Перевод с французского - Б. Скуратов,
П. Хицкий («Понятие траты»)
Редакция перевода - К. Голубович, Ю. Подорога

Батай Ж.

Проклятая долл. Пер. с фр. М.: Издательство "Гнозис",
Издательство "Логос". 2003- - 208 с.

Оглавление:

ПРОКЛЯТАЯ ДОЛЯ ...7

Предисловие ...9
Часть первая:

Теоретическое введение ... 15

i. Смысл общей экономии ... 15

ii. Законы общей экономии ...23
Часть вторая:

Исторические данные I.

Общество ритуального потребления ...39

i. Жертвоприношения и войны у ацтеков ... 39

ii. Дар соперничества ("потлач") ...55
Часть третья:

Исторические данные II.

Общество военной предприимчивости

и общество религиозной предпримчивости ...71

i. Завоевательное общество: ислам ...71

ii. Безоружное общество: ламаизм ...82

Часть четвертая:
Исторические данные III. Индустриальное общество ...101

I Истоки капитализма и Реформация ...101

ii. Буржуазный мир ... 115
Часть пятая:

Современные данные ... 129

i. Советская индустриализация ...129

ii. План Маршалла ... 152
Примечания -175

ПОНЯТИЕ ТРАТЫ -183

От редакции ...207

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ I

ОБЩЕСТВО РИТУАЛЬНОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ

1. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ И ВОЙНЫ У АЦТЕКОВ

1. Общество ритуального потребления и общество
предприимчивости

Чтобы выявить общее движение экономии, я приведу опи-
сания некоторых совокупностей социальных фактов.

В первую очередь, я постулирую такой принцип: по оп-
ределению то движение, чьим следствием является растра-
та, далеко не равно самому себе. Если существует избыток
ресурсов, сверх необходимого для удовлетворения потреб-
ностей (подразумеваются подлинные потребности - такие,
что общество пострадало бы, если бы они не были удовлет-
ворены), этот избыток не всегда прожигается впустую. Об-
щество может расти, и тогда избыток сознательно сохраня-
ется ради роста. Рост упорядочивается, он перегоняет нео-
бузданное кипение в упорядоченность плодотворных тру-
дов. Однако рост, с которым связано развитие знаний, - это
по природе своей переходное состояние. Он не может длить-
ся бесконечно. Наука о человеке, очевидно, должна внести
поправки в перспективы, которые проистекают из истори-
ческих условий ее формирования. Ничто так не отличается
от человека, порабощенного трудами роста, как сравнитель-
но свободный человек из стабильных обществ. Сам облик
жизни человека меняется, как только она перестает течь по
прихоти фантазии и начинает отвечать потребностям раз-
личных предприятий, обеспечивающих разрастание имею-
щихся трудов. Точно таким же образом меняется лицо че-
ловека, если тот переходит от ночной тревожности к серьез-
ным утренним делам. Серьезное человечество - человечество
роста - цивилизуется и смягчается, но оно склонно смеши-
вать мягкость жизни с ее ценностью, а ее спокойное течение
- с ее поэтическим динамизмом. При таких условиях ясное
познание, которое человек имеет о вещах вообще, не может
стать полнотой самопознания. То, что человечество считает
своей полностью развитой формой, обманчиво: это лишь
человечество за работой, которое живет ради того, чтобы
трудиться, и не в состоянии свободно наслаждаться плода-
ми своего труда. Само собой разумеется, сравнительно праз-
дный или хотя бы мало заботящийся о своих трудах чело-
век, о котором ведут речь современная этнография и исто-
рия, в такой же степени не является завершенным челове-
ком. Но он поможет нам понять то, чего недостает нам.

2. Ритуальное потребление в миропонимании ацтеков

Ацтеки, о которых я буду говорить в первую очередь, явля-
ются в моральном отношении нашими полными антипода-
ми. Если мерить цивилизацию по достижениям, то их ци-
вилизация покажется нам ничтожной. Правда, ацтеки
пользовались письменностью, у них имелись астрономичес-
кие познания; но все их важные творения были бесполез-
ными: их познания в архитектуре служили для того, чтобы
воздвигать пирамиды, на вершинах которых они устраива-
ли человеческие жертвоприношения.

Их миропонимание диаметральным и особым образом
противостоит тому, которым руководствуемся мы в перспек-
тивах своей деятельности. Потребление занимало в их мыс-
лях не меньшее место, нежели производство в наших. О жерт-
воприношениях они заботились не меньше, чем мы о труде.

Само солнце в их глазах служило выражением жертвоп-
риношения. Это был бог, похожий на человека. Он стал сол-
нцем, бросившись в пламя пылающего костра.

Испанский францисканец Бернардино де Саагун, писав-
ший в середине XVI века, сообщает о том, что он понял из
рассказов старых ацтеков:

«Говорят, что до существования дневного света боги собрались в
местности, называемой Теотиуашн (...) и что они спросили друг
друга: "Кому будет поручено освещать мир?", - на что бог по имени
Текукицтеттлъ ответил: "Я берусь освещать его." Боги посовеща-
лись во второй раз и спросили: "А еще кто?" Затем они посмотрели
друг на друга в поисках того, кто бы это мог быть; и никто из них не
осмелился предложить себя для выполнения этой должности; все
боялись и отговаривались. Один из них, которого не принимали
во внимание и у кого были bubas (язвы), ничего не говорил и толь-
ко слушал других. Другие же обратились к нему со словами: "Пусть
это будешь ты, маленький buboso". Он охотно повиновался приказу
и ответил: "Я принимаю ваш приказ как милость; да будет та к". Двое
избранников тотчас же начали отбывать четырехдневное наказа-
ние. Затем они зажгли огонь в очаге, устроенном в скале. (...) Бог по
имени Текукицтекатл ь принес в жертву тол ько дра го ценные вещ и;
вместо пучков он принес в жертву богатые перья, называемые кет-
цалли; а вместо клубочков сена он принес в жертву золотые шари-
ки; шипы, изготовленные из драгоценных камней, вместо шипов
агавы, и шипы из красных кораллов вместо окровавленных шипов.
Кроме того, копал ', которым он пользовался при жертвоприноше-
нии, был из наилучших. Прыщавый малыш (buboso) по имени На-
науатцин принес в жертву девять зеленых тростников, связанных
по три, вместо обычных вегвей. Он принес в жертву клубочки сена
и шипы агавы, обагренные его собственной кровью, а вместо копа-
ла он принес в жертву коросту своих прыщей.

Для каждого из этих двух богов воздвигли по башне в форме
кургана. Там-то они и отбывали наказание четыре дня и четыре
ночи. После того как прошли четыре ночи наказания, вокруг этого
места набросали ветвей, пучков и всего остального, что было у них
в ходу. На следующую ночь, когда предстояло начаться обрядам,
принесли украшения Текукищекатля; они состояли из плюмажей,
называемых ацтпакомитлъ, и куртки из легкой ткани. Что же касл-
егсяНанауатцина, прыщавого малыша, то на голову ему надел и бу-
мажную шапочку, называемую аматцонтли, и возложили на него
бумажную епитрахиль и препоясали ремнем, тоже бумажным. Ког-
да же наступила полночь, все боги выстроились вокруг очага по
имени Теотекскалли, где огонь бушевал четыре дня.

