.

И все же существует характеристика политических взгля­дов Фуко, которую никто не оспаривает: он был ярым анти­коммунистом. Выйдя из коммунистической партии и пожив какое-то время в Польше, Фуко воспылал жгучей ненавис­тью ко всему, что хоть как-то было связано с коммунизмом. Перипетии университетской жизни в Клермоне предостави­ли ему возможность выразить ее в полной мере. Когда Жи­ля Вюйемена избрали в Коллеж де Франс, он стал думать над тем, кто заменит его в Клермоне. Фуко упомянул Делё-за. Фуко и Делёз не виделись с памятного ужина в Лилле – почти десять лет. Однако Делёз опубликовал книгу, которая привлекла внимание Фуко. В то время Делёз представлял собой тип классического историка философии, но в его ра­ботах уже проглядывала та оригинальность, которая расцве­тет пышным цветом в более поздних работах. После неболь­шой книги о Юме он выпустил исследование «Ницше и философия»**, получившее признание в профессиональных кругах и приведшее в восторг Фуко. Вюйемену понравилась идея Фуко, и он написал Делёзу, который жил по соседст­ву, в Лимузене, и приходил в себя после тяжелой болезни.

______________________________

* Ferry L., RenautA. La pensee 68. Gallunard, 1985.

** Русское издание: Делёз Ж. Ницше и философия / Пер. с фр. О. Хомы; под ред. Б. Скуратова. М., 2003

169

Через некоторое время Делёз приехал в Клермон и провел день с Фуко и Вюйеменом. Встреча прошла гладко. Каза­лось, все были довольны. Кандидатура Делёза нашла едино­душную поддержку отделения философии, Совет факульте­та также проголосовал «за»... Но, несмотря на единогласное решение, место досталось другому кандидату, заручившему­ся поддержкой министерства – Роже Гароди*, который яв­лялся членом политбюро коммунистической партии. На протяжении долгого времени, в самый расцвет сталинизма, он стоял на страже ортодоксального марксизма.

Почему министерство вмешалось в дела Клермона и на­вязало университету этого кандидата? По слухам, за него по­просил сам премьер-министр Жорж Помпиду. Какая сделка за этим стояла? Неизвестно. Декан факультета составил официальный протест, который был оставлен без ответа. Га­роди получает место и обустраивается в Клермоне. Лучше бы он этого не делал! Его ждет непримиримая ненависть Фуко. После того как Вюйемен уехал, а план с назначением Делёза провалился, Фуко решает оставить Клермон. И раз­вязывает войну против Гароди, войну достаточно эффектив­ную, поскольку теперь именно он возглавляет отделение философии. Он пользуется любой возможностью, любым поводом, чтобы дать выход своей ненависти. Он неутомим. Гароди старается урегулировать конфликт. Однажды вече­ром он звонит в дверь парижской квартиры Фуко и просит уделить ему немного времени. Фуко пытается захлопнуть дверь перед его носом, но Гароди не дает ему сделать это и настаивает на своем желании войти. Борьба заканчивается потоком брани.

Ненависть Фуко объясняется двумя причинами. Во-пер­вых, он восстает против «интеллектуальной импотенции» нового профессора. «Гароди не философ, – твердит он каж­дому, кто готов его слушать, – ему не место здесь». Это официальная причина, которую Фуко неизменно излагает, когда публично поносит Гароди. Однако от приближенных к нему лиц Фуко не скрывает другой причины: глубокого отвращения, которое внушает ему этот унылый представи­тель сталинизма французского разлива, являвшийся фигу­рой первого плана в то время, когда он сам чуть было не по­пался в сети марксизма и даже поддался мании массового вступления в компартию. Фуко предъявляет Гароди счет – и заставляет его платить.

_________________________________

* Роже Гароди (род. 1913) – французский писатель и публицист, из марксиста превратившийся в правоверного исламиста.

170

В адрес Гароди сыплются насмешки и проклятия, на ко­торые неистощим ум директора отделения. Приходится тер­петь и вспышки гнева. Гароди сделал орфографическую ошибку в библиографии? Фуко немедленно вызывает его к себе и бичует за некомпетентность. Жизнь отделения фило­софии пестрит происшествиями подобного рода. Конфликт достигает высшей точки, когда Гароди действительно совер­шает ляп, предложив студентке перевести с латыни «Размы­шления» Марка Аврелия, написанные по-гречески. Находит­ся свидетель: Мишель Серр делит кабинет с Гароди. Серр пересказывает сцену Фуко, который в буквальном смысле впадает в неистовство, осыпает Гароди ругательствами и грозит ему административным судом по статье «профессио­нальная некомпетентность». И аппаратчик сталинской за­калки, много чего повидавший за свою жизнь, сдается перед настойчивым натиском становившегося все более агрессив­ным Фуко. Он просит перевести его «на любую другую ана­логичную должность». Через два года после вмешательства министерства в жизнь университета он перебирается в Пуатье. Фуко торжествует. Он победил – и приобрел друга, по­скольку за это время сближается с Делёзом, получившим в конце концов назначение в Лион. Когда Делёз бывает в Па­риже, они регулярно встречаются. Они общаются настолько тесно, что Фуко даже разрешает Делёзу с женой жить в его квартире в то время, когда она пустует.

За годы работы в Клермоне Фуко сходится также с Ми­шелем Серром. Серр изучает наследие Лейбница. У него редкие для философа научные познания. Фуко обсуждает с ним страницы готовящейся книги «Слова и вещи», поверяет ему свои гипотезы, открытия, делится с ним интуитивными догадками... Серр внимает, комментирует, критикует. Они работают часами. Когда Фуко уедет из Клермона, они поте­ряют друг друга из виду и встретятся вновь лишь в 1969 году в Венсенне.

Денди – такая характеристика может удивить, но она не­изменно присутствует в свидетельствах коллег и учеников. Денди еженедельно прибывает преподавать в Клермон. В черном вельветовом пиджаке, белом свитере с высоким за­катанным воротником, зеленом шерстяном пальто... Те, кто помнил Фуко по Эколь Нормаль, с трудом узнавали в этом человеке измученного болезненного юношу, пребывавшего не в ладах с собой и миром, каким он им запомнился. Про­шло пять или шесть лет, как он исчез с поля их зрения. Они знали, что он работал за границей, написал диссертацию, готовился к защите... и вдруг после долгого отсутствия явил-

171

ся преображенным, в расцвете сил, свободный, язвитель­ный. Человек, сохранивший любовь к сарказму и провока­циям, стал личностью, примирившейся с самим собой и с миром, хотя по-прежнему для многих загадочной.

