Lewis Carroll

Льюис Кэрролл

Перевел Андрей Голов

Томск-Москва

УДК 821.111 ББК 84(4Вел К98

Художник Николай Козлов

Автор в рекомендациях не нуждается: “Алиса в Стране Чудес”, “.Алиса в Зазеркалье” и “Охота на Снарка” переводились десятки раз. О других книгах если что и известно, то понаслышке. На всякий случай литературоведы, не читая, записывают их в “неудачи гения”. Впрочем, бытует мнение, что после “Войны и мира” написать всего лишь “Анну Каренину” — тоже полный провал.

Сам Кэрролл считал своей главной книгой именно “Сильвию и Бруно”. И она — вопреки всем прогнозам — живет. В ней обитают не только Сильвия и Бруно, но и Уггуг, и Леди Мюриэл...

© А. Голов, перевод, 2003

© Е.В. Витковский, послесловие, 2003

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая

Глава первая.

МЕНЬШЕ ХЛЕБА!

БОЛЬШЕ НАЛОГОВ!.....................29

Глава вторая.

Глава третья.

ПОДАРКИ КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ..........44

Глава четвертая.

КОВАРНЫЙ ЗАГОВОР....................54

Глава пятая.

ДВОРЕЦ НИЩЕГО.......................62

Глава шестая.

ВОЛШЕБНЫЙ МЕДАЛЬОН...............73

Глава седьмая.

ПОСОЛЬСТВО БАРОНА..................8а

Глава восьмая.

СКАЧКИ НА ЛЬВЕ........................до

Глава девятая.

ШУТ И МЕДВЕДЬ........................98

Глава десятая.

ДРУГОЙ ПРОФЕССОР...................юд

Глава одиннадцатая.

ПИТ И ПОЛ.............................и8

Глава двенадцатая.

САДОВНИК-МУЗЫКАНТ.................126

Глава тринадцатая.

ВИЗИТ В СОБАКЛЕНД. ..-................137

Глава четырнадцатая.

ФЕЯ СИЛЬВИЯ..........................148

Глава пятнадцатая.

Глава шестнадцатая.

КРОКОДИЛЬИ МЕТАМОРФОЗЫ.........174

Глава семнадцатая.

Глава восемнадцатая.

Глава девятнадцатая.

КАК СДЕЛАТЬ “ПЛИЗЗ”.................год

Глава двадцатая.

ЛЕГКО ПРИХОДИТ -

ЛЕГКО И УХОДИТ......................221

Глава двадцать первая.

ЗА ДВЕРЬЮ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ___.234

Глава двадцать вторая.

ПЕРЕХОДЯ

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНУЮ ЛИНИЮ........г4д

Глава двадцать третья.

ЧУЖЕСТРАНСКИЕ ЧАСЫ................265

Глава двадцать четвертая.

УГОЩЕНЬЕ

НА ЛЯГУШКИН ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ.......276

Глава двадцать пятая.

ПРИВЕТ ТЕБЕ, ВОСТОК.................291

Часть вторая

Глава первая.

УРОКИ БРУНО..........................Зо3

Глава вторая.

Глава третья.

НА РАССВЕТЕ...........................329

Глава четвертая.

КОРОЛЬ-ПЕС...........................34о

Глава пятая.

МАТИЛЬДА ДЖЕЙН.....................34д

Глава шестая.

ЖЕНА ВИЛЛИ..........................359

Глава седьмая.

Глава восьмая.

В ТЕНИСТОМ УГОЛКЕ..................37д

Глава девятая.

ПРОЩАЛЬНЫЙ ПРИЕМ.................Здо

Глава десятая.

Глава одиннадцатая.

Глава двенадцатая.

ФЕЕРИЧЕСКАЯ МЕЛОДИЯ...............426

Глава тринадцатая.

ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ ТОТТЛС...........439

Глава четырнадцатая.

ПИКНИК БРУНО........................452

Глава пятнадцатая.

ЛИСЯТА................................467

Глава шестнадцатая.

СКВОЗЬ ГОЛОСА.......................476

Глава семнадцатая.

ПОМОГИТЕ!............................4§7

Глава восемнадцатая.

ГАЗЕТНАЯ ВЫРЕЗКА....................499

Глава девятнадцатая.

ВОЛШЕБНЫЙ ДУЭТ....................5“2

Глава двадцатая.

ОКОРОК СО ШПИНАТОМ...............519

Глава двадцать первая.

ЛЕКЦИЯ ПРОФЕССОРА..................53^

Глава двадцать вторая.

БАНКЕТ................................544

Глава двадцать третья.

Глава двадцать четвертая.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НИЩЕГО...............567

Глава двадцать пятая.

ЖИЗНЬ ЗА ГРАНЬЮ СМЕРТИ............580

Охота на Буджума............................587

Сильвия и Бруно

Предисловие

Описание воскресного дня, проведенного детьми одного из последующих поколений, слово в слово заимствовано из разговора с другом детства и письма, присланного мне одной знакомой леди.

Главы, озаглавленные “Фея Сильвия” и “Месть Бруно”, представляют собой — с незначительными изменениями — перепечатку маленькой сказки, написанной мною в 1867 г. по просьбе будущей миссис Гэтти для “Журнала тетушки Джуди”, который она тогда издавала.

мого случая, своего рода “следствие без причины”. Такова, например, концовка “Охоты на снарка”, которая пришла мне в голову (как я уже отмечал это в “Театре” за апрель 1887 г.) совершенно неожиданно, во время уединенной прогулки; таковы опять-таки пассажи, явившиеся мне в снах, причина появления которых осталась неясной для меня самого. В этой книге есть по крайней мере два примера таких фраз из сна: первый — когда моя Госпожа говорит “это часто случается в семействах и чем-то напоминает любовь ко всевозможным сладостям”, а второй — подтрунивание Эрика Линдона над домашним уровнем сервиса.

Рассказывая все это, я избегаю малейшей тени эгоизма, но поскольку я искренне полагаю, что некоторым из моих читателей будет интересно узнать во всех подробностях историю возникновения этой книги, которая теперь, по завершении, кажется настолько простой и бесхитростной, что они могут подумать, будто она писалась попросту страница за страницей,

подобно письму, которое начинается с начала и оканчивается в конце.

Да, разумеется, повести можно писать и таким образом: и мне даже кажется, что не будет неуместным сказать, что я чувствовал, что оказался в весьма невыгодном положении (по правде сказать, я считал это настоящим несчастьем), будучи обязанным выдавать определенное количество вымысла в определенное время, чтобы считать, что я “выполнил свою задачу”, и, подобно всем прочим рабам, делать “известное число кирпичей”. Говоря о повести, состряпанной таким образом, я могу поручиться только за одно: что она должна быть сплошным общим местом, не заключать в себе никаких новых мыслей и быть поистине изматывающим чтением!

Этот сорт литературы получил весьма красноречивое название — “заполнитель места”, которое можно расшифровать как “нечто такое, что может написать каждый, а читать не сможет никто”. Я не берусь утверждать, что в этой книге нет ни строчки подобного материала; иногда ради того, чтобы поместить ту или иную сцену на подобающее место, мне приходилось дополнять страницу двумя-тремя такими строчками. Но я даю честное слово, что нигде не вставил ни слова больше, чем это было необходимо.

Мои читатели могут получить удовольствие, пытаясь определить, сколько именно “заполнителя” содержится в том или ином пассаже. Так, прикидывая, как располагается текст на страницах, я обнаружил, что в отрывке, идущем с конца стр. <...> до середины стр. <...>, есть две слишком короткие строчки. И я восполнил этот недостаток, но не вставляя слово тут и два -там. а честно написав две строки. Ну, как, дорогие читатели, догадались, что это за строки?

Более сложная загадка (для любителей сложностей) — читая “Песню садовника”, попытаться определить, в каких случаях (если таковые имеются) стихи были адаптированы к окружающему их тексту, и в каких (опять-таки, если таковые были) текст адаптирован к стихам.

Итак, в этой книге, в “Сильвии и Бруно”, я стремился - не берусь судить, насколько удачно — проложить еще одну тропу. Хорошо это или плохо, но это лучшее, что было в моих силах. Эта книга написана не ради денег, не для славы, а только вследствие желания предложить детям, которых я любил, некоторые размышления, которые окажутся не лишними в часы невинных развлечений, составляющих сущность дет-

'■/

И если я еще не совсем истощил терпение моих читателей, мне хотелось бы воспользоваться возможностью — ведь, быть может, мне в последний раз удается обратиться к такому множеству друзей — поделиться некоторыми идеями, приходившими мне в голову, рассказать о книгах, которые я хотел бы написать, — что я в значительной степени и попытался сделать, но у меня не было сил и времени довести дело до конца, в надежде, что если мне не удастся (ибо года мелькают слишком быстро...) закончить начатое, другие смогут продолжить мой труд.

В-четвертых, “Шекспир для девушек”, то есть издание, в котором все, что не совсем подходит для воспитания девочек и девушек в возрасте, скажем, от 10 до 17 лет, должно быть исключено. Лишь очень немногие дети моложе 10 лет смогут понять и наслаждаться творениями величайшего из поэтов, а тем, которые уже вышли из девического возраста, можно смело позволить читать Шекспира в любом издании, подчищенном или нет, как им больше захочется. Но очень жаль, что так много детей среднего возраста лишены огромного удовольствия — иметь издание, специально предназначенное для их возраста. Ни одно из имеющихся изданий “Шекспира для будуара” — а это издания Боуд-

Да, для Горация эта жизнь — несмотря на все ее печали и невзгоды — была единственной жизнью, достойной человека: всё прочее — просто “изгнание”! Разве не

* В тот самый момент, когда я писал эти слова, раздался стук в дверь, и мне принесли телеграмму, извещавшую о внезапной смерти моего близкого друга.

кажется почти невероятным, что человек с такими убеждениями способен еще улыбаться?

Боюсь, многие в наши дни, хотя они и верят в куда более реальную загробную жизнь, чем мог мечтать Гораций, тем не менее рассматривают ее как своего рода “изгнание” из всех радостей жизни и, таким образом, принимают взгляды Горация и говорят “давайте пить и пировать, ибо завтра нас ожидает смерть”.

Кто, согрешая, говорит:

“Я виноват, но Бог простит!” —

Грешит тот против Духа: тот,

Едва поднявшись, вновь падет.

Он, как безумный мотылек,

Летит в огонь, на свой порок

И целый век до гроба он

Ползти и падать осужден.

А теперь позвольте мне сделать небольшую паузу и сказать, что я убежден в том, что мысль о возможности смерти — если она ненавязчиво, но постоянно стоит перед нами — это едва ли не лучшее испытание нашего стремления к развлечениям и зрелищам, хороши они или плохи. И если мысль о внезапной смерти повергает вас в особенный ужас, стоит вам вообразить, что она может случиться в театре, — можете быть уверены, что театр для вас, несомненно, вреден, каким бы безвредным он ни был для других, и что, отправляясь в него, вы подвергаетесь смертельной опасности. Знайте, что самое безопасное правило заключается в том, чтобы не жить и не находиться там, где мы не решились бы умереть.

Но, осознав, что истинная цель жизни — это неудовольствия, не знания, и даже не слава, эта “последняя слабость благородных умов”, но развитие личности, восхождение на более высокий, благородный и чистый уровень, создание совершенного Человека, — тогда, если мы чувствуем, что движемся к цели и будем (хотелось бы верить) приближаться к ней и дальше, смерть не будет для нас чем-то ужасным; она станет не тенью, но светом, не концом, но началом!

Еще одна тема, которая, возможно, нуждается в защите,— это необходимость разделять симпатию к страсти

Прощай, прощай! Не забывай,

Жених с мольбой в очах:

Тот презрит грех, кто любит всех —

Людей, зверей и птах.

Тот свят в молитве, кто сумел

Покрыть любовью грех;

Ибо Творец, хранящий нас

Создал и любит всех.

Часть Первая

Глава первая

МЕНЬШЕ ХЛЕБА! БОЛЬШЕ НАЛОГОВ!

...И тогда все опять зааплодировали, а какой-то незнакомец, взволнованный больше остальных, подбросил свою шляпу в воздух и закричал (насколько я мог разобрать): “Кто орал за Вице-губернатора?!” Орали все, но вот за Вице-губернатора или за кого-то еще, разобрать было трудно. Некоторые вопили: “Хлеба!”, другие: “Налоги!”, но никто толком не понимал, чего же они хотят.

Всё это я видел через открытое окно Столового кабинета губернатора, выглядывая из-за плеча Лорда-Канцлера, который вскочил на ноги, как только поднялся крик, и бросился к окну, чтобы лучше видеть всё происходящее на площади.

— Что бы это могло значить? — повторял он сам с собой, заложив руки за спину; затем он принялся расхаживать по комнате взад и вперед, его мантия развевалась у него за спиной. — Я никогда раньше не слышал таких воплей — да еще так рано, утром! И притом какое единодушие! Вы не находите, что это весьма примечательно?