Боги разделились на два ряда, расположившиеся отдельно друг
от друга по обе стороны костра. Двое избранников пришли, чтобы
занять места у очага лицом к огню между двумя рядами богов, кото-
рые встали в ряды, а затем, обратившись к Текукицтекатлю, сказа-
ли ему: "Ну Текукицтештль\ Бросайся же в костер!" И тот попытал-
ся броситься туда, но так как очаг был слишком большим и слиш-
ком пылающим, он испугался этого великого жара и отступил. Во
второй раз Текукицтекатлъ набрался смелости и захотел броситься
в очаг, но стоило ему подойти к очагу, как он остановился и не по-
смел идти дальше. И он впустую совершил четыре попытки. Но ведь
было заповедано, что никто не может делать больше четырех по-
пыток. Итак, когда состоялись четыре попытки, боги обратились к
Ншшуатцину и сказали ему: "Ну, Наиауатцин, теперь твоя очередь".
Едва они произнесли эти слова, как он собрался с силами, закрыл
глаза, устремился к костру и бросился в огонь. Он тотчас же начал
потрескивать, как это бывает с поджариваемым предметом. Теку-
кицтекатлъ же, увидев, что Нанауатцип бросился в очаг и запылал,
тотчас же разбежался и кинулся в пламя. Говорят, что в это же время
в костер влетел орел и запылал и что поэтому теперь у этой птицы
черноватые перья; за орлом последовал и тигр, но не загорелся, а
лишь опалился: поэтому на нем остались черно-белые пятна".¹

Чуть позже коленопреклоненные боги увидели, как "ставший
солнцем" Нанауатцин поднимается на востоке. "Он казался очень
красным, переваливался с боку на бок, и никто не мог задержать на
нем взгляда, потому что он слепил их - так он сиял лучами, что
исходили от него и повсюду распространялись". В свой черед, над
горизонтом взошла луна. Поскольку Текукицтекатлъ проявил не-
решительность, он сиял не так ярко. Богам же впоследствии сужде-
но было умереть, и ветер, Кетцалъкоатль, истребил их всех-, ветер
вырвал у них сердца и зажег ими новорожденные светила».

С этим мифом следует сопоставить верование, согласно ко-
торому люди и не только люди, но и войны созданы для того,
«чтобы существовали те, у кого можно было бы взять сердце
и кровь, чтобы солнце могло поесть».² Очевидно, что этому
верованию не менее, чем только что приведенному мифу,
присущ смысл чрезвычайной ценности потребления. Каж-
дый год в честь солнца мексиканские индейцы, по примеру
своих богов, соблюдали четыре дня поста. Затем они прино-
сили в жертву прокаженных, подобных больному кожной
болезнью малышу. Ибо мысль была для них не чем иным,
как демонстрацией действий.

3. Человеческие жертвоприношения в Мексике

Более полно и живо, чем жертвоприношения древнейших
времен, мы знаем человеческие жертвоприношения в Мек-
сике, которые, несомненно, являют собой вершину ужаса в
жестокой цепи религиозных обрядов.

Жрецы умерщвляли своих жертв на вершинах пирамид.
Они клали их на каменные алтари и поражали обсидиано-
выми ножами в грудь. Они вырывали еще бьющиеся сердца
и воздевали их к солнцу. Большинство жертв были военноп-
ленными, что оправдывало идею войн как необходимых для
жизни солнца: смысл войн заключался в потреблении, а не
в завоевании, и мексиканские индейцы считали, что если бы
они перестали воевать, солнце перестало бы светить.

«Примерно во время Пасхи приступали к жертвенному умерщвле-
нию молодого человека безупречной красоты. Его выбирали из сре-
ды пленных годом раньше: с этих пор он жил подобно знатному
вельможе. "Он проходил по городу с цветами в руках, среди людей,
составлявших его свиту. Он учтиво приветствовал всех, кого встре-
чал, и, в свой черед, те, кто принимал его за образ Тецштлипока
(одного из величайших богов), становились перед ним на колени
и почитали его".³ Время от времени этого молодого человека при-
мечали в храме на вершине пирамиды Куаутиксикалъко■. "Там он
играл на флейте и днем и ночыо, когда ему угодно было предавать-
ся этому занятию, а после игры на флейте он возжигал благовония
всем частям света, и затем возвращался к себе в жилище".'¹ Ухажи-
вая за ним, заботились лишь об изяществе и княжеском достоин-
стве его жизни. "Если он прибавлял в весе, ему давали пить соле-
ную воду, чтобы он сохранил с хрупкую фигуру".⁵ За двадцать дней
до праздника жертвоприношения этому молодому человеку предо-
ставляли четырех хорошо сложенных девушек, с коими на протя-
жении этих двадцати дней он имел плотские сношения. Эти четы-
ре предназначенные для него девушки были также изящно воспи-
таны для этой цели. Им давали имена четырех богинь.(...) За пять
дней до празднества, когда жертву предстояло умертвить, ей возда-
вали почести, словно богу. Царь оставался у себя во дворце, тогда
как его двор следовал за молодым человеком.⁶ Емуустраивали праз-
днества в свежих и приятных местах (...). Когда же приходил день
его смерти, его приводили в молельню под названием Тлакочють-
ко; но перед тем, как это случалось, он попадал в местность, называ-
емую Тлапитцанайян, его женщины отстранялись и покидали его.
Когда же молодой человек прибывал в место, где его должны были
предать смерти, он сам взбирался по ступагям храма и на каждой
из них ломал одну из флейт, которые служили ему целый год, когда
он играл на них.⁷ Когда он достигал вершины, сатрапы (жрецы),
готовившиеся предать его смерти, схватывали его, бросали на ка-
менную плаху, и пока они держали его распростертым на спине,
привязанным за ноги, за руки и за голову, жрец, державший обси-
диановый нож, одним ударом вонзал его юноше в грудь, и, вынув
нож, он вкладывал руку в отверстие, только что проделанное но-
жом, и вырывал у юноши сердце, каковое сразу же приносил в жер-
тву солнцу"."

Телу молодого человека оказывали знаки почтения: его мед-
ленно спускали во двор храма. Простых жертв скатывали
вниз по ступеням. Самое страшное насилие было обычным
делом. С мертвецов сдирали кожу: жрецы тотчас же облача-
лись в эту кровоточащую кожу. Людей бросали в большую
печь: оттуда их извлекали крюком, чтобы положить на пла-
ху еще живыми. Плоть, освященную жертвоприношением,
чаще всего съедали. Празднества следовали друг за другом
без передышки и каждый год богослужения требовали бес-
численных жертвоприношений: приводится цифра в двад-
цать тысяч. Один из обреченных на казнь, воплощая бога,
взбирался на пирамиду для жертвоприношения, как бог,
окруженный свитой, которая сопровождала его в смерти.

4■ Сокровенная близость между палачами
и жертвами

С теми, кому предстояло погибнуть, ацтеки вели себя осо-
бенным образом. Они гуманно обращались с этими плен-
никами, давали требуемые ими пищу и питье. Об одном во-
ине, который взял на войне пленного, а затем принес его в
жертву, говорили, что он "относился к нему, как к сыну, тог-
да как военнопленный относился к нему, как к отцу".⁹ Жер-
твы танцевали и пели вместе с теми, кто вел их умирать. Ча-
сто бывало так, что жертв утешали. Одну женщину, вопло-
щавшую "матерь богов", утешали "целигельницы и пови-
вальные бабки, говорившие ей: "Не печалься, о милая под-
руга; ты проведешь эту ночь с царем, так возрадуйся же". Ей
никак не давали понять, что ее убьют, потому что смерть дол-
жна была стать для нее внезапной и неожиданной. Осужден-
ные обыкновенно догадывались о своей участи, и их силой
заставляли бодрствовать последнюю ночь, когда им полага-
лось петь и танцевать. Порою их поили допьяна или, чтобы
отогнать мысль о близкой смерти, давали им "веселую деви-
цу". Жертвы по-разному переносили это жуткое ожидание
смерти. О рабах, которые должны были умереть во время
одного из ноябрьских празднеств, нам сообщают, что "они
возвращались к своему хозяину, чтобы проститься с ним, и
впереди шел человек, несший миску, полную чернил. Рабы
пели во все горло, срывая себе голосовые связки, а входя в
дома своих хозяев, окунали ладони в миску, и потом прикла-
дывали их к дверным порогам и к столбам, где оставались
их отпечатки. Затем они проделывали то же самое в домах
своих родителей. У тех из них, кто были отважными, хвата-
ло духу есть; прочие же, думая о смерти, каковую им пред-
стояло вскоре претерпеть, не ощущали в себе силы глотать".¹⁰Рабыня, представлявшая богиню Иллматекулътли, была об-
лачена во все белое, украшена белыми и черными перьями,
половина лица у нее была выкрашена в черный цвет, другая
же половина - в желтый. "Перед тем, как умертвить эту жен-
щину, ее заставляли плясать под звуки инструментов, на ко-
торых играли старцы; с этими звуками смешивались звуки
песен, исполняемых певцами. Она плясала с плачем и вздо-
хами, угнетенная тревогой при мысли о смерти, каковая
была столь близка".¹¹ Осенью женщин приносили в жертву
в храме, называемом Коатлан. "Когда несчастные всходили
по его ступеням, одни пели, другие испускали вопли, третьи
же рыдали".¹²

5- Религиозный характер войн

Эти жертвоприношения пленников нельзя отделить от ус-
ловий, которые делали их возможными: от войн и от смер-
тельного риска. Мексиканские индейцы проливали кровь
лишь тогда, когда сами рисковали жизнью.