Мишель Фуко организовал свою работу таким образом, чтобы отсечь то, что его раздражало. В 1962 году он взял двух ассистенток, Нелли Виалланейкс и Франсин Париант – «Foucault's sisters», как вскоре стали называть их на факультете. Они читали социальную и детскую психоло­гию – курсы, которые Фуко ненавидел и поэтому не хотел преподавать сам. Он оставил за собой лишь курс «общей психологии». Термин достаточно расплывчатый, позволяв­ший ему помещать в рамках курса все, что заблагорассудит­ся. В начале занятий он предупреждал студентов: «Общей психологии, как и всего, что является общим, не существу­ет». Он мог останавливаться на языке, истории лингвисти­ческих учений или психоанализе. Как-то раз, обращаясь к Франсин Париант, он заявил: «В этом году я прочту курс истории права». Что и не преминул сделать. Исследование, посвященное безумию, только-только закончено, а он уже вступает на стезю, ведущую к новым книгам. Курсы, прочи­танные с 1960 по 1966 год, несут отпечаток двойственности: того, кем он был, и того, кем он станет; прошлого и буду­щего, опубликованного и зарождающегося. Это свидетельст­вует о глубинной целостности интуиции, лежащей в основе его мышления, хотя разновременные проявления этого мы­шления разнятся по форме. Отталкиваясь от изложения взглядов Фрейда и теории детской сексуальности, он читает курс, посвященный этому предмету. Он не скрывает, что со­бирается написать труд о сексуальности – в том же стиле, что «История безумия». Когда в 1976 году вслед за книгой «Надзирать и наказывать» он опубликует первый том обшир­ного исследования, названного «История сексуальности», его будут спрашивать о переходе от одной работы к другой и о связи между ними. На самом деле, обе темы сосущест­вовали уже в шестидесятые годы. Об этом свидетельствуют лекции Фуко, в которых он переходит от сексуальности к власти и от власти к сексуальности.

Фуко уделяет немало внимания психоанализу. Он дав­ным-давно отрекся от Маркса, но сохранил верность Фрей­ду. Он по-прежнему комментирует «Пять лекций о психо­анализе» и «Толкование сновидений». Он часто цитирует Лакана и советует студентам читать статьи этого автора в журнале «Психоанализ». Как преподаватель психологии, он не может не познакомить студентов с тестами Роршаха и из

172

года в год посвящает им один или два часа в неделю. И, ко­нечно, подробно знакомит их с «современными теориями перцепции и восприятия». Следует заметить, что лекции Фуко отвечают всем требованиям методики преподавания. Не следует воображать себе вдохновенных тирад, витающих над головами студентов и недоступных их пониманию. Всё это осталось в Упсале. В Коллеж де Франс целью лекций будет изложение новых идей, проверка их на публике. В Клермоне Фуко следует определенной программе: трактует понятия, излагает суть различных теорий, обобщает прой­денное. Чтобы в этом убедиться, достаточно прослушать магнитофонные записи лекций, сделанные студентами: тут и четкое деление на параграфы, и небольшие пояснитель­ные схемы. Его курс – школярский, в хорошем значении этого слова, и, несмотря на дистанцию, предполагающуюся статусом профессора, и вольности, которые он себе позво­лял, Фуко преподавал вполне традиционно. Он именно «вводил» студентов в курс дела, обрисовывая проблематику со всей возможной простотой и точностью. Конечно, он ис­пользовал в своих лекциях материал, собиравшийся им для собственных исследований; так, например, многое из курса лекций о «современных проблемах дискурса» попадет в его книгу «Слова и вещи». И все же он проводил границу меж­ду этими двумя видами деятельности и различал два регист­ра собственного дискурса – преподавание и создание книг, избавляя слушателей от путаницы.

Лекции Мишеля Фуко завораживали. Он расхаживал на возвышении, излагая очередную теорию, и только изредка обращался к стопке карточек, лежавших на столе. Бегло проглядев записи, он возвращался к теме, говорил отрывисто, ритмично, в быстром темпе. Голос его то взмывал вверх, по­висая в конце фраз на острие мелодической интонации во­проса, то совершал стремительный уверенный рывок вниз. Иногда он прерывал изложение и спрашивал студентов: «Хотите знать, что такое структурализм?» Никто не осмели­вался ответить, и тогда, выждав несколько минут, он пус­кался в длинное объяснение, ошеломлявшее аудиторию. После чего возвращался к теме, оставленной двадцать минут назад. Занятия, посвященные тестам Роршара, вызывали у студентов особую дрожь – они и завораживали, и пугали. Обычно они проходили вечером; утром Фуко говорил о сек­суальности или праве, а днем – о психоанализе, языке или гуманитарных науках. Фуко делил студентов на группы по семь человек, а тех двоих или троих, кто оставался лишним, усаживал отдельно. Во время занятия на несчастных изгоев,

173

которых он называл «бедуинами», обрушивался шквал во­просов. Неправильный ответ встречался насмешками. А правильный – не менее насмешливой репликой: «...мадемуа­зель такая-то заслужила конфетку». Студенты понимали, что у них есть лишь один путь к спасению – любой ценой не стать «бедуином». Но как справиться с темами научных ра­бот? Они дьявольски трудны. Вот, например, одна из них: «Любая семья невротична». Никто не осмеливается шагнуть в это болото. Фуко избавлен от чтения студенческих сочи­нений: все находят способ уклониться от предложенных им тем. Но есть еще одно препятствие – устный экзамен в кон­це года. Фуко задает вопрос студентке, едва живой от стра­ха: «Что вы намерены делать, когда вырастете?» Студентка пытается выжать из себя что-нибудь внятное, но Фуко пре­рывает ее: «Можете ли вы назвать пять типов невроза, опи­санных Фрейдом?» Она приступает к перечислению. Экза­мен окончен.