Я скромно заметил, что на мой слух все они кричали кто о чём, но Канцлер не пожелал слушать моих доводов.

— Уверяю вас, они все кричали одно и то же! — проговорил он; затем, высунувшись из окна, он прошептал какому-то человеку, стоявшему внизу: — Велите им построиться, слышите? Правитель будет с минуты на минут)'. Подайте им сигнал, чтобы начинали маршировать! — Всё это явно предназначалось не для моих ушей, но я поневоле услышал эти слова: ведь мой подбородок почти касался плеча Канцлера.

“Марш” этот выглядел очень забавно: это была странная процессия людей, вышагивавших по двое в ряд; начиналась она где-то за пределами площади и двигалась неровным зигзагом в направлении Дворца, отчаянно шатаясь из стороны в сторону, подобно тому, как парусное судно лавирует против встречного ветра, так что при очередном повороте голова процессии часто оказывалась дальше от нас, чем при предыдущем.

И всё же было совершенно очевидно, что всё совершалось строго по команде. Я заметил, что все глаза были устремлены на человека, стоявшего прямо под нашим окном — того самого, кому Канцлер постоянно что-то шептал. Человек этот держал в одной руке шляпу, а в другой — маленький зеленый флажок; как только от поднимал флажок, процессия немного приближалась, а когда опускал — удалялась от нас. Когда же он махал шляпой, марширующие поднимали неистовый крик. Они кричали “Уррра!”, внимательно следя за шляпой, которой размахивал незнакомец. — “Урр-ра! Неет! Консти! Ттуцыя! Меньше! Хлеба! Больше! Налогов!”

— Так-так, хорошо, продолжайте! — прошептал Канцлер. — Дайте им немного перевести дух, пока

— Привет! — проговорил вошедший, как обычно, обращаясь и к Канцлеру, и к слугам. — Вы не знаете, куда запропастилась Сильвия? Я ищу ее!

— Она беседует с Правителем, вашсочство! — слегка поклонившись, отвечал Канцлер. Разумеется, в упоминании этого титула (который, как вы, конечно, догадались и без меня, было не что иное, как усеченное до трех слогов “ваше королевское высочество”) по отношению к малышу, отец которого был всего лишь Правителем Чужестрании, заключалась немалая доля абсурда. Но мы должны извинить человека, который провел несколько лет при дворе Сказколандии и овладел там почти недостижимым искусством произношения самых невероятных звукосочетаний.

Однако этот поклон, обращенный к Бруно, оказался излишним, ибо мальчик выбежал из комнаты еще до того, как церемония произнесения Неизреченного трехсложника была триумфально завершена.

В этот момент вдалеке послышался чей-то крик: “Речь! Пусть Канцлер произнесет речь!”

— Хорошо, друзья мои! — с необычайной быстротой произнес Канцлер. — Будет вам речь! — В этот миг один из слуг, несколько минут старательно трудившийся над приготовлением коктейля из яиц и шерри, почтительно подал его на большом серебряном подносе. Канцлер благосклонно принял его, неторопливо выпил, милостиво улыбнулся счастливому слуге, поста-

27

В этот момент в салон вошел Вице-губернатор. Это был худощавый мужчина с лукавым и плутоватым выражением лица, имевшего странный желтовато-зеленоватый цвет. Он передвигался по комнате медленным шагом, подозрительно оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, не прячется ли где-нибудь злая собака.

— Браво! — воскликнул он. хлопнув Канцлера по спине. — Вы очень хорошо сказали! Э, да вы, оказывается, — прирожденный оратор!

— Да нет, что вы, — отвечал Канцлер, скромно опустив глаза. — Как вам известно, оратором надо родиться.

— Выходит, вы — один из них! — похвалил он. — А я и не подозревал. Вы отлично сделали свое дело. А теперь — пару слов на ухо!

Тут собеседники перешли на шепот; я не мог разобрать ни слова и решил отправиться на поиски Бруно.

Я нашел его в переходе. Он стоял и говорил с человеком в ливрее, который в знак крайней почтительности согнулся перед ним чуть ли не пополам, и его руки свешивались по сторонам, словно плавники рыбы.

— Его Высокопревосходительство — у себя в кабинете, вашеочетво! — почтительным тоном проговорил он. (Он произносил “вашеочтево” точно так же, как Канцлер). Бруно бросился туда, а я счел за благо последовать за ним.

Правитель, высокий, степенный мужчина со смелым, но весьма располагающим лицом, сидел перед письменным столом, заваленным бумагами, держа на колене одну из самых миленьких и очаровательных девочек, которых мне доводилось видеть. Она была четырьмя или пятью годами старше Бруно, но у нее были точно такие же розовые щечки и сверкающие глазки, а по плечам рассыпались такие же вьющиеся каштановые кудри. Ее улыбающееся личико было обращено к отцу, и было так трогательно видеть взаимную любовь на их лицах: одном — овеянном Весной Жизни, и другом — тронутом поздней ее Осенью.

— Нет, ты никогда его не видела, — проговорил пожилой мужчина. — Да ты просто и не могла его видеть: знаешь ли, он давно не был дома, путешествуя из страны в страну в поисках здоровья и бодрости.

Тут Бруно мигом вскарабкался на другое его колено и принялся целовать отца по весьма сложной системе.

— Он вернулся вчера вечером, — произнес Правитель, когда поцелуи, наконец, закончились, — а последнюю тысячу миль он торопился изо всех сил, чтобы успеть к дню рождения Сильвии. Впрочем, он — ранняя пташка, и я думаю, что он уже в библиотеке. Пойдем посмотрим, а? Он очень любит детей. Ты наверняка ему понравишься.

— А Другой Профессор тоже вернулся? — с дрожью в голосе спросил Бруно.

— Вернулся. Они приехали вместе. Видишь ли, Другой Профессор — впрочем, он тебе, пожалуй, не понравится — такой мечтатель.

— Как бы я хотел, чтобы и Сильвия была хоть чуточку мечтательней, — вздохнул Бруно.

— Что ты имеешь в виду? — отозвалась Сильвия. Бруно, не отвечая, продолжал разговор с отцом.

— Понимаешь, она говорит, что не может. Но мне кажется, что она не не может, а не хочет.

— Ты говоришь, она не может мечтать? — повторил совсем озадаченный Правитель.

— Она сама это говорит, — настаивал Бруно. — Как только я говорю: “Давай прервем урок!”, она отвечает: “Я и мечтать об этом не могу!”

— Он вечно хочет прервать уроки. — пояснила Сильвия, — не пройдет и пяти минут!

— Пять минут занятий в день! — воскликнул Правитель. — Не многому же ты научишься при таких темпах, малыш!

— Ну, давайте пойдем и поищем Профессора, — сказал Правитель, мудро решив уклониться от дальнейшей дискуссии.

Дети спрыгнули с его колен, держась за руки, и счастливое трио направилось в библиотеку. Я последовал за ними. В этот момент я пришел к выводу, что никто из присутствующих (за исключением разве что Лорда-Канцлера) меня не заметил.

— А что с ним такое? — спросила Сильвия, с нарочитой степенностью — не в пример Бруно, припрыгивавшего на ходу с другой стороны — шагавшая рядом с отцом.

— Что с ним? Надеюсь, что теперь всё прошло, а когда-то его мучили люмбаго и ревматизм, и много еще чего. Видишь ли, он сам себя лечил: он — очень образованный доктор. Знаешь, он даже изобрел три новых болезни, не говоря уж о новом виде перелома ключицы!

— И что, удачный вид? — спросил Бруно.

— Гм, не совсем, — отозвался Правитель, когда мы входили в библиотеку. — А вот и Профессор. Доброе утро, Профессор! Надеюсь, вы немного отдохнули после долгого пути?

Толстый, маленького роста человечек в цветастом одеянии, держа в каждой руке по толстенной книге, суетился в противоположном углу библиотеки, и внезапно остановился, не обращая на детей никакого внимания.

— Это вы не видите моих детей, Профессор! — заметил Правитель, потрепав его по плечу и повернув лицом к детям.

Профессор тотчас заулыбался; затем, не проронив ни слова, он принялся разглядывать малышей через свои толстые очки. Так продолжалось минуты две.

Наконец он обратился к Бруно.

— Надеюсь, у тебя была хорошая ночь, малыш? — Бруно казался озадаченным.

— Такая же, как и у всех, — отвечал он. — Ведь со вчерашнего дня прошла всего одна ночь!

Теперь для Профессора настал черед задуматься. Он снял свои огромные очки и протер их носовым платком. Затем он опять уставился на мальчика, а потом повернулся к Правителю.

— И что же, их держат в узде? — спросил он.

— Нет, не держат, — отозвался Бруно, посчитавший, что он вполне сможет ответить на такой вопрос.

Профессор с досадой покачал головой.

— Неужели? Ну хотя бы немного!

— А почему нас надо держать в узде? — спросил Бруно. — Мы ведь не лошади!

Но Профессор уже и думать забыл о них, и опять обратился к Правителю.

— Вам будет приятно услышать, — проговорил он, — что барометр сдвинулся с мертвой точки...

— Да, и в какую же сторону? — спросил Правитель, обнимая детей. — Знаете, меня это не слишком волнует. Это ведь он думает, будто он может влиять на погоду. Кстати, он на удивление умен. Иногда он гово-

рит такие вещи, что его способен понять только Другой Профессор. А иной раз скажет такое, что не может понять вообще никто! Так в какую же сторону, Профессор? Вверх или вниз?

— Ни то, ни другое! — отвечал тот, всплеснув руками. — Он, если так можно выразиться, двинулся вбок.

— И какую же погоду это обещает? — спросил Правитель. — Послушайте, дети! Хотите услышать кое-что интересное?!

— Горизонтальную, — проговорил Профессор, направляясь прямо к двери и чуть не налетев на Бруно, который едва успел отскочить в самый последний момент.

— Какая голова, а? — произнес Правитель, проводив его восхищенным взглядом. — Решительно он всех подавляет своей ученостью.

— Но ему незачем давить меня! — возразил Бруно. Профессор вернулся буквально через минуту: он переоделся, и теперь на нем вместо цветного одеяния красовалась какая-то ряса, а на ногах виднелись странного вида башмаки, верхушки которых представляли собой раскрытые зонтики.

— Думаю, они вам понравятся, — важно произнес он. — Это башмаки для горизонтальной погоды.

— Но что толку надевать зонтики вокруг колен?

— При обычном дожде, — заявил Профессор, — они и впрямь не помогут. Но если дождь вдруг пойдет горизонтально, тогда они окажутся просто-напросто незаменимыми!

Глава вторая

L'AMIE INCONNUE*

“Да, госпожа, пересадка в Фэйфилде”, — таковы последние слова, которые я услышал (ах. этот чересчур подобострастный проводник!), — это через одну станцию”. Дверь закрылась, дама села на свое место в уголке, и только монотонный гул машины (вызывавший ощущение, будто вагон — это некое громадное

Я осторожно огляделся вокруг, но увы, меня ждало полное разочарование. Вуаль, полностью закрывавшая ее лицо, оказалась слишком густой, позволяя видеть лишь блеск ее глаз да изящный абрис того, что могло быть прелестным овалом личика, а могло и оказаться далеким от совершенства... Я закрыл глаза, сказав себе: “а не попробовать ли устроить нечто вроде сеанса телепатии?! Я мысленно представлю ее личико, а затем сравню портрет с оригиналом”.

Поначалу мои старания оказались безуспешными, хотя я “устремлял свой мысленный взор” то туда, то сюда, так что Эней мог бы позеленеть от зависти. Но увы, загадочный овал по-прежнему оставался вызывающе бледным, напоминая скорее эллипс на математической схеме, даже без фокальных точек, где можно было бы предположить носик или рот. Однако постепенно я пришел к убеждению, что путем активной концентрации мысли можно откинуть вуаль и увидеть загадочное лицо, — ибо в моем мозгу витали, уравновешивая один другого, два вопроса: “а она миленькая?” и “а вдруг она дурнушка?”

Увы, особого успеха я не добился: правда, вуаль в конце концов стала на миг исчезать в лучах слепящего света, но прежде чем я успевал разглядеть черты лица, всё вновь погружалось во тьму. С каждой новой вспышкой лицо всё больше и больше приобретало

черты детской невинности; и когда я, наконец, представил, что вуаль исчезла совсем, передо мной возникло прелестное личико Сильвии!

— Так, значит, либо мне приснилась Сильвия, — сказал я себе, — и я проснулся. Либо я и вправду был рядом с Сильвией, а это всего лишь сон! А может быть, и вся жизнь — не более чем сон?