Они осознавали взаимосвязь между войной и жертвоп-
риношением. Как только повивальная бабка перерезала пу-
повину новорожденного, она говорила ему:

"Я перерезаю твою пуповину посреди тела твоего. Так. знай же и по-
нимай, что дом, где ты рожден, - не твое жилище.(...) Это колыбель
твоя, место, где ты преклоняешь голову.(...) Твоя подлинная родина
- не здесь; ты обетован другим местам. Ты принадлежишь чистому
полю, где завязываются бои; для них-то ты и послан; ремесло твое и
наука твоя - война; обязанность твоя - напоить солнце кровыо вра-
гов твоих и снабдить Землю телами противников твоих, дабы она
пожрала их. Что же касается отечества твоего, наследства твоего и
блаженства твоего, то ты обретешь их на небесах во дворце у солн-
ца.^..) Счастливой участью будет для тебя закончить достойно
жизнь на поле брани, обретя там цветущую смерть. То, что я сейчас
отрезаю от тела твоего и из середины живота твоего, - собствен-
ность, причитающаяся Тлалътекулътли, как зовут Землю и солнце.
Когда же закипит война и соберутся воины, мы доверим эту пупо-
вину отважным бойцам, чтобы они принесли ее в жертву отцу тво-
ему и матери твоей, солнцу и Земле. Они предадут твою пуповину
Земле посреди поля, где развертываются военные действия: это бу-
дет доказательством того, что ты пожертвован и обетован Земле и
солнцу; это будет исполнением обетования твоего предаться воен-
ному ремеслу. Имя твое будет начертано на полях битвы, чтобы его
никогда не забывали, как и тебя самого. Это драгоценное подноше-
ние, собранное с тела твоего, подобно подношению шипов агавы,
тростников для воскурений и ветвей акскойятля. Этим подноше-
нием подтвердится обет твой и жертва твоя (...)",¹³

Тот, кто приводил пленного, участвовал в священной игре
не меньше, чем жрец. Первая чаша истекшей из раны жерт-
венной крови предлагалась жрецами солнцу. Вторую чашу
собирал жертвователь. Он представал перед изображения-
ми богов и смачивал их губы горячей кровыо. Тело прине-
сенного в жертву причиталось ему: он уносил его с собой и
сохранял его голову, остальное же съедалось на пиру, при-
готовленное без соли и без перца; - съедалось гостями, а не
жертвователем, который считал жертву сыном: двойником
самого себя. Во время танца, которым завершалось праздне-
ство, этот воин держал голову принесенного в жертву в ру-
ках.

Если же воин погибал сам вместо того, чтобы вернугься
победителем, то его смерть на поле боя имела тот же смысл,
что и ритуальное принесение в жертву его пленника: она в
равной степени насыщала жадных до пищи богов.

В молитве богу Тецкатлипока для воинов говорилось:

"Поистине нет твоей вины в том, что ты возжелал, чтобы они
погибли в боях: ибо ты послал их в сей мир не для чего иного, как
для того, чтобы кровь их и плоть их послужила пищей солнцу и
Земле".¹⁴

Насытившееся кровыо и плотью, солнце воздавало славу
душе в своем дворце: там погибшие в войнах смешивались с
пленниками, принесенными в жертву. Смысл гибели в бою
подчеркивался в той же молитве.
В ней говорилось:

"Сделай так, чтобы они стали отважными и смелыми, изыми
из сердец их всяческую слабость, дабы они не только радостно вос-
приняли смерть, но и возжелали ее, и нашли в ней очарование и
сладость; чтобы они не страшились ни стрел, ни мечей и чтобы
они, наоборот, считали войну приятной, словно цветы или изыс-
канные блюда".

6. От примата религии к примату
военной эффективности

Ценность войны для мексиканского общества не может вве-
сти нас в заблуждение: оно не было военным обществом. Ре-
лигия оставалась главным ключом к пониманию его игр.
Если ацтеков надо где-то расположить, то это рядом с воюю-
щими обществами, где свирепствовало насилие без всякого
расчета и господствовали показные формы боев. Ацтеки не
знали рациональной организации войны и завоевательных
походов. Общество действительно военное есть общество
предприятий, и война для него обладает смыслом развития
могущества, упорядоченного усиления господства.¹⁵ Это об-
щество относительно мягкое, и оно вводит в обиход рацио-
нальные принципы предпринимательства, цель которого
задается в будущем; военное общество исключает безумие
жертвоприношений. Нет ничего более противоположного
военной организации, нежели расточительство богатств,
выражающееся в гекатомбах рабов.

И все же чрезвычайная важность воинской деятельности
привела у ацтеков к значительным изменениям - в сторону
осмысленности их предприятий (заботясь о результатах и
об эффективности силы, она положила начало гуманности),
противостоящей жестокости и насилию ритуального потреб-
ления. Пока "царь оставался у себя во дворце", его придвор-
ные окружали жертву (которой воздавались "почести, подо-
бающие богу") самого торжественного из жертвоприноше-
ний года. Мы не можем туг ошибаться, это была заместитель-
ная жертва. Смягчение нравов перекладывало на другого
внутреннее насилие, являющееся моральным принципом
ритуального потребления. Само собой разумеется, аффект
насилия, одушевлявший ацтекское общество, никогда не
был обращен вовнутрь больше, чем вовне. Но внешнее и
внутреннее насилие вместе составляли экономию, которая
ничего не сохраняла. Ритуальные жертвоприношения плен-
ных требовали жертвоприношений воинов, а приносимые
в жертву представляли собой по меньшей мере излишнюю
трату со стороны жертвователя. Замещение царя пленником
представляет собой очевидное, а то и последовательное смяг-
чение этого упоения жертвоприношением.

7- Жертвоприношение, или ритуальное потребление

Это смягчение окончательно делает наглядным то движение,
которому отвечали ритуальные убийства. Это движение
предстает перед нами единственно в своей логической не-
обходимости, и мы не можем знать, насколько детально со-
относится с ним последовательность фактов, но в любом
случае связь между ними очевидна.

Жертвоприношение возвращает сакральному миру то,
что рабское использование принизило, сделало профанным.
Рабское использование превратило в вещь (в предмет) то,
что глубинно имеет ту же природу, что и субъект, находя-
щийся с другим субъектом в отношениях интимной сопри-
частности. Нет необходимости в том, чтобы в ходе жертвоп-
риношения было умерщвлено в собственном смысле слова
животное или растение, из которых человек должен был со-
здать вещь для своего потребления. Их надо уничтожить по
меньшей мере в качестве вещей, в качествое того, что ста-
ло вещами. Уничтожение - наилучший способ отрицания
того, что между человеком и животным или растением име-
ются отношения использования. Но уничтожение редко до-
ходит до полного истребления. Достаточно того, чтобы по-
требление подношений, или причащение, имело смысл, не
сводимый к совместному поглощению пищи. Принесенное
в жертву нельзя потреблять тем же способом, каким двига-
тель потребляет топливо. Что ритуалу удается раскрыть, так
это глубинную сопричастность между жертвователем и жер-
твой, которую уничтожило рабское использование. Раб, за-
давленный тяжелым трудом и ставший собственностью дру-
гого человека, является веи^ью на тех же правах, что и рабо-
чая скотина. Тот, кто пользуется трудом своего пленника,
разрывает узы, связующие его с ближним. Недалек тот час,
когда он будет готов продать его. Но собственник не только
превратил эту собственность в вещь, в товар: никто не мо-
жет превратить в вещь себе подобного, которым является раб,
без того чтобы в то же время самому не отдалиться от того,
что он есть внутри себя; без того чтобы не задать самому себе
границы вещи.