Но, несмотря ни на что, студенты любят своего профес­сора и восхищаются им. Он часто остается поболтать с ни­ми после занятий, они провожают его на вокзал, он пьет с ними кофе в привокзальном кафе в ожидании поезда... В последний год пребывания Фуко в Клермоне каждая его лекция заканчивается аплодисментами. Такого здесь еще никогда не было. И больше не будет.

Манеры Фуко, его стиль поведения, странные отноше­ния со студентами, пристрастность при выставлении отме­ток... Не всем коллегам это нравится. Фуко ценят на кафе­дре философии, однако на факультете он нажил не только друзей. Многие считают его – ни больше ни меньше – «дьяволом во плоти». И, как легко себе представить, он не отказывает себе в удовольствии поддерживать эту репута­цию: к образу «денди» следует присовокупить сардоничес­кий смех, подчеркнутое высокомерие, эксцентричность по­ведения, о которых твердят коллеги. Все делается для того, чтобы всколыхнуть маленький провинциальный факультет, спровоцировать на открытую демонстрацию неприятия «па­рижских интеллектуалов».

«Парижский интеллектуал!» В этом-то и проблема. Фуко живет в Париже – 15-й аррондисман, улица Доктер-Фен-лей, посещает литераторов-авангардистов, сотрудничает с журналами «Critique», «Tel Quel», «NRF», где печатаются его статьи о Батае, Бланшо, Клоссовски... Почему он преподает в далекой провинции? Возможно, в наши дни студенты и профессура не удивлялись бы этому. Но до 1968 года приез­ды Фуко не только радовали, но и шокировали. За предела-

174

ми небольшой группы коллег и друзей к нему относились неприязненно и даже с суровым осуждением. Ему не про­стили того, что он назначил Даниэля Дефера ассистентом по отделению философии. Когда Фуко познакомился с ним, вернувшись из Германии, Дефер был студентом Эколь Нор­маль в Сен-Клу. Связь с ним длилась до самой его смерти. Даниэль Дефер более двадцати пяти лет будет разделять жизнь с Фуко. И Фуко будет любить его до самого конца, несмотря на тягостные и сложные периоды. Многие вспо­минают о мучениях и отчаянии Фуко, охвативших его в мо­мент кризиса, когда разрыв казался неизбежным. Однако эта связь устояла, выдержав испытания счастьем и несчасть­ем. В 1981 году в разговоре с немецким режиссером Верне-ром Шрётером Фуко заговорит о силе этих отношений: «Я жил страстью. Возможно, в какой-то момент эта страсть приняла облик любви. Но на самом деле речь шла именно о страсти, о состоянии, которое может прекратиться только по причинам, скрытым в нем самом, в которое я вложил всего себя, которое я полностью пропустил через себя. Ду­маю, ничто в мире не могло бы остановить меня в стремле­нии отыскать этого человека, поговорить с ним»*. В клер-монский период их отношения были еще в самом начале, и Фуко не преминул воспользоваться положением главы отде­ления, чтобы взять на работу своего возлюбленного. Ему было наплевать на то, что он шокировал университетскую общественность. Когда один из членов совета факультета спросил его, по каким критериям был выбран этот кандидат и отвергнута дама, старше по возрасту и более именитая, Фуко ответил: «Просто мы здесь не любим старых дев».

Возможно, Фуко надоело преподавать психологию? Или все же ему было не по себе в этом куцем мирке? Или про­сто, как утверждают его друзья, ему «не сиделось на месте»? Вероятно, все эти причины привели к тому, что Фуко уехал из Клермона. Закончился учебный год – 1965/66-й. Он и раньше пытался вырваться из душноватой университетской атмосферы. В 1963 году он был близок к тому, чтобы занять место директора французского культурного центра в Токио. Но уступил мольбам декана, не хотевшего отпускать его. 2 сентября 1963 года декан обратился в министерство с просьбой не забирать у него профессора: «Отьезд г-на Фуко

______________________________

* Courant G., Schroeter W. Goethe Institut Cinematheque fran9aise, 1981.

175

нанесет большой урон нашему факультету. Критическая си­туация, сложившаяся на отделении философии в Клермоне, о которой я многократно сообщал, препятствует смене его директора в настоящем учебном году, не говоря уже о том, что мы не сможем найти нового преподавателя до его начала. Должен добавить, что г-н Фуко – единственный, кто, обла­дая соответствующими познаниями, способен провести ре­организацию Института прикладной психологии, затеянную нами. В связи с этим я взял на себя смелость настойчиво просить г-на Фуко отказаться от поступившего предложе­ния. Я крайне признателен ему за проявленную объектив­ность в оценке ситуации, позволившую ему согласиться с доводами, высказанными мной».

В 1965 году Фуко снова подумывает об отъезде: социолог Жорж Гурвич* предлагает ему попробовать пройти по кон­курсу в Сорбонну и обещает поддержку. Однако Кангийем советует Фуко ничего не предпринимать, поскольку ситуа­ция складывалась не в его пользу: большая часть отделения философии: философы, социологи и психологи – была про­тив его кандидатуры. С одной стороны, Сорбонна не очень-то была расположена принять Фуко в свое лоно, с другой стороны, Гурвич имел немало недоброжелателей, которые с удовольствием насолили бы ему, отвергнув предложенного им кандидата. Фуко отказывается от этого предложения и посылает Жоржу Кангийему письмо, в котором благодарит его за то, что тот открыл ему глаза на реальное положение вещей: «Вы решительно оказали мне услугу, как принято го­ворить, помешав совершить глупость, на которую меня тол­кал Гурвич. Теперь-то, благодаря Вам, это представляется мне во всей ослепительной ясности». Фуко останется в Клермоне. Но будет неоднократно обращаться к Жану Сири-нелли, главе службы французских образовательных программ за границей, с просьбой подыскать ему место. Они познако­мились в Эколь, где оба преподавали в начале пятидесятых годов. Кроме того, Сиринелли был хорошо знаком с Бартом. Место вскоре отыскалось. Однако Сиринелли не очень хоро­шо понимает, с какой публикой придется столкнуться Фуко в Конго-Киншассе, где университет был под сильным влия­нием профессоров-католиков из Лувена, и он отговаривает его туда ехать, хотя Фуко, судя по всему, этого очень хотел.