Чтобы скоротать время, я достал из кармана то самое письмо, которое заставило меня неожиданно отправиться из моего уютного лондонского дома в рискованную поездку по железной дороге в скромный рыбачий городок на северном побережье, и принялся перечитывать его:

— Нет, не верю, — с улыбкой отвечала она. — А вы?

— Я... я вовсе не хотел задавать этот вопрос! — смущенно пролепетал я, удивленный, что наш разговор с ней начался столь необычным образом.

Улыбка дамы перешла в легкий смех — не насмешливо-издевательский, а именно смех счастливого ребенка, смеющегося от чистого сердца.

— Не хотели? — повторила она. — Ну, тогда это тот случай, который доктора называют “бессознательной работой мозга”.

— Я вовсе не медик, — возразил я. — Неужели я похож на доктора? Что вас натолкнуло на такую мысль?

Вместо ответа она указала на книгу, которую я только что читал. Книга лежала так, что ее название — “Болезни сердца” — можно было легко прочесть.

— Вовсе не обязательно быть врачом, — возразил я, — чтобы интересоваться книгами по медицине. Существует обширный круг читателей, не менее глубоко интересующихся...

— Вы имеете в виду пациентов? — прервала она мои разглагольствования; мягкое сострадание придало ее личику особое очарование. — Впрочем, — продолжала она, явно стараясь уклониться от болезненной

для меня темы, — не обязательно быть ни тем, ни другим, чтобы проявлять интерес к научным книгам. Как вы думаете, в чем заключено больше научных знаний: в книгах или в разуме?

“Просто поразительный для дамы вопрос!” — подумал я про себя, придерживаясь мнения, что по сравнению с мужским интеллект у женщин развит слабее. Прежде чем ответить, я сделал небольшую паузу.

— Выходит, это что-то вроде одного из законов алгебры? — отозвалась моя попутчица. (“Ба! Она и алгебру знает!” — подумал я со всё возрастающим удивлением.) — Я хотела сказать, что если рассматривать мысли как некие факторы, то почему нельзя сказать, что наименьшее общее кратное всей совокупности разума заключает в себе и все книги на свете, но только в другой форме?

— Разумеется, можно! — отвечал я; пример показался мне весьма удачным. — Боже, какая грандиозная вещь у нас получилась бы, — продолжал я задумчивым тоном, не столько говоря, сколько размышляя вслух, — если бы нам удалось применить этот закон ко всем книгам! Видите ли, стараясь найти наименьшее общее кратное, мы отбрасываем все величины, за исключением тех случаев, когда они имеют максимальное значе-

ние. Точно так же нам придется отбрасывать и всякую записанную мысль, за исключением формулировок, в которых она выражена наиболее полно. Моя попутчица мягко засмеялась.

— Боюсь, что в таком случае от иных книг останутся одни чистые страницы! — проговорила она.

— Так и будет. Фонды большинства библиотек уменьшатся во много раз. Но зато представьте себе, как они выиграют от этого в качестве!

— И когда же это произойдет? — с любопытством спросила Госпожа. — Если есть хоть какая-то вероятность, что это случится еще при моей жизни, я перестану читать и стану с нетерпением ожидать!

— Нет, это произойдет не раньше чем через тысячу лет...

— Ну, тогда незачем и ждать! — вздохнула Госпожа. — Давайте-ка посидим. Уггуг, мальчик мой, иди и посиди со мной.

— Только под моим присмотром! - загремел Вице-губернатор. — Этот маленький негодник всегда норовит опрокинуть свой кофе!

Хочу напомнить (впрочем, читатель, наверное, уже и так догадался, если, конечно, он столь же скор на заключения, как и я сам), что моя Госпожа была женой Вице-губернатора, а Уггуг (ленивый толстый мальчишка примерно тех же лет, что и Сильвия, с каким-то поросячьим выражением) — их сыном. Таким образом, вместе с Сильвией, Бруно и Канцлером, за столом собралось семь человек.

— И что же, вы в самом деле каждое утро погружались в глубокую ванну? - спросил Вице-губернатор, как бы продолжая разговор с Профессором. — Как? Неужели даже в плохоньких провинциальных гостиницах?

— О да, разумеется, разумеется! — с улыбкой отвечал Профессор. — Позвольте мне всё объяснить. Это, в сущности, очень простая задачка по гидродинамике (это слово соединяет в себе понятия “вода” и “сила”). Если мы возьмем глубокую ванну и крепкого, сильного мужчину (вроде меня), способного погрузиться в нее, мы получим превосходный пример по гидродинамике. Должен вам сказать, — продолжал Профессор, понизив голос и скромно потупив глаза, — что для этого потребуется мужчина исключительной силы. Он должен быть способным подпрыгнуть на высоту вдвое выше его собственного роста, перекувырнуться в полете и нырнуть вниз головой.

— Ну, тогда вам лучше поискать блоху, а не мужчину! — заметил Вице-губернатор.

— Прошу прощения, — отвечал Профессор. — Эта ванна не приспособлена для блох. Предположим, — продолжал он, складывая на уголке скатерти красивый фестон, — что это — незаменимая потребность нашего века: складная ванна активного туриста. Если угодно, обозначим ее сокращенно, — тут он взглянул на Канцлера, — буквами С.В.А.Т.

Канцлер, донельзя смущенный тем, что на него все смотрят, смог лишь пробормотать в ответ едва слышным шепотом:

— Очень хорошо!

— Огромным достоинством этой глубокой ванны, — продолжал Профессор, — является то, что для ее заполнения требуется всего полгаллона* воды.

* Галлон (английский) =4, 54 л. Таким образом, полгаллона = 2,27 Л.

— Сможет, еще как сможет, — мягко возразил пожилой джентльмен. — А. Т. (то есть активный турист) вешает С. В. (складную ванну) на гвоздь — вот так. Затем он выливает в нее кувшин воды, ставит кувшин под ней, подпрыгивает вверх, ныряет вниз головой в ванну, уровень воды поднимается до краев — раз и готово! — торжествующим тоном проговорил он. — Таким образом, А. Т. сможет нырнуть в нее куда глубже, чем погрузившись на добрую милю в пучину Атлантики!

— И утонет, ну, скажем, через четыре минуты...

— Ни в коем случае! — с гордой улыбкой отвечал Профессор. — Примерно спустя минуту он аккуратно открывает кран на дне С. В., и вода мигом сливается обратно в кувшин. Вот и всё!

— Но как же он тогда сможет выбраться из этого мешка?

— А это, — торжественно отозвался Профессор, — самая любопытная часть всего изобретения. Там, с внутренней стороны С. В., устроены петли для пальцев, нечто вроде лестницы, только не столь удобно. И когда А. Т. выберется из мешка, ему останется только вытащить оттуда голову и как-нибудь перевернуться. Закон гравитации поможет ему в этом. Минута — и он опять стоит на ногах!

— Весь в синяках и ссадинах, не так ли?

— Пожалуй, но самую капельку... Зато он примет глубокую ванну, а это — большое дело.

— Просто удивительно! В это почти невозможно поверить! — пробурчал Вице-губернатор. Профессор

принял это за комплимент и поклонился с признательной улыбкой.

— Да, это что-то невероятное! —вставила Госпожа куда более благожелательным тоном. Профессор опять поклонился, но на этот раз почему-то не улыбнулся.

— Уверяю вас, — серьезным тоном произнес он, — что если только эта ванна будет готова, я каждое утро буду погружаться в нее. Я даже заказал ее — в этом у меня нет сомнений — но я сомневаюсь, что мастер закончил ее. Теперь, когда прошло столько лет, очень нелегко вспомнить...

В этот момент дверь медленно, со скрипом, приотворилась; Сильвия и Бруно, услышав знакомые шаги, вскочили и бросились к ней.

Глава третья

Это мой брат! — громким шёпотом проговорил Вице-губернатор. — Говорите же что-нибудь, да поживее! Эти слова, по-видимому, были адресованы Лорду-Канцлеру, который мгновенно среагировал на них и монотонно, как малыш, повторяющий алфавит, затараторил:

— Как я уже докладывал, Ваше Вице-Превосходительство, это зловредное движение...

— Ты слишком торопишься! — прервал его Вице-губернатор, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти с шепота на крик: так он был раздражен. — Он просто не может тебя слышать! Начни сначала!

— Как я уже докладывал, — покорно продекламировал Лорд-Канцлер, — это зловредное движение уже, по-видимому, приобрело масштабы революции!

— И что же это такое — масштабы революции? — Голос, произнесший это, был мягким и добрым, а лицо высокого, степенного пожилого мужчины, который только что вошел в комнату, держа за руку Сильвию, и на плече которого триумфально восседал Бруно, было слишком благородным и располагаю-

— Масштабы — это меры, то есть, собственно говоря, длина, ширина и толщина! — И пожилой мужчина полупрезрительно улыбнулся.

Лорд-Канцлер с большим трудом взял себя в руки и указал на открытое окно.

— Если бы ваше Высокопревосходительство соизволили хоть минутку послушать крики этой возбужденной толпы... — (“Возбужденной толпы!” — более громким голосом повторил Вице-губернатор, потому что Лорд-Канцлер, всё еще не в силах справиться с охватившим его страхом, перешел почти на шепот), — вы поняли бы, чего они добиваются!

В этот миг в комнату донеслись громкие крики, в которых можно было более или менее ясно разобрать слова “Меньше! Хлеба! Больше! Налогов!”

Пожилой мужчина добродушно улыбнулся.

— Подумать только, что в мире делается... — начал было он, но Лорд-Канцлер уже не слушал его.

— Какая досада! Ошибка! — пробормотал он и, бросившись к окну, у которого только что стоял, перевел дух. — Послушайте теперь! — предложил он, сделав широкий жест рукой. Теперь слова раздавались четко, как тиканье часов, и издалека то и дело доносились слова: “Больше! Хлеба! Меньше! Налогов!”

— Больше хлеба! — удивленно повторил Правитель. — В чём же дело, ведь на прошлой неделе открылась новая государственная пекарня, и, несмотря на

— Пекарня закрылась, вашсочство! — более громким и отчетливым, чем прежде, тоном произнес Канцлер. Он вдохновлялся сознанием того, что хоть на этот раз сможет представить веские доказательства, и почтительно вручил Правителю несколько отпечатанных документов, которые вместе с огромными раскрытыми гроссбухами лежали наготове на письменном столе.

— Да, верно, я помню! — пробормотал Правитель, рассеянно пролистывая их. — Указ, подготовленный моим братом, был издан от моего имени! Какое коварство! Да, так оно и было! — продолжал он более громким тоном. — На нем стоит моя подпись: значит, я и в ответе. Но что значит их крик “Меньше налогов”? Разве их может быть еще меньше? Ведь месяц назад я отменил последние?!

— Они были введены опять, вашсочство, собственным указом вашсочтсва, — И Канцлер подал Правителю еще несколько отпечатанных бумаг.

Перелистывая их, Правитель дважды пристально поглядел на Вице-губернатора, сидевшего за одним из гроссбухов и, казалось, с головой ушедшего в чтение. Затем он повторил:

— Что поделаешь. Да, это моя подпись.

— И теперь они говорят, — продолжал Канцлер елейным тоном, более уместным для ловкого шпиона, чем для высшего государственного чиновника, — что смена правительства, я хочу сказать — отмена поста Вице-губернатора, — продолжал он под удивленным взглядом Правителя, — точнее, роспуск канцелярии Вице-губернатора и придание нынеш-

— Мой муж, — послышался глубокий, грудной, но очень твердый голос, — занимает пост Вице-губернатора вот уже пятнадцать лет. Это долго! Это очень много! — По большей части Госпожа держалась в тени, но когда она выпрямлялась и скрещивала руки на груди, она казалась еще более внушительной, чем обычно. А уж если она была вне себя от гнева, то напоминала взъерошенную копну сена.

— Он сумеет проявить себя на посту Вице! — продолжала она, будучи слишком простоватой и не способной осознать всю двусмысленность своих слов. — О, в Чужестрании уже много лет не было такого замечательного Вице, как он!

— Тогда что же ты предлагаешь, сестра? — мягко спросил Правитель.

Госпожа заметно смутилась; она побледнела и еще больше рассердилась.

— Такими делами не шутят! — проговорила она.

— Тогда мне придется посоветоваться с братом, — заметил Правитель. — Брат, слышишь?

— ...и семь составляет сто девяносто четыре, что составляет восемнадцать пенсов, — отозвался Вице-губернатор. — Два кладем, шестнадцать в уме.

Канцлер восхищенно поднял руку и выгнул бровь.

— Боже, какой умница! — пробормотал он.

— Брат, пройдем на пару слов в мой кабинет, — более громким голосом произнес Правитель.

Госпожа повернулась к Профессору, который, открыв чайник, измерял карманным термометром температуру в воды в нем.

— Профессор! — начала она столь громким тоном, что даже Уггуг, дремавший на стуле, тотчас проснулся и открыл глаза.