Это не следует рассматривать слишком узко: не существу-
ет совершенных операций, и ни раб, ни господин полностью
не сводимы к порядку вещей. Раб - вещь для хозяина; он при-
нимает эту ситуацию, предпочитая ее смерти; он утрачива-
ет для самого себя часть своей внутренней ценности, так как
ему недостаточно быть тем-то или тем-то: надо в то же вре-
мя быть тем-то или тем-то для другого. Точно также и хозя-
ин перестал быть для раба "ближним", он от него глубоко
отделен: даже если равные хозяину по-прежнему видят в нем
человека, даже если он всегда является человеком для дру-
гих, отныне он попадает в мир, где человек может быть толь-
ко вещью. И вот та же самая нищета простирается и над че-
ловеческой жизнью, и над полями в серый день. Серый день,
когда солнечные лучи ровно рассеиваются облаками, а игры
света затухают, как будто "возвращает вещи к тому, что они
есть". Ошибка очевидна: то, что передо мной, - всегда не что
иное, как вселенная, а вселенная - не вещь, и я нисколько не
ошибусь, если увижу ее блеск при свете солнца. Но когда сол-
нце скроется, я более четко вижу амбар, поле, изгородь. Я не
вижу больше сияния света, играющего на стенах амбара, но
этот амбар или эта изгородь встают, подобно ширме, между
вселенной и мною.

Так и рабство вводит в мир отсутствие света, то есть от-
дельное положение всякой вещи, сведенной к тому примене-
нию, которое она имеет. Свет или сияние обнаруживают со-
кровенность жизни - то, чем жизнь является глубинно, - ко-
торая воспринимается субъектом как нечто равное ему са-
мому и как прозрачность вселенной.

Но сведение "того, что есть", к порядку вещей не ограни-
чивается рабством. Рабство отменено, однако нам самим зна-
комы такие аспекты социальной жизни, когда человек низ-
веден до уровня вещей, и нам следует знать, что при таком
низведении рабство не заставит себя долго ждать. Возник-
новение труда в мире с самого начала заменило внутрен-
нее измерение и глубину желания, а также свободные про-
явления его неистовства разумной последовательностью,
при которой истина настоящего мгновения уже не важна,
но важен конечный результат операций. Первый труд зало-
жил основы мира вещей, которому в общем соответствует
профанный мир древних. С момента основания мира вещей
человек и сам превращается в одну из вещей этого мира, по
крайней мере на то время, пока он трудится. Этого-то вы-
рождения человек всегда и стремился избежать. В своих
странных мифах, в своих жестоких обрядах человек в пер-
вую очередь ориентирован на поиски утраченной сокровен-
ности.

Религия и есть это длительное усилие, этот тревожный
поиск: речь всегда идет о том, чтобы вырваться из порядка
реального, из убожества вещей, чтобы вернуться к порядку
божественного; животное или растение, которыми человек;
пользуется (как если бы они обладали ценностью лишь для
него, не обладая ценностью для самих себя), возвращаются
к истине сокровенного мира; человек устанавливает сакраль-
ное общение с этим миром, в свою очередь возвращающее
его к внутренней свободе.

Смысл этой глубинной свободы дается в уничтожении,
сущность которого - потреблять без выгоды то, что могло
сохраниться в последовательности полезных дел. Жертвоп-
риношение уничтожает то, что освящает. Оно не обязатель-
но разрушает подобно огшо; только разрывается нить, свя-
зующая приносимое в жертву с миром полезной активнос-
ти, однако это разделение имеет смысл окончательного по-
требления; освященную жертву невозможно вернуть к по-
рядку реальности. Этот принцип открывает пугь безудерж-
ности, он высвобождает насилие, оставляя ему пространство,
где насилие царит безраздельно.

Сокровенный мир противостоит миру реальному как
чрезмерность - умеренности, безумие - разуму, упоение -
здравомыслию. Нет меры, кроме меры объекта; нет разума,
кроме как в тождественности объекта самому себе; нет
здравомыслия - кроме как в отчетливом познании объектов.
М ир субъекта - это ночь, волнующая и до бесконечности
| к |Дозрительная ночь, когда сон разума порождает чудовищ.
Я утверждаю принцип, согласно которому о свободном
субъекте, совершенно не подчиненном "реальному" порядку и
занятом лишь настоящим, даже безумие дает лишь
смягченное представление. Как только субъект начинает
заботиться о грядущих временах, он покидает свое
собственное пространство, подчиняясь объектам
реальности. Дело в том, что субъект представляет собой
потребление в той мере, в которой он не вынужден трудиться.
Если я уже не забочусь о "том, что будет", но забочусь о "том,
что есть", какой смысл для меня что-либо откладывать про
запас? Ведь я могу тотчас же - беспорядочным образом -
мгновенно употребить всю совокупность благ, которыми я
обладаю. Это бесполезное потребление есть то, что мне
приятно, поскольку оно сразу же упраздняет заботы о
завтрашнем дне. Если же я потребляю без всякой меры, то я
открываю себе подобным то, что во мне есть сокровенного:
потребление есть способ, каким общаются разделенные
существа.¹⁶ Все прозрачно, все открыто и все бесконечно
между теми, кто предается интенсивному потреблению. Но
теперь уже ничто не идет в счет, насилие высвобождается и
начинает бушевать - по мере нарастания жара.

То, что обеспечивает возвращение вещи к сокровенному
порядку, есть ее вхождение в очаг потребления, где насилие,
несомненно, ограничено, но становится таковым лишь с
большим трудом. Жертвоприношение всегда уничтожает
лишь некоторую часть, предохраняя остальное от смертель-
ной опасности заражения. Все, кто соприкасается с жертвоп-
риношением, оказываются в опасности, но его ритуальная
и ограниченная форма, как правило, гарантирует жизнь
приносящим жертву.

При жертвоприношении выделяется тепло, в котором
восстанавливается сокровенная близость тех, кто участвует
в системе совместных трудов. Принципом жертвоприноше-
ния является насилие, но совместные труды ограничивают
насилие во времени и в пространстве; оно подчиняется за-
боте об объединении и сохранении общего дела. Индивиды
"срываются с цепи", но разгул, связывающий и смешиваю-
щий их до неразличимости с их ближними, содействует их
объединению в трудах профанного времени. Пока еще не
идет речи о предприятии, поглощающем избыток сил с це-
лью беспредельного увеличения богатств. Делыо трудов яв-
ляется лишь сохранение существующего. Они разве что за-
ранее задают границы празднества (их плодотворность обес-
печивает возвращение празднества, являющегося истоком
их плодотворности). Но от погибели спасается лишь сооб-
щество. Жертву лее постигает насилие.

8. Жертва проклятая и сакральная

Жертва представляет собой излишек, взятый из массы по-
лезного богатства. И ее можно оттуда извлечь лишь для того,
чтобы употребить бесполезным образом, то есть раз и на-
всегда уничтожить. Она становится, как только ее избира-
ют, проклятой долей, предназначенной насильственному
потреблению. Но проклятие вырывает ее из порядка вещей-,
делает узнаваемым ее облик, который с этих пор начинает
излучать вокруг¹ себя сокровенность, тревогу и глубину жи-
вых существ.