Не останется Фуко и в Бразилии, где проведет в 1965 году два месяца по приглашению Жерара Лебрана, учившегося у

________________________________

* Жорж (Георгий Давидович) Гурвич (1894–1965) – русский и фран­цузский социолог и философ.

176

него в Эколь Нормаль в 1954 году и перебравшегося в Сан-Паулу. Фуко прочтет в Бразилии серию лекций. Нет, Фуко решительно не сиделось на месте. В 1966 году он получает назначение в Тунис. «Слова и вещи» только что вышли из печати и неожиданно снискали сногсшибательный успех. Шум, поднявшийся после выхода книги, еще стоял в ушах, когда студенты узнали, что Мишель Фуко покидает город.

Глава четвертая «ВСКРОЙТЕ НЕСКОЛЬКО ТРУПОВ...»

Целиком погрузившись в доработку текста «Безумия и не­разумия», Фуко ничего не публиковал на протяжении всего времени, пока жил в Швеции, Польше и Германии. Но, ед­ва оказавшись во Франции, он разражается книгами, проек­тами книг, статьями, предисловиями... Поступательное дви­жение, по ходу менявшее формы, завершилось в 1966 году, накануне отъезда в Тунис, выходом книги «Слова и вещи».

Сначала о проектах. Их было много. Первый непосредст­венно вытекал из «Истории безумия». Пьер Нора, работав­ший в то время в издательстве «Жюльяр», затеял новую се­рию «Архивы» и обратился к историкам с просьбой собрать и прокомментировать источники, относящиеся к определен­ной теме или эпохе. Прочтя «Безумие и неразумие», он на­писал автору. Пьер Нора хорошо помнит первую встречу с Фуко: «...одет во все черное», «на голове шапочка, как у но­тариуса», «золотые запонки»... Фуко принимает предложе­ние издателя. Он предполагает собрать тексты о сумасшед­ших, попавших в заточение. Книга анонсируется в рубрике «Готовится к печати», прилагавшейся к первым томам се­рии: «Сумасшедшие. Мишель Фуко, продвигаясь от XVII к XIX веку, от Бастилии к больнице Святой Анны, отправля­ется в путешествие на край ночи». «Готовится к печати»... Но книга так и не выйдет. Другие проекты родятся и по­блекнут, чтобы много позже принять совсем иные формы. Так, в феврале 1964 года Фуко подписывает с издательством «Фламмарион» и его серией «Новая научная библиотека», возглавлявшейся Фернаном Броделем*, договор на книгу «История истерии». Знаменитый историк, как мы уже видели, сразу же признал талант молодого философа. Рукопись кни­ги должна была поступить в издательство осенью 1965 года.

_______________________________

* Фернан Бродель (1902–1985) – выдающийся французский историк и организатор науки, воспитавший плеяду учеников.

177

Но Фуко стремительно меняет замысел и подписывает но­вый договор. На этот раз речь идет о книге «Идея декадан­са». Единственное, что объединило оба текста: они так и не были изданы.

Но Фуко неистощим на замыслы. В 1963 году он выпус­кает две совершенно разные книги: «Раймон Руссель. Опыт исследования», которая вышла в издательстве «Галлимар», в серии «Путь» (ее вел Жорж Ламбриш), и «Рождение клини­ки: археология взгляда медика». Он сделал все для того, что­бы книги вышли в один день. Чтобы подчеркнуть одинаковую значимость этих двух сфер интересов? Или же показать, что в обеих книгах говорится, в сущности, об одном и том же?

Книга о Русселе входит в определенный цикл. Можно да­же сказать, в «литературный цикл». В семидесятые годы по­явится другой «тюремный цикл». Здесь же в центре – кни­га, ей сопутствуют статьи, предисловия, интервью... Между 1962 и 1966 годами Фуко публикует серию статей о писате­лях. Хотя Русселя трудно оторвать от этого фона, следует от­метить, что это единственный автор, которому Фуко посвятил целую книгу. И этот автор – не только не философ, но и в наименьшей степени философ из всех писателей, которые нравились Фуко. И вместе с тем – самый загадочный, са­мый эзотерический писатель. Поэт и драматург, не снискав­ший известности при жизни, был заново открыт для читате­ля благодаря ряду авангардистских романистов, в частности Мишелю Лейрису. В книге «Перечеркивания», первом томе большого автобиографического цикла, вышедшего в свет в 1948 году, Лейрис вспоминает о Русселе, которого хорошо знал в юности*. Но как пришел к Русселю Фуко? Случайно, объяснит он в интервью, ставшем послесловием к амери­канскому изданию 1983 года: «Я помню, как открыл его для себя. В то время я жил в Швеции и приезжал во Францию только летом – на каникулы. Как-то раз в поисках уже не помню какой книги я отправился в книжный магазин "Жо-зе Корти". Жозе Корти сидел там собственной персоной за огромным столом. Величественный старик! Он был занят разговором. Я терпеливо ожидал, пока он освободится, и рассматривал книги. И тут я обратил внимание на серию желто-фиолетовых книг: это раритеты, продукция издатель­ских домов конца XIX века. Оказалось, что это были труды, выпущенные издательством "Лемер". Из любопытства я взял одну из них. Мне хотелось посмотреть, что Жозе Корти надеется продать из устаревшего фонда "Лемера". Я наткнул-

____________________________

* Мишель Лейрис (1901–1990) – французский писатель, поэт, этнолог.