Профессор мигом спрятал термометр, всплеснул руками и изобразил на своем лице некое подобие улыбки.

— Надеюсь, вы занимались с моим сыном перед завтраком? — строго спросила Госпожа. — Полагаю, он поразил вас своими дарованиями?

— О да, Госпожа, конечно, — мгновенно отозвался Профессор, потирая ухо; ему, видно, вспомнилось нечто неприятное. — Его Великолепие прямо-таки поразил меня.

— Он просто очаровательный мальчик! — воскликнула Госпожа. — Он даже сморкается куда благозвучнее других мальчишек!

Если бы это было правдой, подумал Профессор, то сморкание других было бы чем-то поистине ужасным; но он был человек осторожный и предпочел промолчать.

— А какой он умница! — продолжала Госпожа. — Вы заметили: никто с таким удовольствием не выслушивал ваши лекции! Так вас никто еще не слушал; но это было обещано много лет назад, задолго до того как...

— Да, да, Госпожа, я помню! Может быть, в следующий вторник... или на следующей неделе...

— Это было бы замечательно, — кокетливо проронила Госпожа. — Вы, конечно, не станете возражать,

— Пожалуй, стану, Госпожа, — сделав паузу, отвечал Профессор. — Видите ли, он всегда стоит спиной к аудитории. Это очень удобно для чтения вслух, но что касается лекций...

— Пожалуй, вы правы, — отозвалась Госпожа. — Впрочем, я думаю, у него вряд ли найдется время больше чем на одну лекцию. А чтобы всё прошло как можно лучше, для начала мы устроим банкет и бал-маскарад...

— Я непременно приду! — с энтузиазмом воскликнул Профессор.

— Я буду в костюме Кузнечика, — скромно сказала Госпожа. — А в чем будете вы, Профессор?

Профессор вежливо улыбнулся.

— Я? Я, Госпожа, постараюсь прийти как можно раньше.

— Ну, не стоит приходить раньше, чем откроются двери, — заметила Госпожа.

— Я и не собираюсь, — отвечал Профессор. — Подождите минутку. Раз уж это день рождения Сильвии, я... — и он опрометью выбежал из комнаты.

Бруно принялся рыться в карманах, делаясь от этого занятия всё более задумчивым; наконец он засунул пальчик в рот и тихо вышел из комнаты.

Едва за ним закрылась дверь, как Профессор опять вернулся в комнату, едва переводя дух.

— Желаю тебе всяческого счастья, моя милая! — продолжал он, обращаясь к улыбающейся девочке, следовавшей за ним. — Позволь мне вручить тебе подарок ко дню рожденья. — Вот тебе подушечка для булавок, милая. Я купил ее у старьевщика; она обошлась мне в четыре с половиной пенса!

— А булавки они отдали мне даром! — продолжал разговорившийся Профессор. — Их целых пятнадцать штук, и только одна — погнутая.

— Не беда. Из гнутой я сделаю крючок! — проговорила Сильвия. — Крючок, чтобы ловить Бруно, когда он задумает сбежать с уроков!

— А что я тебе подарю — ни за что не догадаешься! — проговорил Уггуг, беря со стола масленку и подходя к Сильвии сзади с плутовской гримасой на лице.

— Конечно, не догадаюсь, — отвечала Сильвия, даже не обернувшись. Она продолжала разглядывать подушечку — подарок Профессора.

— Вот! — воскликнул противный мальчишка, перевернув масленку и с довольной улыбкой оглядываясь по сторонам в ожидании похвал.

Стряхивая масло со своего нарядного платья, Сильвия разрумянилась, но сжала губкк и не проронила ни слова. Затем она подошла к окну, чтобы отдышаться и немного успокоиться.

Однако триумф Уггуга оказался очень недолгим: Вице-губернатор вернулся как раз вовремя, чтобы своими глазами увидеть плоды проказ с своего дорогого сыночка. И в следующий миг умелая затрещина по уху превратила триумф мальчишки в вопль боли.

— Ах, мой бедный! — воскликнула мать, обнимая свое чадо пухлыми ручками. — Ударили ребенка в ухо — и ничего? Бедный мальчик!

— Нет, это не просто ничего! — воскликнул рассерженный отец. — А вам известно, мадам, что по всем счетам в этом доме плачу я, и это обходится

— Прикусите язычок, сэр! — тихо, почти шепотом, проговорила Госпожа. — В ее взгляде было нечто такое, что заставило его замолчать. — Разве вы не видите, что это была всего лишь шутка? И очень удачная, надо признать! Он ведь хотел сказать, что никого так не любит, как ее! И вместо того, чтобы поблагодарить за комплимент, эта маленькая гордячка еще надулась и ушла!

Вице-губернатор обладал даром мгновенно переводить тему разговора. Он подошел к окну.

— Милочка моя, — проговорил он, — а что это за поросенок там, внизу, роется в ваших цветочных грядках?

— Поросенок? — воскликнула Госпожа, бросившись к окну и едва не оттолкнув своего супруга; она горела от нетерпения увидеть всё своими глазами. — Чей же это поросенок, а? Как он сюда попал? Где же, в конце концов, этот безумный Садовник?

В этот момент в комнату вернулся Бруно и, не замечая Уггуга (который ревел во всё горло в надежде привлечь чье-нибудь внимание), поскольку уже давно привык к таким выходкам, бросился к Сильвии и обнял ее.

— Я бегал поглядеть, не найдется ли в моем кукольном серванте, — огорченным тоном проговорил он, — чего-нибудь для подарка тебе! Но там ничегошеньки нет! Всё давно сломано, всё до последней крошки! Денег у меня тоже не осталось, так что я не смог ничего купить тебе! Так что я могу подарить тебе только это! (“Это” оказалось крепким объятием и нежным поцелуем.)

Его Вице-Превосходительство, обернувшись, ласково потрепал детей по головкам своими длинными, цепкими руками. — Ну, ступайте, мои хорошие! — проговорил он. — Мне еще нужно поговорить о делах.

Сильвия и Бруно, взявшись за руки, направились к двери; но, подойдя к ней, Сильвия вдруг обернулась и мягко подошла к Уггугу.

— Я не сержусь на тебя из-за масла, — сказала она; — мне очень жаль, что он так шлепнул тебя! — С этими словами она попыталась взять маленького разбойника за руку, но Уггуг заревел еще громче и мириться не пожелал. Вздохнув, девочка вышла из комнаты.

Вице-губернатор сердито поглядел на своего сынка.

— А ну-ка, Сирах, выйди! — громким — насколько хватало смелости — голосом произнёс он.

Его жена по-прежнему стояла у окна и глядела вниз, то и дело повторяя:

— Да где же поросёнок? Я что-то его не вижу!

— Он побежал направо, а затем чуть влево, — проговорил Вице-губернатор, стоя спиной к окну и делая Лорду-Канцлеру какие-то знаки, указывая на Уггуга и на дверь и объясняясь на языке кивков и гримас.

Наконец, Канцлер понял, чего от него хотят, и, пройдя через всю комнату, схватил любознательное чадо за ухо. В следующий миг они с Уггугом покинули комнату, и дверь мягко закрылась за ними. Но прежде чем она окончательно закрылась, до ушей нежной матери долетел какой-то странный вой.

— Гиена какая-нибудь, или что-то в этом роде, — отвечал Вице-губернатор, с невинным видом поглядывая на потолок, словно гиены обычно бегают именно по потолку. — Давай поговорим о деле, дорогая. Скоро придет Правитель. — С этими словами он взял со стола какую-то бумагу, на которой я едва успел разобрать слова “выборы, после которых вышеупомянутый Сибимет и жена его Табикат смогут, если пожелают, принят имперское... — но в этот момент он с виноватым видом скомкал ее в руках.

Глава четвертая

КОВАРНЫЙ ЗАГОВОР

В этот момент в комнату вошел Правитель; следом за ним шагал Лорд-Канцлер, с трудом переводя дух и поправляя парик, съехавший у него на затылок.

— А где же мое обожаемое дитя? — воскликнула Госпожа, когда все четверо расселись вокруг небольшого столика, заваленного гроссбухами, бумагами и документами.

— Он куда-то ушел несколько минут назад вместе с Лордом-Канцлером, - пояснил Вице-губернатор.

— Ах! — вздохнула Госпожа, грациозно улыбаясь столь высокой персоне. — Ваша милость ловко расправляется с детьми! Я думаю, вряд ли кто-нибудь сможет лучше вас подцепить моего бесценного Уггуга за ухо! — Госпожа была женщиной весьма недалекой, и ее реплики курьезным образом приобретали двусмысленный оттенок, о котором она и не подозревала.

Канцлер кивнул, тяжело вздохнув.

— Мне кажется, Правитель намерен что-то сказать, - заметил он, явно стараясь перевести разговор на другую тему.

Но Госпожа всё не успокаивалась.

Канцлер, поджав губы, замолчал. Он явно опасался, что при всей своей недалекости на этот раз она понимает, что говорит, и хочет подшутить над ним. Но на этот раз он беспокоился напрасно: каким бы непреднамеренным смыслом ни обладали ее слова, сама она вовсе не имела в виду ничего такого.

— Ну, вот, свершилось! — торжественно объявил Правитель, не тратя времени на предварительные разъяснения. — Вице-губернаторство упразднено, и мой брат назначен Вице-Правителем; он будет править в мое отсутствие. И как только я уеду куда-нибудь за границу, он мигом введет какой-нибудь новый налог.

— Надеюсь, да, — с улыбкой отвечал Правитель.

Госпожа была вне себя от радости; она принялась заламывать руки. Если вы хотите представить суматоху, которую она устроила, распорите пару перин и взбейте пух. — Когда мой муж станет Вице, — заявила она, — он будет стоить доброй сотни других вице!

— Верно, так и есть! — воскликнул Вице-Правитель.

— Нет, что ты, это вовсе не удивительно! — взволнованно отвечал ее муж. — В твоих словах вообще нет ничего удивительного!

Услышав такой комплимент своим чувствам, Госпожа улыбнулась и продолжала:

— Значит, я теперь Вице-Правительница?

— Вне всякого сомнения! — отвечал Канцлер, стараясь говорить разборчиво, насколько это позволяло ему перо, которое он держал во рту. Он нервно разворачивал и опять скатывал еще несколько свитков, пробирая среди них место для того, который ему только что вручил Правитель. — Это всего лишь наброски, черновики, — пояснил он; — и как только я закончу окончательную сверку (стремясь добиться полной идентичности между разными пергаментами, я, по-видимому, случайно пропустил запятую или даже точку с запятой), — он умолк, с пером в руке просматривая различные места свитка и промакивая исправленные места промокашкой, — документы будут готовы к подписанию”.

— А может, их сначала прочесть, а? — предложила Госпожа.

— Незачем, незачем! — с заметным волнением в один голос воскликнули Вице-Правитель и Канцлер.

— Разумеется, незачем, — мягко решил Правитель. — Мы с твоим мужем уже просмотрели их. Здесь сказано, что ему предоставляются все полномочия Правителя, и он вправе распоряжаться всей суммой годовых нало-

Всё это время Вице-Правитель был занят тем, что с помощью Канцлера перекладывал бумаги с места на место и указывал Правителю места, где необходимо поставить подпись. Затем он расписался сам, а следом за ним поставили свои подписи Госпожа и Канцлер, выполнявшие роль свидетелей.

— Короткое прощание — самое лучшее, — заявил Правитель. — Ну, вот, всё готово к моему отъезду. Дети ждут внизу, чтобы попрощаться... — Он расцеловался с Госпожой, обменялся рукопожатиями с братом и Канцлером и вышел из комнаты.

Трое присутствующих молча ждали, пока не раздался стук колес, возвещающий, что Правитель уже не может их слышать. И тогда, к моему удивлению, они разразились восклицаниями и неудержимым хохотом.

— Как ловко всё разыграно, а! — воскликнул Канцлер. Они с Вице-Правителем подали друг другу руки и вприпрыжку припустились по комнате. Госпожа была слишком солидной, чтобы прыгать с ними, но и она заржала, как застоявшаяся лошадь, победоносно помахивая платочком: даже до ее весьма ограниченного рассудка дошло, что они очень ловко состряпали какое-то дельце, и ей ужасно хотелось узнать — какое именно.

— Ты говорил, я всё узнаю сразу же, как только он уедет, — заметила она, когда они немного пришли в себя.

— Верно, ты всё узнаешь, Тэбби! — довольно отозвался ее муж, снимая промокашку и показывая ей два

пергамента, лежавших один подле другого. — Вот это — тот, который он прочитал, но не подписал, а этот он подписал, но так и не прочел! Видишь ли, он был весь закрыт промокашками, за исключением места для подписей...