Нет ничего поразительнее забот, которыми окружают
жертву. Поскольку она является вещыо, извлечь ее из поряд-
ка реального, которому она принадлежит, можно лишь в том
случае, если уничтожение лишит ее свойств вещи, навсегда
упразднит ее полезность. С момента ее освящения и в пери-
од между освящением и смертью жертва входит в сокровен-
ную близость с жертвователями и участвует в ритуальном
потреблении: она одна из них, - а во время празднеств, ког-
да ей суждено погибнуть, она поет, танцует и вкушает вмес-
те с ними от всех удовольствий. В ней больше нет ничего
рабского; она может даже взять в руки оружие и сражаться.
В безмерной суматохе праздника жертва теряется. Это ее и
губит.

Фактически только жертва полностью покидает порядок
реальности - поскольку движение праздника несет до само-
го конца лишь ее. Жертвователя можно назвать божествен-
ным лишь с оговорками. Это прекрасно чувствовали насто-
ящие теологи¹⁷, традицию которыхусвоил Саагун, - они ста-
вили выше других жертвоприношений добровольное само-
пожертвование Нанауатцина, прославляли воинов, принес-
ших себя в жертву богам, и наделяли божественность смыс-
лом потребления. Мы не можем знать, в какой степени сми-
рялись со своей судьбой приносимые в жертву. Возможно,
что в каком-то смысле некоторые из них и считали, что "удо-
стоились чести" быть принесенными в жертву богам. По их
заклание не было добровольным. Кроме того, понятно, что
со времени информаторов Саагуна к таким оргиям смерти
относились терпимо лишь постольку, поскольку они затра-
гивали чужеземцев. Мексиканцы приносили в жертву детей,
которых выбирали из их рядов. Причем были предусмотре-
ны суровые наказания для тех, кто пытался покшгуть про-
цессию, когда та подходила к алтарю. Жертвоприношение
является смесью тревожности и исступления. Исступление
сильнее тревожности, но при условии, что его последствия
будут направлены вовне, на чужеземного пленника. Доста-
точно, если жертвователь откажется от богатства, каковым
мог стать для него пленник.

Тем не менее это объяснимое отсутствие строгости не
меняет смысла ритуала. В счет шел один лишь переходив-
ший все границы избыток, потребление которого казалось
достойным богов. Такой ценой люди пытались избежать соб-
ственного вырождения, такой ценой они устраняли бремя,
возложенное на них скупостью и холодным расчетом реаль-
ности.

II. ДАР СОПЕРНИЧЕСТВА ("ПОТЛАЧ")

1. Общая важность покатых даров
в мексиканском обществе

Однако человеческие жертвоприношения были лишь пос-
ледним моментом в цикле расточительства. Страсть, застав-
лявшая струиться кровь с пирамид, вообще побуждала ац-
текский мир к непроизводительному использованию важ-
ной части своих ресурсов.

Одна из функций суверена, "вождя людей", располагав-
шего несметными богатствами, как раз и заключалась в том,
что он предавался показному расточительству. Очевидно, в
древнейшие времена именно на нем замыкался цикл жерт-
воприношений: принесение царя в жертву - если не с его
согласия, то с согласия народа, который он воплощал, - мог-
ло наделить поднимавшуюся волну убийств ценностью без-
граничного потребления. Впоследствии его власть должна
была охранять его. Но он столь явно считался воплощением
щедрости, что вместо своей жизни должен был отдавать свои
богатства. Ему полагалось дарить и играть.
Саагун пишет¹":

"Цари искали удобного случая проявить свою щедрость и благода-
ря этому составить себе репутацию; именно поэтому они тратили
громадные деньги на войну и на арейтос (танцы, предшествовав-
шие жертвоприношениям или следовавшие за ними). Они устраи-
вали игру на ставки, которыми служили весьма драгоценные вещи,
и когда мужчины или женщины из простого народа отваживались
приветствовать их и обращаться к ним с речами, которые вызыва-
ли их удовольствие, они давали им кушанья и напитки, а также
ткани на одежду и постельное белье. Если же кто-нибудь еще и при-
думывал для царей песнопения, казавшиеся им приятными, то они
делали ему подарки в соответствии с его заслугами и с удовольстви-
ем, которое он им доставил".

Суверен был всего лишь богатейшим человеком, но бо-
гачи, знать и "купцы" - каждый по своим силам - должны
были отвечать тем же самым ожиданиям. На праздниках не
только текла кровь, но и, как правило, расточались богатства
- чему каждый способствовал в меру своих возможностей,
ибо каждому предоставлялся удобный случай такие возмож-
ности проявить. Путем захвата в плен (на войне) или посред-
ством покупки, воины и "купцы" добывали жертвы для жер-
твоприношений. Ацтеки воздвигали каменные храмы, укра-
шенные статуями богов. Ритуальные богослужения приум-
ножали количество дорогостоящих подношений. Жертво-
ватели и жертвы имели богатые украшения, ритуальные
пиры влекли за собой значительные траты.

Публичные празднества устраивались за личный счет
богачей, в особенности "купцов".¹'

2. Богачи и ритуальное расточительство

О мексиканских "купцах" и обычаях, которым они следова-
ли, испанские хронисты оставили точные сведения: такие
обычаи, несомненно, их поражали. Эти "купцы" возглавля-
ли экспедиции в небезопасные края, им полагалось участво-
вать в битвах, зачастую они подготавливали войны - отсю-
да и почет, связанный с их сословием. И все же риска, кото-
рому они подвергались, было недостаточно для того, чтобы
уравнять их в правах со знатыо. На взгляд испанцев, торгов-
ля унижает торгующего, даже если влечет за собой приклю-
чения. Европейцы признают принцип коммерции лишь в
том случае, если он исходит исключительно из выгоды. Но
ведь крупные ацтекские «купцы» как раз не преследовали
целью получить прибыль, они устраивали свои дела не тор-
гуясь, и торговец сохранял благородный характер своего
статуса. Ацтекский "купец" не продавал, но практиковал об-
мен дарами: он получал бргатства в дар от "вождя людей" (от
суверена, которого испанцы называли гщрем); и он делал эти-
ми богатствами подарок вельможам тех земель, где они раз-
давались. "Получая дары, вельможи этой провинции спеши-
ли преподнести в ответ другие подарки (...), дабы они были
предложены царю (...)". Суверен дарил мантии, юбки и дра-
гоценные женские рубашки. "Купец" же получал для него в
дар разноцветные перья разнообразных форм, всевозмож-
ные шлифованные камни, раковины, веера, черепаховые
лопаточки для помешивания какао, шкуры хищных зверей,
обработанные и украшенные рисунками.²⁰ Предметы, таким
способом привозимые "купцами" из поездок, не считались
обыкновенным товаром. Когда "купцы" возвращались, они
не позволяли вносить эти "товары" в свои дома при свете дня.
"Они дожидались ночи и какого-нибудь благоприятного
момента; один из дней, называемый се колли (дом), считал-
ся особенно благоприятным, ибо они полагали, что когда
предметы, чьими носителями они являлись, попадали в дом
в этот день, то они входили туда в качестве сакральных ве-
щей и в качестве таковых сохраняли свою долговечность".²¹

Обмениваемый предмет в таких обрядах вещью не счи-
тался, он не сводился к косности и безжизненности профан-
ного мира. Тот дар, которым он служил, был знаком славы,
и предмет сам излучал ее сияние. Даря, люди показывали
свои богатство и удачу (могущество). "Купец" до такой сте-
пени был человеком дара, что по возвращении из экспеди-
ции первая его забота состояла в том, чтобы устроить пир,
куда он созывал своих собратьев, которые затем возвраща-
лись домой осыпанные подарками.

Речь идет просто-напросто о пире в честь возвращения.
Но если "какой-нибудь купец добивался богатства и считал
себя состоятельным, он устраивал празднество или задавал
пир купцам из высшего сословия и вельможам, потому что
считал низостью умереть, не произведя какой-нибудь блис-
тательной траты, которая бы усилила блеск его личной сла-
вы, выставив напоказ милость богов, давших ему всё (...)".²²Праздник начинался с принятия наркотического вещества,
вызывающего видения, о которых гости рассказывали друг
другу после того, как опьянение рассеивалось. В течение двух
дней хозяин дома раздавал пищу, напитки, тростники для
воскурения и цветы.