178

ся на имя, которое ничего мне не говорило: Раймон Руссель. Книга называлась "Зрение". С первых же строк на меня по­веяло прекрасной прозой, странным образом напоминавшей прозу Алена Роб-Грийе*, который в то время только-только начал печататься. В моем сознании "Зрение" сразу же со­единилось с Роб-Грийе, особенно с его "Соглядатаем". Ког­да Жозе Корти окончил разговор, я робко спросил его, кем был этот Раймон Руссель. Он взглянул на меня с велико­душной жалостью и сказал: "Ну, Раймон Руссель..." Я по­нял, что мне следовало бы знать, кто такой Раймон Руссель, и столь же робко поинтересовался, можно ли купить эту книгу, раз уж она продается. Цена расстроила и разочарова­ла меня: книга стоила дорого. Кажется, в тот день Жозе Корти сказал мне: "Вам следует также прочесть 'Как я напи­сал некоторые из моих книг'". Впоследствии я систематиче­ски на протяжении долгого времени скупал книги Раймона Русселя, не на шутку заинтересовавшие меня. Я был поко­рен этой прозой, ее своеобразной красотой, не успев еще не вникнуть в то, что за ней скрывалось. А когда мне откры­лись приемы и техника стиля Раймона Русселя, я был поко­рен вторично. Возможно, дала о себе знать присущая мне склонность к навязчивым мыслям...»**

Раймон Руссель родился в 1877 году в Париже. Он начал было учиться музыке, но в семнадцать лет внезапно забро­сил все, заперся с чернилами и бумагой и принялся сочинять. Он чувствовал жар солнечных лучей вдохновения над голо­вой, и его нисколько не занимало, как он сам неустанно твердил, что по этому поводу думали окружающие. Русселем интересовался знаменитый психиатр Пьер Жане. В книге «От тревоги к экстазу» он разбирает это состояние озарения и сравнивает литературную экзальтацию с религиозным экс­тазом. В 1897 году Руссель опубликовал длинную поэму «Раз­двоение», повествовавшую о жизни актера-дублера. Потом появилось «Зрение» – поэтические тексты, в которых опи­сывается пейзаж, зримый лишь тому, кто приникал глазом к поверхности, на которую он был нанесен. Как говорит Юбер Жюэн, представляя книгу «Как я написал некоторые из моих книг», Руссель остается наедине с поэмой, безраз­личной к окружающему миру***. И наедине с романами, со-

________________________________

* Ален Роб-Грийе (1922–2008) – французский романист, эссеист и кинематографист.

** Беседа с Шарлем Рюа, помещенная в качестве послесловия к американскому изданию книги. Перепечатано в: Le Magazine litteraire, № 221, juillet–aoute 1985.

*** Roussel R. Comment j'ai ecrit certains de mes livres, 10/18.

179

зданными благодаря приемам, ключ к которым содержится в этом произведении, опубликованном после смерти автора.

Первый роман– «Африканские впечатления» – вышел в 1910 году. Затем появилась книга «Новые африканские впечатления», написанная во время путешествия в Австра­лию и Новую Зеландию, на протяжении которого Руссель, запершись в каюте и опустив занавески, упорно отказывал­ся смотреть на пейзажи. Он писал также пьесы для театра, но они с треском проваливались или же вызывали чудо­вищные скандалы, из-за чего его всячески поддерживали сюрреалисты... После его смерти о нем совершенно забыли. И только Лейрис раздул рано погасший огонь. А затем «си­яние славы» привлекло взгляд молодого философа, живше­го в Швеции и бывавшего во Франции лишь наездами, ко­торый писал книгу о безумии, стремясь дать слово тем, кого коснулось крыло сумасшествия. Как, должно быть, поразил­ся Фуко, узнав, что Руссель был пациентом Пьера Жане! Не могло не поразить его и то, что в 1933 году Руссель решил пройти курс лечения в клинике Бинсвагере в Крейцлинги-не, но прежде чем отправиться в Швейцарию, поехал в Па­лермо, где его и обнаружили мертвым в гостиничном номере. Покончил ли он с собой, как гласила официальная версия, или был убит случайным любовником, как считают некото­рые, – неизвестно. Фуко, видимо, исходил из версии само­убийства, ведь его книга начинается и заканчивается описа­нием церемонии, придуманной Русселем: он готовится к смерти и посылает издателю труд, разъясняющий, как он работал над своими произведениями. Фуко упоминает само­убийство Русселя также в статье, опубликованной в газете «Le Monde» в 1964 году*.

Впрочем, взаимообмен письма и смерти, представленный в странном жесте Русселя, – скорее исключение. Книга Фу­ко содержит крайне мало биографических сведений. Она посвящена литературным приемам, тропам и игре слов, присущей Русселю. Всей той механике, о которой говорит­ся в книге «Как я написал некоторые из своих книг»; меха­нике, способной бесконечно расширять язык. «Руссель изо­брел речевые машины, весь секрет которых, если взять его вне литературного приема, в том очевидном и сокровенном отношении, которое всякий язык поддерживает – то завя­зывая, то развязывая – со смертью»**.

________________________________

* Foucault M. Pourquoi reedite-t-on Raymond Roussel? Un precurseur de notre litterature modeme // Le Monde, 22 aoute, 1964. ** Foucault M. Raymond Roussel. Gallimard, 1963. P. 71.

180

Прежде чем начать работу над книгой, Мишель Фуко нанес визит Мишелю Лейрису, чтобы расспросить его о Русселе и его сочинениях. Однако Лейриса теории филосо­фа оставили равнодушным. «Он приписывает Русселю фи­лософские идеи, которых у него и в помине не было», – скажет он впоследствии. Именно для того, чтобы дистанци­роваться от образа Русселя, созданного Фуко, Лейрис назо­вет сборник своих статей о писателе «Руссель-простак»*. Роб-Грийе также проявит холодность. Он напишет большую статью о Русселе в связи с выходом книги Фуко, однако умудрится ограничиться лишь упоминанием об этом «стра­стном эссе», свидетельствовавшем, по его мнению, об инте­ресе к «прародителю современного романа»**. Позже он признается, что ему не понравился анализ Фуко. Бланшо же, наоборот, говорит о «творчестве Русселя, ожившем бла­годаря книге Мишеля Фуко», и с восхищением цитирует фразу Фуко – отголосок и отражение мыслей, занимавших его самого: «Это солнечное зияние является языковым про­странством Русселя, пустотой, откуда доносится его голос, отсутствием, через которое сообщаются и исключают друг друга творение и безумие. "Пустота" – не метафора: речь о нехватке слов, которых всегда меньше, чем именуемых ими вещей, в силу чего слова всегда чего-то значат»***.