— Да, да! — сердито прервала его Госпожа, начавшая было сравнивать два пергамента. — “Кроме того, он обладает всеми полномочиями Правителя в отсутствие последнего”. А в другом стояли слова “полный повелитель с правом казнить и миловать, имеющий титул Императора, если его изберут канцелярия и народ”. — Что такое? Выходит, ты теперь Император, дорогой мой?

— Нет еще, дорогая, — отвечал Вице-Правитель. — Оглашать этот пергамент пока что незачем. Всему свое время.

Госпожа кивнула и принялась читать дальше.

— Разумеется! — проговорил ее муж. — Мы не собираемся обращать внимание на такие пустяки!

— Хорошо, — отвечала Госпожа, сделав ударение на этом слове, и продолжала читать. — “Кроме того, содержимое казны останется в неприкосновенности”. Ба, а здесь сказано по-другому: “казна предоставляется в полное распоряжение Вице-Правителя”! Ах, Сибби, какой ловкий трюк! И все драгоценности, подумать только! А можно я пойду и надену их прямо сейчас?

— Лучше немного позже, любовь моя, — с досадой возразил ее муж. — Видишь ли, общественное мнение еще не вполне подготовлено к этому. Лучше действовать другим путем. Разумеется, в свое время у нас будет и карета, запряженная четверкой. А как только мы победим на выборах, я приму титул Императора. Но толпа не поймет нас, если мы завладеем сокровищами казны, пока

— Заговор! — воскликнула довольная Госпожа, всплеснув руками. — Боже, мне ужасно нравится мысль о заговоре! Это так забавно!

Вице-Правитель и Канцлер переглянулись.

— Но пусть этот заговор останется в глубине наших сердец! — прошептал мудрый Канцлер. — Он ведь никому не причинит вреда!

— И когда же состоится этот заговор?...

— Тсс! — внезапно прервал ее муж.

Дверь распахнулась, и в комнату вошли Сильвия и Бруно, нежно взявшись за руки. Бруно инстинктивно съежился и спрятался за плечом сестры, которая держалась бодро и спокойно, хотя по ее щечкам катились слезы.

— Нечего тут плакать! — резко, без всякого сочувствия к детям, бросил Вице-Правитель. — Ну, успокой их хоть немного! — обратился он к Госпоже.

— Может быть, кекс? — пробормотала себе под нос Госпожа. Пройдя в другой конец комнаты, она открыла сервант и вернулась, держа в руках два куска сливового кекса. — Вот, кушайте и не плачьте! — почти приказала она детям: и бедные малыши уселись рядом, но им тяжко было и думать о еде.

В следующее мгновение дверь опять открылась, или, лучше сказать — распахнулась, и в комнату стремглав вбежал Уггуг, крича “Опять пришел этот старый Нищий!”

— Ну, мы не намерены кормить его... — начал было Вице-Правитель, но Канцлер прервал его.

— Не беспокойтесь, — сказал он, понизив голос. — Слугам отданы распоряжения на сей счет.

— Где он, дитя мое? — проговорила его нежная мамаша, обняв за шею свое маленькое чудовище.

Мы все (не считая Сильвии и Бруно, не обращавших никакого внимания на происходящее) подошли вслед за ней к окну. Старый Нищий глядел на нас голодными глазами.

— Ну, хоть корочку хлеба, ваше Высочество! — умолял он. Это был благообразный старик, но вид у него был болезненный и оборванный. — Корочку хлеба, только и всего! — повторял он. — Корочку и глоток воды!

— Вот тебе вода, пей сколько влезет! — крикнул Уггуг, выливая ему на голову кувшин воды.

— Правильно, мальчик мой! — воскликнул Вице-Правитель. — Так и надо поступать с таким сбродом!

— Просто умница! — воскликнула Вице-Правительница. — Как он добр, верно?

— А ну-ка, палкой его! — завопил Вице-Правитель. Нищий тем временем стряхнул воду со своего рваного плаща и опять поднял глаза вверх.

— Принесите горячую кочергу! — крикнула Вице-Правительница.

Горячей кочерги, видимо, под рукой не оказалось, но палки градом полетели в нищего. Старого бродягу со всех сторон окружили злобные лица слуг, так что ему пришлось попятиться.

— Незачем ломать мои старые кости, — пробурчал он. - Я и так ухожу. Дайте же хоть корочку!

— Бедный старик! — раздался рядом чей-то слабый голосок. Бруно пробрался к окну и хотел было бросить старику свой кусок кекса, но Сильвия удержала его.

— Хорошо, мой милый, — мягко отвечала Сильвия. — Но зачем же бросать его? Разве ты не видишь: старик уже ушел. Давай лучше нагоним его. — И она потащила за собой брата из комнаты, не обращая ни малейшего внимания на компанию, которая с любопытством следила за Нищим.

Затем участники заговора расселись по своим местам и продолжили беседу на более низких тонах, чтобы их ненароком не услышал Уггуг, по-прежнему стоявший у окна.

— Кстати, а как насчет передачи власти Бруно? — спросила Госпожа. — Как у вас сказано об этом в новом Договоре?

Канцлер откашлялся.

— Точно так же, слово в слово, — проговорил он. — За исключением одного, Госпожа. Видите ли, вместо “Бруно” я взял на себя смелость вставить имя... — тут он резко понизил голос, перейдя на шепот, — имя Уггуга!

— Неужели Уггуга?! — воскликнул я в порыве негодования. Я не мог больше сдерживать свои чувства. Подумать только, какой громадной силой обладает одно-единственное слово! Не успел еще мой вопль умолкнуть, как внезапная вспышка изменила всё вокруг меня, и я опять обнаружил себя на прежнем месте, в углу купе, напротив молодой особы, которая, наконец, подняла вуаль и теперь с удивлением глядела на меня.

Глава пятая

ДВОРЕЦ НИЩЕГО

— Надеюсь, я не напугал вас? — произнес я наконец. — Простите, я и сам не помню, что говорил. Наверное, я задремал.

— Вы сказали: “Неужели Уггуга?!” — отвечала молодая особа; ее губки вздрагивали, она пыталась улыбнуться, несмотря на все усилия казаться бодрой. — Правда, вы не сказали это, а — прокричали!

— Если вы читали “Кошмарный шиллинг”, — продолжала она, — или что-нибудь о привидениях, или динамите, или, на худой конец, о полуночных убийцах, тогда вас можно понять: но все эти ужасы не стоят и шиллинга, пока не превращаются в настоящий ночной кошмар. Но ведь у вас всего лишь медицинский справочник, не так ли? — сказала дама, переводя глаза на книгу, за которой я задремал.

Ее дружелюбный, откровенный тон в первую минуту буквально обезоружил меня; в нем не было ни малейшего следа развязной самоуверенности, порой присущей детям, — а она казалась ребенком: ей, насколько я могу судить, было чуть больше двадцати; наоборот, она так и излучала невинную открытость почти ангельского существа, которому еще внове земные, обыденные — или, если угодно, варварские — стороны жизни общества. Примерно так же, подумалось мне, будет говорить и Сильвия лет этак через десять.

— Вы не упомянули о призраках, — продолжал я, чтобы поддержать разговор, — а они ведь бывают поистине ужасными.

— Да, пожалуй, — отвечала дама. — Банальные призраки на железных дорогах — я имею в виду призраков со страниц вагонного чтива — существа поистине жалкие. Мне даже хочется вместе с Александром Селькирком сказать: “Их миролюбие просто убивает меня!” Им никогда не стать ночными Убийцами. Они просто не могут “барахтаться в крови”, чтобы спасти свою шкуру!

“Барахтаться в крови...”, — повторил я эту весьма смелую фразу соседки. А разве можно барахтаться в какой-нибудь жидкости?

— И что же, в этой книге вам встретились по-настоящему страшные призраки? — продолжал я.

— А как вы догадались? — отвечала она с бесхитростной открытостью и подала мне свою книжку. Я жадно раскрыл ее, ощущая приятную дрожь (какую вызывает, например, хорошая история о призраках) из-за тех “неслучайных” совпадений, которые столь неожиданно заставили меня погрузиться в круг ее интересов.

Увы. Книга, которую она читала, оказалась “Домашней кулинарией”, раскрытой на статье “Хлебный соус”.

Когда я возвращал ей книгу, выглядел я, вероятно, бледным как полотно, так что дама при виде моего замешательства даже рассмеялась.

— О, это куда более захватывающее чтение, чем современные бредни о призраках, уверяю вас! В прошлом месяце мне встретился призрак — я не имею в виду настоящих, сверхъестественных призраков — в одном журнале. О, он был совершенно лишен аромата и не смог бы и мышь испугать! Короче, он был из тех призраков, которым никто и стула не предложил бы!

“Три раза по двадцать и еще десять лет, плешь и очки тоже, в конце концов, имеют свои преимущества!” — мысленно сказал я себе. “Вместо беззаботной юности и девичества, издающих время от времени какие-то односложные вопли, перед нами старик и ребенок, легко и просто находящие общий язык, словно они

Дама на какой-то миг почувствовала замешательство, а затем захлопала в ладоши.

— Да, да, верно! — воскликнула она. — Гамлет у него говорит: “Сядь, отдохни, мятежный дух!”

— А как, по-вашему, что означает “легкий стульчик”, а?

— Ну, я думаю, нечто вроде американского кресла-качалки...

— Платформа Фэйфилд, Госпожа, пересадка на Эльфстон! — объявил проводник, открывая дверь купе, и через несколько мгновений мы со всем скарбом очутились на платформе.

— Пошел, пошел отсюда! — грубо окликнул старика станционный смотритель. — Убирайся лучше подобру-поздорову! Сюда пожалуйте, Госпожа! — продолжал он совершенно другим тоном. — Не угодно ли вам присесть, леди. Поезд будет через несколько минут. — Отвратительное заискивание и лакейство его, без сомнения, объяснялось адресом, указанным на одном из тюков

65

Пока я наблюдал за тем, как старик медленно поднялся на ноги и сделал несколько шагов к краю платформы, у меня в голове сами собой сложились строки:

Монах с дрожащими руками

Поднялся с ложа своего;

Века усыпали снегами

Власы и бороду его.

Но леди почти не обратила внимания на этот эпизод. Искоса взглянув на “изгнанника”, который едва держался на ногах, опираясь о палку, она повернулась ко мне.

— Знаете, это вовсе не американское кресло-качалка! Я бы тоже хотела, — проговорила она, освобождая мне место рядом, — сказать словами Гамлета: “Сядь, отдохни...” — и весело расхохоталась, “...мятежный дух” — продолжил я гамлетовскую фразу. — Да, это точное описание пассажиров железных дорог! А вот и замечательный пример, — продолжал я, когда крошечный местный поезд остановился у платформы, и носильщики, бросившись к дверям купе, распахнули их. Один из них помог бедному старцу подняться в купе третьего класса, а другой почтительно проводил нас с дамой в вагон первого класса.

Дама пошла было за ним, но затем обернулась и поглядела на недавнего соседа.

— Бедный старец! — вздохнула она. — Какой у него слабый и болезненный вид! Ужасно стыдно, что его так грубо выпроводили. Мне очень жаль...

Вокруг быстро темнело, и эти слова были обращены не столько ко мне, сколько представляли собой

— “Мятежный”, без сомнения, относится к разного рода книжкам, которые читаются исключительно в вагоне поезда. Даже если бы Пар не сделал ничего иного, он, по крайней мере, привнес в английскую литературу совершенно новый жанр!

— Вне всякого сомнения, — отозвался я. — Истинный источник всех наших медицинских справочников и книг по кулинарии...

— О, нет, нет! — прервала она меня. — Я не имела в виду нашу Литературу. Мы ведь люди совершенно ненормальные... Но книжки — это ужасное чтиво, где на пятнадцатой странице появляется Убийца, а на сороковой играется счастливая свадьба — неужели все это тоже объясняется действием Пара?

— А вот когда мы будем ездить на электропоездах, — позволю себе развить вашу теорию — мы перейдем с книжек на листовки, и убийство и свадьба у нас будут мирно соседствовать на одной и той же странице.

— Да, прогресс, достойный Дарвина! — с пафосом воскликнула дама. — Правда, вы поворачиваете эту теорию в обратном направлении. Вместо того, чтобы развить мышь в слона, вы превращаете слона в мышь! — Здесь поезд очутился в туннеле, и я, откинувшись на спинку, на мгновение закрыл глаза, пытаясь воскресить в памяти отдельные моменты сна.

“Мне показалось, это...” — сонным голосом пробормотал я; но туг фраза начала развиваться сама, по

Ему казалось — на трубе

Увидел он Слона.

Он посмотрел — то был Чепец,

Что вышила жена.

И он сказал: “Я в первый раз

Узнал, как жизнь сложна”.*

И что за сумасбродное создание распевало эти сумасбродные слова! Судя по виду, это был Садовник, судя по тому, как он размахивал граблями, — безумный, судя по тому, что он то и дело пускался отплясывать удалую жигу, — более чем безумный, а если судить по воплям, которыми он сопровождал пение последней строки строфы, — самый безумный на свете.