Реже "купец" устраивал пир во время праздника, называ-
емого панкетгщлитцли. Это была своеобразная церемония,
сакральная и разорительная. Устраивавший ее "купец" при-
носил по этому случаю в жертву своих рабов. Он должен был
приглашать гостей издалека и собирать им подарки, стоив-
шие целое состояние: мантии, "количество которых дости-
гало восьмисот или тысячи"; пояса, "коих собирали четыре-
ста богатейших и множество прочих обыкновенного каче-
ства". ²⁵ Из таких даров важнейшие доставались вождям и
сановникам, а люди более низкого ранга получали меньше.
Без передышки танцевали арейтос, в которых участвовали
изумительно наряженные рабы, носившие ожерелья, цве-
точные гирлянды и круглые воинские щиты в цветах. Они
плясали, поочередно выкуривая и нюхая свои благоуханные
тростники; затем рабов выводили на помост, "чтобы гости
могли их получше разглядеть, и им раздавали кушанья и
напитки, свидетельствуя великое почтение". Когда же насту-
пал момент жертвоприношения, "купец", устраивавший
праздник, одевался подобно одному из рабов, дабы вернуть-
ся с ними в храм, где их ожидали жрецы. Эти жертвы в бое-
вом снаряжении должны были защищаться от воинов, на-
падавших на них по пути. Если один из нападавших захва-
тывал раба, то "купцу" полагалось заплатить за раба его цену.
Сам суверен присутствовал при торжественныхжертвопри-
ношениях, за которыми следовало совместное поедание пло-
ти в доме "купца".²⁴

Эти обряды, в особенности обмен дарами, полностью про-
тивоположны современной коммерческой практике. Смысл
их предстанет перед нами лишь в том случае, если мы срав-
ним их с еще существующими обрядами потлача у индей-
цев Северо-западной Америки.

3- "Потлач"у индейцев
американского Северо-запада

Классическая экономика воображала, будто первые обмены
проходили в форме меновой торговли. Да и как ей поверить
в то, что поначалу такой способ приобретения, как обмен,
отвечал не потребности приобретать, а наоборот - потреб-
ности утрачивать или расточать? Сегодня классическая KqH-
цепция обменов кажется спорной.

Ацтекские "купцы" практиковали парадоксальную систе-
му обменов, которую я описал как регулярный обмен дара-
ми: эти-то "славные" обычаи, а вовсе не меновая торговля, и
образуют архаический режим обмена. Его типичной фор-
мой является потлач, до наших дней сохранившийся у ин-
дейцев северо-западного побережья Америки. Сегодня эт-
нографы используют этот термин для обозначения инсти-
тутов, работающих по сходному принципу: они находят его
следы во множестве обществ. У тлингитов, хайда, цимшиа-
мов, квакиутлей потлач занимает первостепенное место в
социальной жизни. Наименее развитые из этих племен при-
меняют потлач в церемониях, знаменующих собой переме-
ну в состоянии их участников, - во время инициаций, брач-
ных обрядов, похорон. В более развитых племенах потлач
осуществляется еще и на праздниках: для его применения
можно избрать конкретный праздник, но и сам по себе по-
тлач может послужить поводом для праздника.

Как способ коммерции, потлач представляет собой спо-
соб циркуляции богатств, но при нем недопустим торг. Чаще
всего он состоит в торжественном дарении значительных
богатств, предлагаемых вождем своему сопернику, чтобы
унизить его, бросить ему вызов, обязать его. Одариваемый
должен устранить унижение и принять вызов: ему полага-
ется исполнить обязательство, которым он себя связал, при-
няв дар; он сможет ответить чуть позже лишь новым потла-
чем, более щедрым, нежели первый: он должен отплатить с
лихвой.

Дар - не единственная форма потлача: сопернику мож-
но бросить вызов и посредством торжественного уничтоже-
ния богатств. Такое уничтожение, в принципе, обращено к
мифическим предкам одариваемого, и мало чем отличается
от жертвоприношения. Даже в XIX веке случалось, что тлин-
гитские вожди приходили к своим соперникам, чтобы заре-
зать перед ними своих рабов. По истечении предписанного
срока "долг" возвращался тем, что должник предавал смер-
ти большее количество рабов. Живущие на Северо-востоке

Сибири чукчи имеют похожие институты. Они перерезают
горло ценным собакам, запряженным в упряжки, чтобы ис-
пугать или подавить враждебную группировку. Индейцы
северо-западного побережья Америки поджигали свои де-
ревни или разрубали собственные лодки. Они хранят у себя
украшенные геральдическими изображениями медные
слитки, обладающие фиктивной ценностью (в зависимос-
ти от их известности или древности); порою такие слитки
стоят целого состояния. Индейцы выбрасывают их в море
или же разбивают.²⁵

4- Теория "потлача" (1): парадокс "дара",
сведенного к "приобретению" власти

После публикации "Очерка о даре" Марселя Мосса инсти-
тут потлача сделался объектом любопытства, порою дву-
смысленного. Потлач позволяет увидеть связь между рели-
гиозными и экономическими формами поведения. Тем не
менее в формах поведения, свойственных потлачу, нельзя
найти законов, общих с законами экономии, - если под эко-
номией понимать условную совокупность некоторых видов
человеческой деятельности, а не общую экономию в ее не-
редуцируемом движении. На самом деле было бы бесполез-
ным рассматривать экономические аспекты потлача, не
сформулировав перед этим точку зрения, обусловленную
общей экономией.²⁶ Не существовало бы никакого потлача,
если эта проблема в общем касалась бы приобретения, а не
расточения полезных богатств.

Впрочем, рассмотрению этого столь странного - и, одна-
ко же, столь знакомого - обычая (немалое число наших по-
ступков сводится к законам потлача, у них тот же смысл, что
и у потлача), придается в общей экономии первостепенное
значение. Если в нас, через пространство, где мы живем, те-
чет энергия, которую мы используем, но которая несводима
к полезности (которой добивается наш разум), - то мы мо-
жем не знать этого, но все равно приспосабливать свою дея-
тельность к тому, что свершается вне нас. Разрешение rip-

ставленной таким образом проблемы требует действия в
двух противоположных направлениях: с одной стороны, нам
следует преодолеть те узкие границы, в которых мы обычно
себя держим, а с другой - вместить тем или иным образом
такое преодоление в эти границы. Поставленная проблема
сводится к трате избытка. С одной стороны, мы должны от-
давать, терять или уничтожать. Но дар был бы бессмыслен-
ным (и, следовательно, мы никогда бы не решились на него),
если бы он не пес в себе смысл приобретения. Стало быть,
необходимо, чтобы давать означало приобретать власть.
Дарение имеет способность преодолевать субъекта, прино-
сящего дар, но взамен подаренного предмета субъект при-
сваивает само это преодоление: субъект рассматривает эту
свою способность, на воплощение которой он отважился, как
богатство, как власть, отныне ему принадлежащую. Субъект
обогащается благодаря своему презрению к богатству, и то,
в чем проявляется его скупость, является следствием его
щедрости.

Но он не может сам, в одиночку приобрести власть це-
ною отказа от власти: если бы он уничтожил какой-нибудь
предмет в одиночестве и молча, то отсюда не возникло бы
никакой власти-, в субъекте, когда пет никого другого, мож-
но встретить лишь безразличие к власти. Но если он унич-
тожает предмет в присутствии другого человека, или же если
он дарит ему этот предмет, то дарящий - в глазах другого -
действительно получает власть давать или уничтожать. От-
ныне он богат оттого, что использовал богатство так, как
требует сама сущность богатства: он богат потому, что по-
казным образом потребил то, что лишь будучи потреблен-
ным, является богатством. Но богатство, реализованное в
потлаче - в потреблении для. другого, - существует лишь в
той мере, в какой этот другой изменяется таким потребле-
нием. В каком-то смысле подлинное потребление должно
было бы происходить в одиночестве, но завершенность ему
придает лишь воздействие, оказываемое им на другого. А
воздействие, оказываемое на другого, как раз и формирует
власть дара, которую приобретают вследствиеутрачивания.