Отдавая должное Русселю, Фуко не забывал и о других писателях, покоривших его сердце еще до автора «Африкан­ских впечатлений». Так, после смерти Батая он напишет о нем большую статью «Предисловие к трансгрессии», которая выйдет в специальном номере журнала «Критик» («Critique»). Батай основал этот журнал, а Жан Пьель собрал в номере созвездие имен: Мишель Лейрис, Альфред Метро, Раймон Кено, Морис Бланшо, Пьер Клоссовски, Ролан Барт, Жан Валь, Филипп Соллер, Андре Массой... В своей статье Фуко еще раз заявит об интересе – и даже страсти – к группе пи­сателей, открытых им за десять или пятнадцать лет до это­го: «Чтобы пробудить нас от сна, замешанного на диалекти­ке и антропологии, нужны были ницшевские фигуры трагического и Диониса, смерти Бога и философского моло­та, сверхчеловека, что приближается голубиным шагом, и Вечного возвращения. Но почему же дискурсивный язык столь немощен в наши дни, когда ему приходится удержи-

________________________________

* Leiris M. Roussel l'ingenu. Fata morgana, 1988.

** Robbe-Grillet A. Enigmes et transparence chez Raymond Roussel// Critique, decembre 1963. P. 1027-1033.

*** Blanchot M. Le Probleme de Wittgenstein // NRF, № 131, 1963. Пе­репечатано в: L'Entretien infini, Gallimard, 1969. P. 493.

181

вать присутствие этих фигур и себя удерживать в них? Поче­му перед ними он сникает почти до немотства, а чтобы все-таки предоставить им слово, вынужден уступать тем крайним, предельным формам языка, которые Батай, Бланшо, Клоссовски обратили пристанищем и вершинами современной мысли?»* Фуко полагает, что сила и литературная значи­мость творчества Батая состоят в том, что он взорвал тради­ционный философский язык, уничтожив идею говорящего субъекта: «Это противоположность того движения, что под­держивалось всей западной мудростью со времен Сократа: этой мудрости философский язык гарантировал безмятежное единство субъективности, которая должна была восторжест­вовать в нем, ибо только в нем и через него она сложилась». Тогда как Батай, как кажется Фуко, выделил «пространство опыта, где субъект, который говорит, вместо того, чтобы вы-ражатйхебя, себя выставляет, идет навстречу собственной ко­нечности и в каждом слове посылает себя к собственной смерти»**. Будет не лишним заметить, что в этой статье, на­писанной в 1963 году, появляются наброски к археологии сексуальности. Но мы еще далеки от того, что станет «Волей к знанию». Фуко еще мыслит в терминах запрета и трансгрес­сии: «Открытие сексуальности, этих небес безграничной ирреальности, куда сразу же вознес ее Сад, систематические формы запрета, которыми она была, как нам известно, захва­чена, трансгрессия, наконец, избиравшая ее во всех культурах объектом и инструментом – все это категорически указывает на невозможность заставить говорить этот основополагаю­щий для нас опыт на тысячелетнем языке диалектики»***.

Фуко напишет также предисловие к полному собранию сочинений Батая, первый том которого выйдет в 1970 году в издательстве «Галлимар». «Батай, – напишет он в начале этого короткого текста, – относится к числу самых значи­тельных писателей столетия: в "Истории глаза" и "Мадам Эдварде" нить повествования рвется, уступая место тому, о чем раньше никто никогда не рассказывал; в "Сумме ателогии" мысль стала играть – игрой рискованной – понятия­ми предела, крайности, вершины, трансгрессии. В "Эротиз­ме" Сад стал нам ближе и... трудней для понимания. Мы обязаны Батаю львиной долей того, что составляет наш опыт

_________________________________________

* Foucault M. Preface a la transgression // Critique, № 195–196, aoflte-septembre, 1963. P. 758. См. русский перевод: Фуко М. О трансгрессии. – В кн.: Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины XX века/Сост., пер., коммент. С.Л.Фокина. СПб., 1994. С. 113–131.

** Тамже. С. 124. *** Там же. С. 129.

182

сегодня... Ему остается и долгое время будет обязанным все то, что еще надлежит сделать, помыслить и высказать»*.

В июне 1966 года в том же журнале «Критик» была опуб­ликована статья о Бланшо «Мысль вовне». В ней он заявляет: «Прорыв к языку, из которого исключен субъект, обнаруже­ние безоговорочной, по всей видимости, несовместимости между появлением языка самого по себе и самосознанием человека в его идентичности – вот опыт, который сказыва­ется в весьма различных элементах нашей культуры: как в самом акте письма, так и в многочисленных попытках его формализовать, как в изучении мифов, так и в психоанали­зе. ...Вот мы снова перед зиянием, которое долгое время ос­тавалось незримым: бытие языка обнаруживается не иначе, как в исчезновении субъекта»**.

Упомянем также статью о Клоссовски: Фуко настойчиво объединяет эти три имени – Бланшо, Батай, Клоссовски. «Проза Актеона» вышла в 1964 году в «NRF»***. Фуко не ог­раничится истолкованием творчества Клоссовски. Он будет регулярно общаться с ним. Их познакомит Барт в 1963 году. Они часто ужинают втроем, а после того, как Фуко рассорит­ся с Бартом – вдвоем. Клоссовски читал Фуко отрывки из книги, над которой он работал. Его роман «Бафомет» выйдет в 1965 году с посвящением Фуко. «Ибо он был первым слу­шателем и первым читателем», – объясняет Клоссовски. В те же годы Клоссовски занимался Ницше. Он пишет «Ницше и замкнутый круг», готовит к печати свой перевод «Веселой на­уки» и вариантов этого сочинения, сотрудничает с издатель­ством «Галлимар», где готовится издание Полного собрания сочинений Ницше. На форзаце издания значится: «Под ре­дакцией Жиля Делёза и Мишеля Фуко». В первом вышедшем томе – пятом по общей нумерации – содержится предисло­вие, подписанное этими двумя философами. Мир тесен! В те годы Делёз также связан с Клоссовски и, как и Фуко, посвя­тит ему статью, которая войдет в книгу «Логика смысла».

Фуко всегда будет относиться к Клоссовски с большим почтением. Об этом говорят письма к Клоссовски, написан­ные Фуко в 1969 и 1970 годах, в них идет речь о «Замкнутом круге» и «Живых деньгах». «Это самая великая философская книга из тех, что я читал, включая самого Ницше», – пишет

___________________________________

* Foucault M. Presentation в: Bataille G. Oevres completes. T. 1. Galli-mard, 1970. P. 5.