Эти слова скорее относились к нему самому как обладателю слоновьей ноги; но во всём остальном он был, что называется, мешок с костями, и даже пучки сена, торчавшие из него во все стороны, свидетельствовали, что он когда-то был набит сеном, но теперь почти всё сено повылезло.

Сильвия и Бруно терпеливо дожидались, когда он закончит первую песенку. Наконец, Сильвия вышла чуть вперед (Бруно застеснялся и отвернулся) и представилась, проговорив:

— Здравствуйте! Меня зовут Сильвия!

— А что это там за существо? — спросил Садовник.

* Пер. Д.Орловской. Здесь и далее “Песня безумного садовника” и ее фрагменты, за исключением последней строфы, приводятся в переводе Д.Орловской (прим. перев.).

— Какое существо? — удивилась Сильвия, оглянувшись. — А это Бруно. Он мой брат.

— А вчера он тоже был твоим братом? — озабоченно спросил Садовник.

— Разумеется, был! — воскликнул Бруно, который потихоньку приближался к ним. Ему вовсе не улыбалась перспектива не принимать участия в разговоре.

— Ах, вот как! — со вздохом проговорил Садовник. — Подумать только, как всё меняется. Куда ни погляди, всё стало другим. Но я помню свои обязанности! Я каждое утро встаю в пять...

— Ооо! — протянул Бруно. —А меня не заставишь подняться в такую рань. Это так же ужасно, как быть червяком! — добавил он вполголоса.

— Стыдно так долго лениться по утрам, Бруно! — возразила Сильвия. — Не забывай, ранняя пташка клюет червячков!

— Ну и пусть, на здоровье! — позевывая, отвечал Бруно. — Мне эти червяки вовсе не нравятся. Поэтому-то я и валяюсь в постели до тех пор, пока ранняя пташка не склюет их всех!

— Удивляюсь, с каким лицом вы говорите мне всю эту чепуху! — крикнул Садовник.

На что Бруно резонно ответил:

— Лицо тут ни при чём: это всё рот.

Сильвия решила переменить тему.

— Это вы ухаживаете за этими цветами? — мягко спросила она. — Какой замечательный у вас сад! Знаете, я хотела бы остаться здесь жить.

— Зимой по ночам... — начал было Садовник.

— Я чуть было не забыла, зачем мы сюда пришли! — прервала его Сильвия. — Не будете ли столь любезны позволить нам пройти? Сюда только что пошел ста-

— Только этого это местечко и стоит! — пробормотал Садовник, доставая из кармана ключ и стараясь отпереть калитку в ограде сада.

— А сколько оно стоит! — невинным тоном полюбопытствовал Бруно.

Но Садовник только нахмурился.

— Это секрет! — пробурчал он. — Давайте, только скорее возвращайтесь! — крикнул он детям, когда те выбежали на дорогу.

Я едва успел последовать за ними, прежде чем он запер калитку.

Мы побежали по дороге и вскоре увидели старика Нищего, который брел примерно в четверти мили впереди нас, и дети припустились бегом, чтобы нагнать его. Они бежали очень легко, едва касаясь земли, и я сам не мог понять, почему я не отставал от них. Но теперь эта загадка не слишком беспокоила меня: меня занимали совсем другие вещи.

Вероятно, старый Нищий был совсем глухим, поскольку он не обращал никакого внимания на громкие крики Бруно и продолжал устало брести по дороге, не останавливаясь, пока малыш не нагнал его и не вручил пресловутый кусок кекса. Бедный мальчик едва переводил дух и смог проговорить одно-единственное слово “Кекс!” — правда, не столь решительно, как совсем недавно произнесла его Ее Превосходительство, а с милой детской застенчивостью, глядя на старика глазами “существа, которое любит всех — больших и маленьких”.

Старик мигом схватил кекс и с жадностью, напоминающей голодных зверей, проглотил его. Даже

— Больше нет! — со слезами на глазах проговорила Сильвия. — Свой я съела. Нам очень стыдно, что мы тогда отпустили вас. Простите нас, пожалуйста...

Я забыл конец этой фразы, потому что рассудок, к величайшему моему удивлению, вернул меня к леди Мюриэл Орм, которая и проговорила эти самые слова Сильвии — да-да, да еще и нежным голоском Сильвии, поглядывая на меня ее умоляющими глазками!

— Пошли со мной! —услышал я мгновение спустя; старик помахал рукой с величавой грацией, которая плохо вязалась с его дырявым нарядом, из-за куста, росшего на обочине дороги. Тот начал быстро уходить в землю. В другой раз я просто не поверил бы собственным глазам или хоть немного удивился бы, но теперь, в этой странной ситуации, мой разум был полностью поглощен ожиданием того, что произойдет в следующую минуту.

Когда куст опустился совсем низко, я увидел мраморные ступени, уходившие вниз, в темноту. Старик шагал впереди, а мы с любопытством следовали за ним.

Поначалу на лестнице было так темно, что я едва угадывал очертания фигурок детей, которые, взявшись за руки, спускались вслед за провожатым. Но с каждой минутой становилось всё светлее от странного серебристого света, разлитого в воздухе, хотя никаких ламп не было, и когда мы, наконец, вошли в какую-то комнату, в ней было светло почти как днем.

В комнате было восемь углов, в каждом из которых красовалось по роскошной колонне, украшенной

шелковыми драпировками. Стена между колоннами была закрыта — на высоте примерно шесть или семь футов — вьющимися растениями, с которых свешивались грозди каких-то спелых плодов и благоухающие цветы, за которыми почти не было видно листьев. Где-нибудь в другом месте я бы удивился, увидев на одной ветке и плоды, и цветы; но здесь меня поразило лишь то, что ничего подобного я никогда прежде не видел. Над этими растениями в каждой стене было устроено полукруглое окно с цветными стеклами, а поверх всего этого великолепия виднелся сводчатый потолок, на котором тут и там поблескивали драгоценные камни.

Не находя слов от удивления, я обернулся, пытаясь понять, как же мы, ради всего святого, вошли сюда: в комнате не было ни одной двери, и все стены были густо увиты вьющимися растениями.

— Здесь нам нечего опасаться, мои милые! — сказал старик, положив руку на плечо Сильвии и наклоняясь, чтобы поцеловать ее. Девочка отпрянула назад, едва переводя дух, но в следующий миг с криком: “Это же папа!” бросилась обнимать его.

“Папа! Папочка!” — повторил Бруно; и когда счастливые дети вдоволь нацеловались с отцом, я протер глаза, словно бы спрашивая: “Куда же подевались лохмотья?”, потому что на старике были теперь королевские одежды, так и сверкавшие драгоценными камнями и золотым шитьем, а на голове его сияла золотая корона.

Глава шестая

ВОЛШЕБНЫЙ МЕДАЛЬОН

- Где это мы, папа? — прошептала Сильвия, крепко обнимая старика за шею и нежно прижавшись к нему своей розовой щечкой. — В Эльфландии, радость моя. Это одна из провинций Сказколандии.

— А я думала, что Эльфландия ужасно далеко от Чужестрании... А оказалось — совсем рядом!

— Выходит, мы ушли очень далеко? — удивленно спросила Сильвия.

— Пожалуй, тысячу миль, моя хорошая, с тех пор как Садовник отпер вам дверь.

— Съешь милю, мой маленький плутишка?

— Да нет же, — возразил Бруно. — Я имел в виду одну из этих ягод, ну, или фруктов.

— Конечно, мальчик мой, — отвечал отец, — и тогда ты узнаешь, что такое Наслаждение: то самое наслаждение, которого мы так безумно ищем и которому так беззаботно предаемся!

Бруно мигом подбежал к стене и сорвал какой-то плод, отдаленно напоминающий банан, но по цвету похожий на клубнику.

Мальчик начал жадно есть его; глаза его выражали всё большее удивление, а когда он, наконец, доел странный плод, он стал задумчив и бледен.

— Знаешь, Сильвия, он совершенно безвкусный! — воскликнул Бруно. — Мой язык так ничего и не почувствовал. Это нечто вроде — как бы это сказать?..

— Он словно из плиса, — подсказала Сильвия. — И что же, папа, они здесь все такие?

— Они кажутся такими вам, потому что вы чужие в Эльфландии — пока еще. А на мой вкус они очень хорошие.

Бруно с растерянным видом поглядел по сторонам.

— Попробую-ка я еще какой-нибудь плод! — сказал он, спрыгнув с колен Короля. — Э, да здесь есть и полосатые, слово радуга! — И он направился к ним.

Тем временем Король о чем-то заговорил с Сильвией, но — таким тихим тоном, что я не мог расслышать ни слова и решил пойти следом за Бруно, который рвал и уплетал другие плоды в тщетной надежде найти хоть один вкусный. Я тоже попробовал было сорвать какой-то плод, но это оказалось всё равно

— Погляди-ка, радость моя, — произнес король, — и скажи, как тебе это нравится.

— Какая прелесть! — радостно воскликнула Сильвия. — Бруно, иди сюда! Видишь! — с этими словами она подняла медальон в виде сердечка, чтобы разглядеть его на свет. Медальон был вырезан из целого кристалла густо-синего цвета и держался на роскошной золотой цепочке.

— И вправду очень красиво, — более сдержанно заметил Бруно и принялся читать слова, выгравированные на медальоне.

— “Все-будут-любить-Сильвию” — произнес он наконец. — Да ее и так любят! — воскликнул он, обнимая ее за шею. — Ее любят все-все-все!

— Но мы ведь любим ее больше остальных, верно, Бруно? — проговорил старый король, взяв медальон из рук девочки. — А теперь, Сильвия, взгляни на это. — И он показал ей другой медальон, лежавший у него на ладони. Он был темно-малинового цвета, тоже в виде сердечка и тоже на богатой золотой цепочке.

— Просто чудо! Прелесть! — воскликнула Сильвия, хлопая в ладоши от восторга. — Ты только погляди, Бруно!

— И на этом тоже есть какие-то слова, — проговорил Бруно. — “Сильвия-будет-любить-всех”.

— Заметили разницу? — обратился к ним король. — Разный цвет и слова тоже разные. Выбери один из них, дочка. Я подарю тебе тот, который тебе больше понравится.

Сильвия шепотом прочла слова, вырезанные на медальонах, задумчиво улыбнулась и, наконец, выбрала.

Старый король ничего не ответил; но когда он наклонился и долгим, нежным поцелуем поцеловал дочку в лоб, я заметил, что глаза его наполнились слезами. Затем он открыл замочек цепочки и показал, как лучше надевать медальон на шею, чтобы его не было заметно из-под воротничка платья.

— Видишь ли, о его существовании знаешь только ты, — тихим голосом сказал он, — другие не должны его видеть. Запомнила?

— Да, запомнила, — отозвалась Сильвия.

— А теперь, родные мои, вам пора возвращаться, не то они заметят, что вы исчезли, и бедному Садовнику здорово попадет!

Я опять испытал чувство удивления, вспомнив, куда, в какой мир нам предстояло вернуться — ибо куда направлялись дети, туда последовал и я — но в сознании детей не возникло и тени сомнения. Они принялись обнимать и целовать отца, восклицая:

— До свидания, дорогой папочка!..

А затем нас внезапно объял полночный мрак, и где-то там, в темноте, раздалась странная песенка:

Ему казалось — на шкафу

Красуется Павлин.

Он присмотрелся — это был

Сестры Невестки Сын.

И он сказал: “Как хорошо,

Что я здесь не один”.

— Это я! — отозвался Садовник, глядя на нас через полуоткрытую калитку. Мы стояли на дороге перед

— А кто это такие — арендаторы? — спросил Бруно.

— Ну, те, кто платит мне за аренду, кто же еще! — воскликнул Садовник. — Если хотите, можете входить.

С этими словами он открыл калитку, и мы вышли, несколько ошарашенные (по крайней мере — я) резким переходом из полумрака железнодорожного вагона на залитую ярким светом платформу станции Эльфстон.

Ловкий лакей в красивой ливрее подошел и почтительно приподнял шляпу.

— Карета подана, Госпожа, — проговорил он, принимая свертки и картонки, которые она держала в руках.

И леди Мюриэл, обменявшись со мной рукопожатиями и пожелав мне доброй ночи, с обворожительной улыбкой последовала за ним.

Меня охватило настолько странное чувство одиночества, что я подошел к кучеру повозки, из которой выгружали багаж, и, распорядившись, куда следует отвезти мой скромный скарб, пешком направился к домику Артура. А вскоре я думать забыл об одиночестве: так тепло встретил меня старый друг, так уютно и светло было в его скромной гостиной, в которую он проводил меня.

— Помилуйте, доктор! — запротестовал я. — Принимать общество три раза в день — это просто невыносимо!