Исключительное свойство потлача проявляется в этой воз-
можности для человека уловить то, что от него ускользает;
соединить не знающее границ движение мироздания с гра-
ницами, присущими человеку.

5. Теория "потлача" (2):
видимая бессмысленность даров

Но как утверждает старая мудрость: "нельзя и давать, и дер-
жать".

В желании быть сразу и безграничным, и ограниченным
есть противоречие, и в результате получается прямо-таки
комедия: с точки зрения общей экономии дар ничего не зна-
чит; расточительство существует только для дарителя.

Вдобавок оказывается, что даритель теряет нечто лишь
по видимости. Он не только приобретает над одариваемым
власть, которой его наделяет дар. Дело еще и в том, что ода-
риваемый обязан эту власть разрушит!» собственным ответ-
ным даром. Соперничество влечет за собой даже более зна-
чительный ответный дар: чтобы взять реванш, одариваемый
должен не только освободиться, но еще и, в свою очередь,
навязать сопернику "власть дара". В каком-то смысле подар-
ки возвращаются с лихвой. Таким образом, получается, что
дар есть противоположность тому, чем он кажется: внешне
"дарить" означает "утрачивать", но такая утрата приносит
дарящему выгоду.

По правде говоря, этот аспект свойственного потлачу аб-
сурдного противоречия обманчив. Первый даритель тер-
пит свою видимую прибыль, возникающую из разницы
между его подарками и подарками, полученными в ответ. Лишь
у того, кто возвращает в ответ, и создается чувство приобрете-
ния - власти - и чувство одержанной победы. Ведь по сути -
как я уже сказал - идеалом было бы, если бы за потлач невоз-
можно было отплатить. Выгода здесь никоим образом не соот-
ветствует стремлению к прибыли. Наоборот, принятие [дара]
побуждает - и обязывает - дарить больше, так как в итоге не-
обходимо снять с себя вытекающие из него обязательства. \

6. Теория "потлача" (3): приобретение "ранга"

Несомненно, "потлач" несводим к стремлению утрачивать, но
то, что он приносит дарителю, не является неизбежным
приростом ответных даров - это "ранг", в который он
посвящает того, за кем последнее слово.

Престиж, славу и ранг не следует смешивать с могуще-
ством. Или же если престиж и является могуществом, то
лишь в той мере, в которой само могущество не имеет отно-
шения к соображениям силы или права, к каким его обык-
новенно сводят. Необходимо даже подчеркнуть эту фунда-
ментальную тождественность могущества и способности ут-
рачивать. Здесь противостоят друг другу, препятствуют друг
другу и в конечном счете одерживают победу многочислен-
ные факторы. Но в общем и целом, ни сила, ни право не слу-
жат человеческой основой различительной ценности инди-
видов. Решающим образом, что видно по сохранившимся
обычаям,ранг различается сообразно способности индиви-
да к дарению. Даже "животная" способность (способность
победить в бою), в общем, уступает по ценности дарению.
Дарение - это способность присвоить себе некое место или
имущество, но это также и дело человека, полностью поста-
вившего себя на кон. Аспект дара, связанный с обращением
re животной силе, проявляется четче всего именно в сраже-
ниях за общее дело, которому сражающийся отдается. Сла-
ча, следствие некоего превосходства, является чем-то иным,
I [ежели способностью занять место другого или же овладеть
его имуществом: в ней выражается движение бессмыслен-
ного буйства и безмерного расходования энергии, которое
заложено в пылу сражения. Сражение является славным по-
тому, что в определенный момент оно выходит за рамки всех
расчетов. Но мы плохо поймем смысл войны и славы, если
пс соотнесем его с приобретением ранга путем необдуман-
ной траты жизненных ресурсов, чьей наиболее отчетливой
формой представляется потлач.

7- Теория "потлача" (4):
первые основополагающие законы

Но если верно, что потлач остается противоположнос-
тью хищения, выгодного обмена или - вообще говоря - при-
своения имущества, то приобретение тем не менее остается
его конечной целью. Поскольку движение, упорядочиваемое
потлачем, отличается от привычного, он становится, на наш
взгляд, еще более странным, а следовательно, больше спо-
собствует обнаружению того, что от нас обычно ускользает;
он учит нас нашей основополагающей двойственности. Из
потлача можно вывести следующие законы, хотя, несомнен-
но, они не дают определение человеку раз и навсегда (в час-
тности, эти законы по-разному взаимодействуют и даже ней-
трализуют следствия друг друга на разных этапах истории);
тем не менее они в основе своей не перестают выявлять ре-
шающую игру сил:

- прирост ресурсов, которым общества располагают
постоянно, в некоторых пунктах и в известные моменты не
может стать объектомполного присвоения (его невозмож-
но употребить с пользой, его невозможно использовать ради
роста производительных сил), но объектом присвоения ста-
новится само расходование этого прироста;

- то, что присваивается при таком расходовании, это
престиж, которым общество наделяет расточителя (ин-
дивида или группу), престиж, подобно имуществу приобре-
таемый с помощью расточительства и определяющий
"ранг" расточителя;

- и обратным образом, "ранг" в обществе (или "ранг" об-
щества в совокупности обществ) можно присвоить точно
также, как орудие труда или поле; если этот ранг в конеч-
ном счете и служит источником прибыли, то принцип
этот все-таки обусловлен решительным, расточением тех
ресурсов, которые теоретически можно было бы приобрес-
ти.

8. Теория "потлача" (5):
двойственность и противоречивость

Поскольку ресурсы, которые человек имеет в своем рас-
поряжении, сводимы к квантам энергии, то он в состоянии
без конца откладывать их про запас в целях роста, который
не может быть ни бесконечным, ни тем более - непрерыв-
ным. Человеку необходимо расточить их избыток, но он про-
должает жаждать приобретений даже тогда, когда поступа-
ет наоборот, само мотовство он превращает в приобретение;
когда ресурсы израсходованы, остается приобретенный ра-
сточителем престиж. Для этой цели мотовство расточает
напоказ, ради превосходства, которое оно таким образом
обретает над другими. Оно в противоположном смысле ис-
пользует то отрицание, которому само же подвергает полез-
ность растрачиваемых им ресурсов. Тем самым оно не толь-
ко само впадает⁷ в противоречие, но и наделяет противоре-
чивостью человеческое существование в целом. Отныне че-
ловеческое существование впадает в двойственность, где и
пребывает: ценность, престиж и истину жизни оно видит в
отрицании рабского пользования благами, но в туже секун-
ду само начинает рабски использовать это отрицание. С од-
ной стороны, в вещи полезной и приметной наша жизнь
выделяет то, что, будучи для нее необходимым, может слу-
жить ее росту (или сохранению), но с другой стороны, если
пашу жизнь перестает связывать строгая необходимость, то
никакая "полезная вещь" больше не сможет удовлетворить
ее. Тогда то, что она не в состоянии уловить - бесполезное
пользование своими благами, - жизнь начинает называть
игрой, но она пытается уловить то, чьей неуловимости она
лселала; использовать то, от чьей полезности отказалась. Для
11 ашей левой руки недостаточно знать, что дает правая: она
с тремится окольными путями вернуть этот дар.

Ранг целиком и полностью является следствием этой от-
клонившейся воли. В каком-то смысле ранг представляет
собой противоположность вещи: то, что лежит в его основе,
сакрально, а общая упорядоченность рангов называется

иерархией. Было бы предвзятым воспринимать как вещь -
доступную и легко используемую - нечто такое, чья сущность
сакральна, что совершенно чуждо профанной сфере полез-
ности, где рука, услужливо и без сомнений, поднимает мо-
лоток и забивает в доску гвозди. Но двусмысленность в не
меньшей степени обременяет собою потребности профан-
ной операции, чем лишает смысла неистовое желание и пре-
вращает его в явную комедию.