** Foucault M. La Pensee du dehors // Critique, № 229, juin 1966. Я ци­тирую текст по изданию 1987 года: Fata Morgana. P. 15.

*** См. русский перевод: Фуко М. Проза Актеона. – В кн.: Клоссовски П. Бафомет / Сост. и пер. В. Лапицкого. СПб., 2002. С. 237–256.

183

он в июле 1969-го по поводу первого сочинения. А зимой 1970-го он отзывается о втором так: «Создается впечатление, что все, в той или иной степени значимое – Бланшо, Батай, "По ту сторону добра и зла" неявно вело к этому: и вот, те­перь всё сказано... Вот о чем следовало думать: желание, цен­ность и симулякр – треугольник, подавляющий и определя­ющий нас уже на протяжении многих веков истории. Вот на что бросались, вылезая из убежищ, говорившие и говорящие, Маркс-и-Фрейд: теперь это выглядит смешно, и мы знаем, почему. Без Вас, Пьер, нам только бы и оставалось, что сто­ять перед этим упором, который как-то раз пометил Сад и который никому до Вас не удавалось обойти – к которому, по правде говоря, никто даже не приблизился»*. В 1981 году, когда левые пришли к власти, Жан Гаттеньо, коллега Фуко по Тунису и Венсенну, будет назначен директором отдела книг в министерстве культуры. Он позвонит Фуко: «Кому, по вашему мнению, следует присудить Национальную пре­мию по словесности?» И Фуко ответит: «Клоссовски, если он согласится ее принять». Клоссовски согласился.

Все тексты Фуко той эпохи отмечены обращением к Ницше. На конференции, посвященной Ницше, которая со­стоялась в Руайомоне 4–8 июля 1964 года, он читает знаме­нитый доклад «Ницше, Маркс, Фрейд». Фуко не скрывает, что отдает предпочтение первому из этой троицы. После до­клада состоялась дискуссия, во время которой имел место следующий странный диалог:

«Демонбинес: "Кстати, по поводу безумия: Вы сказали, опыт безумия является точкой наибольшего приближения к абсолютному знанию... Вы действительно так думаете?"

Фуко: "Да".

Демонбинес: "Не имели ли Вы в виду скорее 'сознание' или 'преддверие' или предчувствие безумия? Полагаете ли Вы, что можно иметь... что такие великие умы, как Ницше, имели 'опыт безумия'?"

Фуко: "Именно так"»**.

Через несколько лет, в 1971 году, работа Фуко «Ницше, генеалогия, история» будет опубликована в сборнике, по­священном Жану Ипполиту.

_______________________________

* Письма опубликованы в: Klossowski P. Cahieis pour un temps. Centre Geoeges-Pompidou, 1985. P. 85–90.

** Foucault M. Nietzsche, Marx, Freud. Cahiers de Royaumont, Nietzshe. Minuit, 1968. P. 182–192. Дискуссия изложена на с. 193–200; приведен­ные цитаты – с. 199.

184

В этот период размышлений о литературе Фуко писал также о Алене Роб-Грийе (связи с которым он поддерживал со встречи в Гамбурге), о писателях-авангардистах, объеди­нившихся вокруг Филиппа Соллерса и журнала «Tel Quel», а также о других классических авторах: его перу принадле­жит предисловие к такому поистине безумному сочинению, как «Диалоги» Руссо, он комментирует Флобера, Жюля Вер­на, Нерваля, Малларме. Первым текстом из этой серии ста­ла статья о Гёльдерлине – «Отцовское "нет"», вышедшая в журнале «Critique» в 1962 году. Жану Пьелю, заказывавшему статьи для журнала, очень понравилась книга «История безумия», и он связался с Фуко, чтобы предложить ему со­трудничество. Он давно знал семью Фуко, поскольку во вре­мя Освобождения был адъютантом комиссара республики в Пуатье. Доктор Фуко оперировал его. В 1962 году, после смерти Жоржа Батая, приходившегося Пьелю родственни­ком, он побоялся целиком взять на себя ответственность за журнал и попросил Фуко войти в редакционный совет наря­ду с Роланом Бартом и Мишелем Деги. Собрания комитета в форме обедов будут проходить в доме Пьеля. Мишель Фуко примет участие в подготовке посмертного издания книги Мо­риса Мерло-Понти «Видимое и невидимое», а также специ­ального номера журнала, вышедшего в декабре 1964 года. Он закажет статьи Жюлю Вюйемену, Пьеру Кауфману и Андре Грину. Со временем редакционный комитет журнала расши­рится, в 1967 году в него войдет Жак Деррида. Последняя публикация Фуко в журнале «Critique» датируется 1970 годом. Статья «Theatram philosophicum» посвящена двум книгам Жиля Делёза. Она заканчивается так: «Дуне Скот просовы­вает голову в круглое окошечко будки Люксембургского са­да; у него пышные усы Ницше, переодетого Клоссовски»*.

В 1963 году выйдет книга «Рождение клиники: археоло­гия взгляда медика». Отец Мишеля Фуко умер в 1959 году. Быть может, Фуко погрузился в медицинские архивы, желая вернуться к прошлому? Свести счеты с отцом, ушедшим в небытие? Или, наоборот, запоздало отдать ему дань уважения? Фуко заметил как-то, что идея этой книги, как и других, бы­ла подсказана личным опытом. Но не уточнил, о чем идет речь. Не станем делать этого за него.

_________________________________

* Foucault M. Theatram philosophicum // Critique, № 282, septembre 1970. P. 908. См. русский перевод: Фуко М. Theatrum philosophicum. – В кн : Делёз Ж. Логика смысла/ Пер. с фр. М.; Екатеринбург, 1998. С. 440–480.