— Да что вы о нем знаете! — весело возразил мой молодой целитель. — На дому: партия в теннис — в 3 пополудни; партия в кегли — в 5 пополудни; музыка (кстати, в Эльфстоне совсем нет слуг) — в 8; прогулка в экипаже — в 10 вечера. Вот ваш режим!

Я не мог не признать, что это звучало весьма заманчиво.

— А я уже познакомился кое с кем из дамского общества, — отозвался я. — С леди, приехавшей в одном вагоне со мной.

— А как она выглядела? Опишите, я попробую узнать ее.

— Ее зовут леди Мюриэл Орм. А как она выглядит... я думаю, она очень красива. Вы ее знаете?

— Разумеется, знаю. — Говоря это, доктор слегка порозовел. — Да, я с вами согласен. Она просто красавица.

— А я так просто без ума от нее! — с воодушевлением продолжал я. — Мы говорили с ней...

— Пойдем поужинаем! — с облегчением прервал меня Артур, увидев, что в комнату вошла горничная. Так в течение целого вечера он упорно пресекал все мои попытки вернуться к разговору о леди Мюриэл. Когда же мы уселись перед камином и остались наедине, он сам заговорил о ней.

— Я не намерен рассказывать о ней ничего особенного, — произнес он (более того, он не упоминал

— Если это и была шутка, то самая безобидная, уверяю тебя! — честно признался я. — К тому же я втрое старше ее! Но если уж ты остановил на ней свой выбор, тогда я спокоен, что всё будет как нельзя лучше...

— ...она прелесть, — подхватил Артур, — воплощенная чистота, чистосердечность, самоотречение и, и... — тут он внезапно умолк, словно не находя слов для столь священного и бесценного предмета.

Наступила тишина; я откинулся на спинку стула, мысленно рисуя себе черты Артура и предмета его страсти и желая им мира и безоблачного счастья.

Я представлял, как они будут прогуливаться вдвоем, воркуя, как голубки, в собственном уютном саду, а на обратном пути их будет встречать верный старый садовник.

Мне казалось вполне естественным, что садовника должна буквально переполнять радость, что его обожаемые господин и госпожа вернулись; но — Боже! — как странно они выглядят — совсем как дети! Я вполне мог принять их за Сильвию и Бруно; — но это было даже более неожиданно, чем его дикие пляски и безумные песни!

Ему казалось — о стихах

С ним говорил Олень.

Он присмотрелся — это был

И он сказал: “Мне очень жаль,

Что он молчит как пень”.

...и даже более неожиданно, чем если бы Вице-Правитель и Госпожа вдруг очутились рядом со мной и принялись обсуждать открытое письмо, которое только что вручил ему Профессор, стоявший в нескольких шагах от нас.

— Если бы не эти два выродка, — услышал я его шепот; он покосился на Сильвию и Бруно, беззаботно слушавших песню Садовника, — у нас вообще не было бы никаких проблем!

— Прочтите-ка еще несколько строк из этого письма, — сказала Госпожа.

Вице-Правитель принялся читать вслух: “...настоящим мы покорнейше просим Вас принять титул Короля, которым вы были единодушно избраны Верховным Советом Эльфландии, и уведомляем, что вы можете назначить своего сына Бруно, слухи о доброте, рассудительности и красоте которого дошли до нас, законным престолонаследником”.

— В чем же здесь трудности? — спросила Госпожа.

— Да неужели ты не понимаешь? Посол, который привез это письмо, ждет внизу; он непременно желает увидеть Сильвию и Бруно; а если он увидит Уггуга и вспомнит слова о “доброте, рассудительности и красоте”, он сразу догадается, что...

— А разве есть на свете мальчик прекрасней Уггуга? — нетерпеливо прервала его Госпожа. — Или умнее, или хотя бы ласковее его?

На что Вице-Правитель попросту отвечал:

— Не будь же безмозглой гусыней! Наш единственный шанс заключается в том, чтобы убрать этих

— Но тогда нам придется называть его Бруно, не так ли? — отозвалась Госпожа.

Вице-Правитель в раздумье почесал затылок. — Хм! Нет! — грустно отвечал он. — Ничего не выйдет. Наш парень — идиот до такой степени, что ни за что не привыкнет отзываться на него.

— Идиот, вот как! — обиженно воскликнула Госпожа. — Если он и идиот, то ничуть не больше, чем я!

— Ты права, дорогая, — примирительным тоном сказал Вице-Правитель. — Точно такой же.

Госпожа немного успокоилась.

— Что ж, пойдем примем Посла, — проговорила она и обратилась к Профессору. — В каком зале он нас ожидает?

— В библиотеке, мадам.

— А как, говоришь, его зовут? — спросил Вице-Правитель.

Профессор взглянул на визитную карточку, которую вертел в руках. — Его Тучность Барон Доппельгейст.

— И как только он может жить с таким забавным именем? — заметила Госпожа.

— Не может же он менять его во время поездок, — отозвался Профессор. — У него и без того полно багажа.

— Ступай и прими его, — обратилась Госпожа к Вице-Правителю. — А я тем временем займусь детьми.

Глава седьмая

ПОСОЛЬСТВО БАРОНА

Я последовал было за Вице-Правителем, но затем передумал и отправился следом за Госпожой; мне хотелось узнать, как она спрячет детей с глаз долой. Войдя, я обнаружил, что Госпожа держит за руку Сильвию, а другой рукой нежно, совсем как мать, гладит по головке Бруно. Дети выглядели смущенными и слегка перепуганными.

— Ах, мои милые малыши, — говорила она, — я задумала устроить для вас небольшую прогулку! Сегодня вечером Профессор отвезет вас в дремучий лес; поэтому захватите с собой корзину с провизией, чтобы устроить пикник на берегу лесной речки!

Бруно подпрыгнул и захлопал в ладоши. —Ах, как здорово! —воскликнул он. —Правда, Сильвия?

Сильвия, не скрывая удивленного взгляда, сложила губки для поцелуя.

— Мы вам очень благодарны, — спокойно произнесла она.

Госпожа быстро отвернулась, чтобы скрыть победную усмешку, появившуюся на ее лице, словно рябь на поверхности озера.

— Таким образом, ваше Превосходительство, — рассказывал Барон, когда мы вошли в библиотеку, — я командовал всеми пехотными частями. — Затем он обернулся, чтобы представиться Госпоже.

— Так вы воин, герой? — проговорила Госпожа.

— Так точно, — отозвался он, скромно потупив глаза. — Все мои предки славились как истинные гении военного искусства.

Госпожа милостиво улыбнулась.

— Да, это уже наследственное, — заметила она; — точно так же, как и любовь к пирожным.

Барон смущенно улыбнулся, и Вице-Правитель поспешил сменить тему разговора.

— Скоро будет готов обед, — проговорил он. — Могу я иметь честь проводить вашу Тучность в гостиную?

— Да, разумеется! — охотно согласился Барон. — Незачем заставлять гостей ждать! — И с этими словами он почти выбежал из библиотеки следом за Вице-Правителем.

Он вернулся так быстро, что Вице-Правитель едва успел объяснить Госпоже, что ее сравнение с “любовью к пирожным” было не слишком удачным.

— Ты могла бы сразу заметить, — добавил он, — что это его конец. “Гений военного искусства!” Фу-ты-ну-ты!

— Ну, как, обед готов? — нетерпеливо спросил Барон, вбегая в зал.

— Будет через пару минут, — отвечал Вице-Правитель. — Пойдемте пока прогуляемся в саду. Вы рассказывали, — продолжал он, когда они втроем вышли из Дома, — что-то такое о великом сражении, в котором вы командовали пехотой...

— О, это всего лишь Садовник! — ободряющим тоном отвечал Вице-Правитель. — Он совершенно безопасен, уверяю вас. Слышите, он поет! Это его любимая забава!

До их слуха донеслись громкие слова песенки:

Ему казалось — Юный Клерк

По улице идет.

Он присмотрелся — это был

Не Клерк, а Бегемот.

Сказал он: “Звать его на чай —

Немаленький расход”.

А Садовник тем временем, отшвырнув лопату, пустился отплясывать лихую жигу, растопырив пальцы и повторяя вновь и вновь:

Немаленький расход! Немаленький расход!

Услышав это, Барон немного обиделся, но Вице-Правитель заверил его, что в песенке этого глупца нет ни малейшего намека на его Тучность, да и вообще она — совершенная бессмыслица.

— Ты ведь не имел в виду ничего такого, верно? — обратился он в Садовнику, который допел очередной куплет и стоял, покачиваясь, на одной ноге и глядел на них, разинув рот.

Взяв лук и стрелы, Уггуг заметно смутился, но всё-таки положил стрелу на тетиву. Но едва только стрела сорвалась с тетивы, Вице-Правитель что есть силы наступил на ногу Барону.

— Тысяча извинений! — воскликнул он. — Я просто слишком разволновался. Видите! Прямо в яблочко!

Барон был просто изумлен.

— Знаете, он держал лук так странно, что это кажется просто невероятным! — пробормотал он. Но повода для сомнений не оставалось: стрела торчала в самом центре мишени!

— Здесь неподалеку — озеро, — продолжал Вице-Правитель. — Принесите его Высочеству удочку! — Уггуг с неохотой взял удочку и закинул ее.

— У вас на рукаве жук! — воскликнула Госпожа, шлепнув бедного Барона с такой силой, словно в его рукав вцепился добрый десяток омаров. — Жуки этого вида ужасно ядовиты, — пояснила она. — Ах, какая жалость! Вы не видели, как наш сын вытащил рыбину!

На берегу, с крючком в верхней губе, лежала огромная треска.

— А я всегда думал, — заметил Барон, — что треска — рыба морская.

— Да, но только не у нас! — отвечал Вице-Правитель. — Чем бы нам еще заняться? Задайте моему сыну какой-нибудь вопрос — о чем угодно, решайте сами! — Хмурый мальчишка тотчас подошел и встал рядом с Бароном.

— Не скажет ли мне его Высочество, — задумавшись, проговорил Барон, — сколько будет семью девять?

— Налево, скорее налево! — воскликнул Вице-Правитель, резко отступая назад — настолько резко, что незадачливый гость, наткнувшись на него, тяжело плюхнулся носом в землю.

— Ах, извините! — воскликнула Госпожа; они с мужем кинулись к гостю и помогли ему подняться на ноги. — Мой сын, как вы, вероятно, слышали, ответил “шестьдесят три!”

Барон ничего не сказал; он был с головы до ног покрыт пылью и чувствовал себя совершенно разбитым. Но когда хозяева проводили его к дому и хорошенько отчистили его платье, он почувствовал себя немного лучше.

— Он весьма достойный мальчик, — сказал осторожный Барон, — но мне хотелось бы самому убедиться в его достоинствах. Вы, кажется, упоминали о музыке...

— Музыке?! — воскликнула Вице-Правительница. — О, да он у нас просто вундеркинд! Вы непременно должны послушать, как он играет на рояле. — С этими словами она подошла к окну. — Уг... я хотела сказать, мальчик мой! Пойди к нам на минутку, и захвати с собой учителя музыки! Учитель будет листать ноты для мальчика, — с улыбкой пояснила она.

Уггуг, доверху наполнив корзинку улитками, не смог найти предлога, чтобы не прийти, и вскоре появился в зале в сопровождении невысокого человечка свирепого вида, который тотчас спросил Вице-Правителя:

— Какой музик фам угодно?

— Ту сонату, которую его Высочество исполняет с особенным чувством, — отвечал Вице-Правитель.

— Его Фысочестфо никакой сонат не... — начал было учитель музыки, но Вице-Правитель мигом остановил его.

— Потише, сэр! Ступайте и переворачивайте ноты для его Превосходительства. Дорогая (сказал он, обращаясь к Госпоже), ты объяснишь ему, что он должен делать? А я тем временем покажу вам, Барон, самую интересную карту, какая только есть у нас — карту Чужестрании и Сказколандии, и прочих стран.

К тому времени, как Госпожа, объяснив учителю музыки его задачу, присоединилась к ним, карта уже

Госпожа подошла к ним и, указывая географические пункты и называя их имена, еще больше запутала всех. Наконец, Барон в полном отчаянии сам указал на карту и с дрожью в голосе спросил:

— А эта большая желтая клякса и есть Сказколандия?

— Да, это Сказколандия, — проговорил Вице-Правитель, — и ты (прошептал он, обращаясь к жене) укажи ему дорогу восвояси. Пусть уезжает хоть завтра утром. Он прожорлив как акула! С моей стороны указать ему дорогу было бы бестактностью.

Его супруга ухватилась за эту мысль и начала как можно более деликатным манером давать гостю советы.

— Видите, это самый короткий путь в Сказколандию! Так что если вы отправитесь в путь завтра утром, спустя неделю с небольшим вы будете дома!

Барон недоверчиво поглядел на нее.

— Я добирался сюда целый месяц, — проговорил он.