Этот компромисс, предзаданный нашей природе, возве-
щает последовательность ложных целей и оплошностей,
ловушек, злоупотреблений, буйств, которые с незапамятных
времен упорядочивают кажущуюся хаотичность истории.
Человек с необходимостью гонится за миражом, а его разду-
мья мистифицируют его самого, пока он тщится уловить
неуловимое, использовать в качестве орудий порывы своей
утраченной ненависти. Ранг, превращающий утрату в при-
обретение, соответствует активности разума, обращающего
мыслительные объекты в вещи. В сущности, противоречи-
вость потлача проявляется не только на всем протяжении
истории, но и - еще глубже - в мыслительных операциях.
Дело в том, что в жертвоприношении или в потлаче, в дей-
ствии (в истории) или в созерцании (в мысли) мы ищем все-
гда именно эту тень, которую по определению мы не в силах
уловить и которую лишь напрасно называем поэзией, глу-
биной или сокровенностью страсти. Мы с необходимостью
оказываемся обманутыми, поскольку стремимся уловить эту
тень.

Мы не можем добраться до конечного объекта познания,
не подвергая познание тому распаду, что стремится свести
его к вещам второстепенным и прикладным. Конечная про-
блема знания - та же, что и проблема потребления. Никто
не может познавать и при этом не разрушаться, никто не
может¹ сразу и потреблять богатство, и умножать его.

9- Теория "потлача" (8): блеск и нищета

Но если требование жизни у существ (или групп), отделен-
ных от живой безмерности, составляет основу той выгоды,
на которую нацелена любая их операция, то общее движе-
ние жизни не перестает тем не менее происходить вне зави-
симости от любых индивидуальных требований. Эгоизм
оказывается в конце концов обманут. Он как будто бы одер-
живает верх и проводит неустранимые границы, но лишь
для того, чтобы его самого перехлестнуло через край. Несом-
ненно, соперничество между индивидами не дает большин-
ству возможность получить приток этой перехлестывающей
глобальной энергии. И вот слабого грабит и использует силь-
ный, платящий ему явной ложью. Но это не может изменить
результатов в целом, при которых индивидуальная выгода ста-
новится абсурдом, а ложь богачей превращается в правду.

Дело в том, что когда возможность роста или приобрете-
ния в конце концов достигает предельной точки, предмет
вожделения любой изолированной жизни, энергия, неизбеж-
но высвобождается - высвобождается взаправду под при-
крытием лжи. В конце концов люди лгут, изо всех сил стара-
ются увязать с выгодой это высвобождение: но это высвобож-
дение увлекает их все дальше за собой. Поэтому, в каком-то
смысле, они лгут в любом случае. Индивидуальное накопле-
ние ресурсов в принципе обречено на разрушение: индиви-
ды, занимающиеся накоплением, не обладают взаправду ни
этим богатством, ни этим рангом. В первобытных условиях
богатство - это всегда аналог наших складов боеприпасов, в
которых с такой отчетливостью проявлена идея уничтоже-
11ия богатств, а не обладания ими. Это сравнение не теряет
своей справедливости и если речь зайдет о том, чтобы с его
помощью выразить не менее абсурдную истину ранга: ранг
это боевой заряд. Человек высокого ранга в первобытных
условиях всегда несет в себе взрывной заряд (все люди срав-
11имы с взрывчатыми веществами, но такой человек - в осо-
бенности). Без сомнения, он пытается избежать взрыва или
хотя бы отсрочить его. И стало быть, он лжет самому себе,
смехотворным образом принимая свое богатство и свою
власть за то, чем они не являются. Если ему удается мирно
пользоваться богатством и властью, то происходит это це-
ной незнания самого себя, своей подлинной природы. В то
же время он лжет всем остальным, перед которыми, наобо-
рот, всегда утверждает истину (своей взрывной природы),
от которой сам стремится ускользнуть. Само собой разуме-
ется, он погрязнет в собственной лжи: ранг его сведется к
удобствам эксплуатации, к источнику бесстыдной добычи
доходов. Это его жалкое положение никоим образом не в
силах прервать вселенское движение изобилия.

Независимо от намерений, от недомолвок и лжи - мед-
ленно или внезапно - движение богатства расточает и по-
требляет энергетические ресурсы. Зачастую это кажется
странным, но этихресурсов болыиечем достаточно: если их
нельзя продуктивно потребить до конца, то, как правило,
остается излишек, который должен быть уничтожен. На пер-
вый взгляд, в потлаче такое потребление осуществляется
плохо. Уничтожение богатств не является правилом потла-
ча: обычно они раздариваются, и в результате этой опера-
ции теряет даритель, тогда как совокупность богатств сохра-
няется. Но так происходит лишь на первый взгляд. Если по-
тлач и редко приводит к действиям , всецело подобным тем,
что совершаются при жертвоприношениях, то он все-таки
является дополнительной формой института, чей смысл
состоит в прекращении продуктивного потребления. Жер-
твоприношение, как правило, извлекает полезные продук-
ты из их профанной циркуляции; в дарах потлача в прин-
ципе задействованы в первую очередь бесполезные предме-
ты. Основой потлача служит индустрия архаической рос-
коши: очевидно, что такая индустрия расточительно расхо-
дует ресурсы, представляемые в виде доступного количества
человеческого труда. У ацтеков это "мантии, юбки и драго-
ценные женские рубашки". Или же "разноцветные перья...
шлифованные камни... раковины, веера, черепаховые лопа-
точки. .. обработанные и украшенные рисунками шкуры ди-
ких зверей". На Северо-западе Америки разрушаются лодки
и дома, режут собак и рабов: это полезные богатства. Дары
по сути являются предметами роскоши (даже приносимые
в дар продукты питания поначалу предназначались для бес-
полезного потребления на празднествах).

Можно даже сказать, что потлач представляет собой кон-
кретное проявление и знаменательную форму роскоши. За
пределами архаических социальных форм роскошь по су-
ществу сохранила функциональную ценность потлача, со-
здающего ранг. Роскошь все еще определяетранг выставля-
ющего ее напоказ, и нет такого высокого ранга, который не
требовал бы помпы. Но мелочные расчеты тех, кто наслаж-
дается роскошью, полностью сметаются. И в богатстве воп-
реки всем изъянам просвечивает нечто такое, что продол-
жает собою сияние солнца и влечет к себе страсть: и это не
то, что воображают те, кто превратил свое богатство в нище-
ту, но - возвращение всей безмерности живого к истине
изобилия. Эта истина губит принявших ее за то, чем она не
является; наименьшее, что мы можем о ней сказать: совре-
менные формы богатства разлагают и делают посмешищем
человеческое достоинство тех, кто считает себя его храните-
лями. В этом отношении современное общество представ-
ляет собой колоссальную подделку, когда истина его богат-
ства исподтишка перешла к нищете. Подлинная роскошь и
потлач нашего времени принадлежат нищему, остаются за
тем, кто лежит на Земле и всем пренебрегает. Настоящая рос-
кошь требует полного презрения к богатствам, мрачного
безразличия тех, кто отказывается от труда и превращает
свою жизнь, с одной стороны, в до бесконечности разори-
тельную пышность, а с другой - в безмолвное оскорбление
кропотливой лжи богачей. Если не считать военную эксп-
луатацию, религиозную мистификацию и капиталистичес-
кие злоупотребления, то отныне никто не сумел бы обнару-
жить смысл богатства, всего, что есть в нем взрывного, рас-
точительного и бьющего через край, если бы этот смысл не
мключался в роскоши лохмотьев и мрачном вызове безраз-
ничия. Если угодно, ложь богатства в конечном счете обре-
кает изобильность жизни на бунт.