185

Предисловие начинается так: «В этой книге идет речь о проблеме пространства, языка и смерти, проблеме взгляда»*. Причудливое сочетание тем и словаря, которыми переполне­ны работы о литературе. Хотя предметом книги является ис­тория науки. Книга вышла в серии «Галиан», которую в из­дательстве «Пресс-университер» возглавлял Жорж Кангийем. Кангийем вовсе не заказывал этой книги Фуко, как принято считать. «Я никогда ничего не заказывал Фуко, – объясняет он. – Фуко сам предложил мне эту книгу, когда закончил над ней работать». И все же! Что связывает Кангийема и Клоссовски? Возможно, общие истоки: Ницше. Фуко внят­но ответил и тем, кто видел противоречие в совмещении двух разных путей в его исследованиях, и тем, кто видел противо­речие между ницшеанством и традициями истории науки: разве вам не известно, что Кангийем сам числил Ницше сре­ди своих учителей? И Кангийем это подтверждает. Однако если читать «Рождение клиники...» в контексте работ Фуко, посвященных литературе, поражает не противоречивость разных подходов, а, наоборот, удивительная слаженность двух регистров. Очевидность этого сближения станет ясна через несколько лет, с выходом книги «Слова и вещи».

«Рождение клиники...» является непосредственным про­должением «Безумия и неразумия» и переходом к новым за­мыслам. Непосредственным продолжением «Безумия и не­разумия», поскольку распространяет на медицину в целом анализ, которому уже подверглись концепты медицины ду­шевных заболеваний: речь идет о рождении медицины, ус­ловиях, делающих ее возможной... Но, в отличие от «Безумия и неразумия», где многовековая история излагается на шес­тистах страницах, книга «Рождение клиники...» – неболь­шая по объему, насчитывающая чуть больше двухсот стра­ниц, повествует лишь о конце XVIII – начале XIX века, периоде, когда медицина как практика и как наука меня­ется в связи с возникновением патологической анатомии. И здесь принципы «структурной истории», связывающие разные регистры – экономику, социологию, политику, иде­ологию, культуру, проводятся вполне последовательно, рас­крывая трансформации, затронувшие комплекс способов видеть и описывать и, глубже, всего того, что поддается ви­дению и описанию, видимого и описываемого. Реорганиза­ция больничной сферы, переворот в медицинском образова­нии, научная теория и практика, экономические проблемы – все работает на готовящийся разрыв... Переворот соверша-

___________________________

* Фуко М. Рождение клиники... М., 1998. С. 8.

186

ется в тот момент, когда возникает осознание необходимос­ти вскрывать трупы. Чтобы взгляду врача причины смерти открылись во всей своей целостности, следовало проник­нуть внутрь тела. В изложении Фуко – «Вскройте несколь­ко трупов, и вы сразу же увидите, как исчезнет темнота, рас­сеянная одним внешним наблюдением», – заявление Биша предстает во всей его яркости. Фуко комментирует эти сло­ва, прибегая к одной из своих магических формул, которые, как всегда в его работах, рассыпаны по страницам в изоби­лии: «Живой мрак рассеивается в свете смерти»*. Вследствие этого «жизнь, болезнь и смерть теперь образуют техничес­кую и концептуальную троицу. Древняя непрерывность ты­сячелетних навязчивых идей, размещавших в жизни угрозу болезни, а в болезни – приближающееся присутствие смер­ти – прервана: вместо нее артикулируется треугольная фи­гура, вершина которой определяется смертью. Именно с вы­соты смерти можно видеть и анализировать органические зависимости и патологические последовательности»*

Но происходит и другой сдвиг, теперь уже в области языка: Фу­ко обращается к текстам Пинеля и к провозглашенному в них намерению дать точный и исчерпывающий перечень бо­лезней и организмов, являющихся их носителями. В обоих случаях речь идет не только о перестройке медицинских тех­нологий, но также и о пересмотре взглядов на жизнь и смерть, самих основ знания: «Эта структура, где артикули­руются пространство, язык и смерть – то, что в совокупнос­ти называется клинико-анатомическим методом, – образует историческое условие медицины, которое представляет себя и воспринимается нами как позитивное»***.

Именно это положение открывает путь для дальнейших исследований Фуко. «Рождение клиники...» показывает, как выкристаллизовывалась возможность «знания об индивиду­уме»: «Без сомнения, для нашей культуры решающим оста­нется то, что первый научный дискурс, осуществленный ею по поводу индивида, должен был обратиться, благодаря это­му моменту, к смерти. Именно потому, что западный чело­век не мог существовать в собственных глазах как объект науки, он не включался внутрь своего языка и образовывал в нем и через него дискурсивное существование лишь по от­ношению к своей деструкции: опыт "безумия" дал начало всем видам психологии, и даже самой возможности сущест­вования психологии; от выделения места для смерти в меди-

_________________________

* Фуко М. Рождение клиники... М., 1998. С. 223.

** Там же. С. 219.

*** Там же. С. 292.

187

цинском мышлении родилась медицина, которая представля­ет собой науку об индивиде»*. Это переход к работе «Слова и вещи». Фуко осознает в этот момент, что дал описание осно­вы, на которой процветают все науки о человеке: возможно­сти быть одновременно и субъектом и объектом познания.

«Но не стоит увлекаться, – добавляет он. – Рождение по­зитивной медицины, принципа научности, благодаря которо­му медицина вырвалась из власти химер, наступление эры новых знаний соседствует и солидаризируется с движением, определившим современную культуру тем, что сделало смерть центральным событием истории индивида». По мнению Фу­ко, смерть напрямую связана с опытом индивидуализма в со­временной культуре – от «Смерти Эмпедокла» Гёльдерлина до «Так говорил Заратустра» Ницше и фрейдизма. Именно смерть дает возможность каждому быть услышанным: «Дви­жение, которое поддерживает в XIX веке лирику, реализует­ся только одновременно с тем, благодаря которому человек приобретает позитивное знание о самом себе. И стоит ли удивляться, что фигуры знания и языка подчинены одному и тому же глубокому закону и что вторжение конечности бытия так же возвышает связь человека со смертью, здесь позволяя вести научное рассуждение в рациональной форме, а там – открывая источник языка, который бесконечно развивается в пустоте, оставленной отсутствием богов?»**

Книга «Рождение клиники...» не нашла широкого откли­ка. Но она не ускользнула от внимания Жака Лакана, кото­рый посвятил ей один из своих семинаров. После чего были раскуплены десятки экземпляров книги. Фуко бывал в доме Лакана, хотя между ними не было тесной дружбы. Сильвия Лакан помнит, как однажды Фуко, обедавший у них на ули­це Лилль, сказал: «Пока браки между мужчинами не призна­ны, нельзя говорить о цивилизации».