— Видите ли, обратный путь всегда короче!

Барон перевел взгляд на Вице-Правителя, который с готовностью подтвердил ее слова. — Обратный путь займет у вас времени в пять раз меньше, если вы уедете завтра утром!

Во всё время их разговора в зале раздавались звуки сонаты. Барон не мог не признать, что исполнение было поистине великолепным; но напрасно он пытался взглянуть на юного исполнителя. Всякий раз как он хотел увидеть его собственными глазами, ему мешали сделать это либо Вице-Правитель, либо его

Наконец он встал и, пожелав всем доброй ночи, вышел из зала. Хозяин с хозяйкой обменялись торжествующими взглядами.

— Дело сделано! — воскликнул Вице-Правитель. — Ловко, ничего не скажешь! Но что это там за шум на лестнице? — С этими словами он приоткрыл дверь, выглянул и протянул разочарованным тоном: — Это выносят багаж Барона!

— А что означает этот стук колес? — воскликнула Госпожа. Поглядев из-за гардин на двор, она со вздохом проговорила: — Карета Барона уже завернула за угол!..

В этот момент дверь распахнулась, в зале показалось круглое, толстощекое лицо, и голос, срывающийся от волнения, прокричал:

— У меня в комнате улитки расползлись! Я вас покидаю! — и дверь опять закрылась.

А в зале по-прежнему раздавались величественные звуки сонаты: это Артур, едва касаясь клавишей, наполнил всю мою душу нежными звуками бессмертной “Патетической сонаты”: и не успела еще умолкнуть последняя нота, как усталый, но счастливый путешественник пробормотал “Доброй ночи!” и отправился в спальню — на поиски подушки.

Глава восьмая

СКАЧКИ НА ЛЬВЕ

Следующий день пролетел очень быстро, в приятных хлопотах. Часть дня ушла на обустройство на новом месте, а другую заняла прогулка — с Артуром в роли провожатого — по окрестностям. Я пытался составить представление об Эльфстоне и его обитателях. Когда пробило пять пополудни, Артур предложил — на этот раз без всякого смущения — отправиться вместе с ним во “Дворец”, чтобы представить меня графу Эйнсли, который проводит здесь лето, и возобновить знакомство с его дочерью — леди Мюриэл.

Первое впечатление от этого благородного, величественного и вместе с тем радушного человека оказалось как нельзя более благоприятным: а та искренняя радость, которая вспыхнула на лице его дочери, когда она встретила меня словами “какой приятный сюрприз!”, весьма кстати смягчили во мне последние остатки сердечных неудач и разочарований прежних лет, и во мне проснулось желание еще побороться с этим коварным миром.

Однако я заметил — и был очень рад этому — проявление куда более глубокого, чем обычная дружба,

— Нетрудно представить себе ситуацию, — отозвался Артур, — когда тела вообще лишены веса друг относительно друга, хотя каждый из них сам по себе и сохраняет свой собственный вес.

— Да, парадокс, ничего не скажешь! — произнес граф. — Объясни, как такое может быть. Мы в этом ничего не смыслим.

— Ну, допустим, этот дом, такой, каков он есть, вдруг поднимется на высоту несколько миллиардов миль над землей, и ему ничто не будет мешать: упадет он на нашу планету или нет?

Граф кивнул.

— Разумеется, хотя на это может уйти несколько веков.

— Да, и всё прочее тоже, — отвечал Артур. — Обитатели дома будут жить обычной жизнью, взрослеть и умирать, а дом всё еще будет падать, падать и падать! А теперь что касается относительного веса тел. Как вам известно, ни одно тело не имеет веса, за исключением тех, которые стремятся упасть и не могут. Вам всё понятно?

Мы отвечали утвердительно.

— Хорошо. А теперь, если я возьму эту книгу и буду держать ее в вытянутой руке, я, разумеется, почувствую ее вес. Но если мы все будем падать, никто не сможет падать быстрее, чем остальные; в самом деле, что еще мы сможем делать, кроме как падать? Так вот, если моя рука будет падать с той же скоростью, что и книга, то книга никогда не выпадет из нее. И никогда не упадет на падающий пол!

— Да, представляю себе! — отозвалась леди Мюриэл. — Но нам остается лишь мысленно воображать себе всё это! А как мы можем это проверить?

— Это означает, что мы взлетим под потолок, — заявил граф. — И неизбежным следствием этого будет сотрясение мозга.

— Чтобы избежать этого, — заметил Артур, — давайте прикрепим мебель к полу, а сами покрепче

— Одно небольшое уточнение! — весело прервала его леди Мюриэл. — Нам придется крепко держать в руках чашки. А что же будет с чаем?

— Да, о чае я и забыл, — вздохнул Артур. — Ну, он, само собой, взлетит под потолок — пока вы как-нибудь его не выпьете!

— Ну, я думаю, чепухи на сегодня вполне довольно, — заметил граф. — Кстати, какие новости привез нам джентльмен из достославного града Лондона?

Я начал рассказывать последние новости, и беседа стала еще более непринужденной. Когда же Артур знаком показал мне, что нам пора, и мы, после душной комнаты окунувшись в вечернюю прохладу, побрели по берегу, наслаждаясь тишиной, нарушаемой лишь шорохом волн да доносившейся издалека старинной рыбачьей песней, не меньше, чем нашей странной беседой, затянувшейся допоздна.

Мы уселись на камни вокруг бухточки, до такой степени кишевшей всевозможными формами животной, растительной и зоофитной — или как там она называется — жизни, что я углубился в ее изучение, а когда Артур заявил, что нам пора возвращаться домой, я попросил оставить меня одного — понаблюдать за обитателями берега.

Между тем рыбачья песня раздавалась всё ближе и ближе; их лодка стояла у самого берега, и я бы еще долго наблюдал за тем, как они выгружают на берег свой улов, если бы микрокосм, копошившийся у моих ног, не напомнил о себе более настойчивым образом.

Меня буквально заворожил огромный старый краб: в его манере двигаться, раскачиваясь из стороны

Наступила тишина, которую прервал звонкий голосок Сильвии: “Не будете ли вы столь любезны позволить нам пройти?”

— Что-о? Опять за тем старым нищим? — проворчал Садовник и запел:

Ему казалось — Кенгуру

Играет в домино.

Он присмотрелся — то была

Японка в кимоно.

“Идите спать — он ей сказал. —

Становится темно”.

— Мы вовсе не хотим, чтобы он что-нибудь проглотил, — пояснила Сильвия. — Он совсем не голоден. Мы просто хотим повидаться с ним. Будьте так добры...

— Ну ладно! — согласился Садовник. — Я всегда поступаю по-доброму. Никогда никого не обижаю. Ну, проходите же! — с этими словами он распахнул калитку, и мы вышли на пыльную дорогу.

Мы быстро добрались до куста, который столь загадочным образом опускался в землю. Сильвия достала из тайника волшебный медальон, задумчиво повертела его в руках и с беспомощным видом, обратилась к Бруно.

— Что же мне с ним делать, Бруно, а? У меня всё вылетело из головы!

— Поцелуй его! — таков был неизменный совет Бруно в случае сомнения или затруднения.

— Попробуй потереть его наоборот, — опять посоветовал Бруно.

— Как это наоборот? — удивленно спросила Сильвия. Она собиралась потереть его и так и сяк.

Она потерла медальон слева направо. Результата не было.

Тогда она потерла справа налево.

— Стой, стой, Сильвия! — испуганно воскликнул Бруно. — Погляди, что творится!

Оказалось, что деревья, высившиеся на склоне соседнего холма, начали медленно, одно за другим, подниматься вверх, а маленький ручеек, мирно журчавший у наших ног, вдруг принялся бурлить, пениться, шипеть и брызгаться со все стороны, так что даже стало жутко.

— Потри его как-нибудь по-другому! — воскликнул Бруно. — Попробуй вверх-вниз! Скорее!

— Пойдем-ка за ней, — проговорила Сильвия. Эта мысль оказалась как нельзя более удачной.

Вскоре мышка перешла на неторопливый бег, так что мы вполне поспевали за ней. Единственное, что меня несколько озадачило — это быстрое, буквально на глазах, превращение крошечной зверюшки, которая

Вскоре превращение окончилось, и нам предстал благородный лев, терпеливо поджидавший нас. Дети при виде его не испытывали ни малейшего страха; они подошли и принялись гладить его, словно это был не лев, а шотландская пони.

— Подсади меня! — воскликнул Бруно.

Сильвия тотчас помогла ему усесться на широкой спине благородного зверя и сама уселась позади брата на манер амазонки. Бруно мигом запустил руки в роскошную гриву льва, намереваясь править своим удивительным скакуном.

— Нноо! — воскликнул он, и этого оказалось вполне достаточно; лев сразу понял, куда ему мчаться, пустился в галоп, и вскоре мы очутились в дремучем лесу. Я говорю “мы”, потому что я, разумеется, сопровождал детей, хотя и сам не смогу объяснить, как мне удалось не отставать от льва. Я был рядом с ними в тот самый момент, когда мы примчались к домику старика нищего. Лев почтительно опустился возле его ног, а Сильвия и Бруно мигом спрыгнули на землю и бросились в объятья отца.

— Из огня да в полымя! — задумчиво проговорил старик сам с собой, когда дети закончили свой сбивчивый рассказ о визите Посла; они, разумеется, рассказывали с чужих слов, потому что сами его не видели. — Из огня да в полымя! Такова ваша судьба. Я всё вижу, но ничего не в силах изменить. Эгоистичность хитрого и коварного мужчины, самовлюбленность амбициозной и лукавой женщины, эгоизм избалованного, себялюбивого ребенка — всё это ведет к одному концу: из огня да в полымя! Боюсь, что

Наклонившись, он взял горсть пыли и развеял ее по ветру, медленно и строго произнося слова, звучавшие как заклинание. В наступившей тишине дети изумленно глядели на него.

Пусть зависть, злоба и вражда

В ночи погаснут без следа,

Пусть станет силою беда,

Пускай во тьме горит звезда,

Пусть ложь исчезнет навсегда!

Облачко пыли, как живое, повисло в воздухе; в нем замелькали причудливые тени, перетекавшие одна в другую.

- Смотрите, буквы! А вот и слова! - прошептал Бруно, в испуге прижавшись к Сильвии. - Жаль, что я не могу разобрать их! Прочти их, Сильвия!

— Попробую, — отвечала девочка. — Подожди минутку; может быть, мне удастся разобрать вон то слово...

“Становится темно!” - вдруг зазвучал в наших ушах знакомый хриплый голос.

“Идите спать — он ей сказал.

— Становится темно”.

Глава девятая

ШУТ И МЕДВЕДЬ

Да, мы опять оказались в саду; чтобы хоть как-то избавиться от этого назойливого голоса, мы поскорее вошли в дом и очутились в библиотеке... Уггуг хныкал, возле него с донельзя удивленным видом стоял Профессор, а Госпожа, нежно обняв сына, повторяла снова и снова: “...и они еще заставляют его учить эти ужасные уроки! Ах, мой бедный мальчик!”

— Из-за чего сыр-бор? — сердитым голосом спросил Вице-Правитель, входя в зал. — Кто поставил здесь эту вешалку для шляп? — С этими словами он повесил свою шляпу на голову Бруно, стоявшего посреди зала.

Мальчик был настолько удивлен столь резкой сменой декораций, что даже не попытался сбросить шляпу, хотя она доходила ему до плеч, делая его похожим на маленькую свечку, накрытую огромным колпаком.

Профессор вежливо объяснил, что его Высочество изволили сказать, что они не выучили урок.

— А ну-ка, живо выучи урок, слышишь, щенок?! — загремел Вице-Правитель. — Вот тебе! — Послышалась громкая оплеуха, и несчастный Профессор бросился в другой конец зала.

— Отбрить? С радостью! — отвечала та. Она усадила Профессора в кресло и повязала ему на шею салфетку. — Где бритва?

Тем временем Вице-Правитель, крепко держа Уггуга за шиворот, колошматил его зонтиком.

— Кто это забыл на полу гвоздь? — кричал он. — А ну-ка, забьем его! Забьем, я сказал! — Удары градом сыпались на орущего Уггуга, пока тот с воем не шлепнулся на пол.

Тогда его папаша вернулся к сцене “бритья” и, увидев Профессора, покатился со смеху.

— Прости, дорогая, ничего не могу с собой поделать! — произнес он, немного отдышавшись. — Боже, что за совершеннейший осел! Ну, поцелуй же меня, Табби!

И он обнял было насмерть перепуганного Профессора, который с диким воплем вскочил на ноги. Влепил ли Вице-Правитель ему поцелуй или нет, я не видел, потому что Бруно, избавившись, наконец, от шляпы-колпачка, стремглав выбежал из зала; следом за ним бросилась Сильвия. Я так боялся остаться с глазу на глаз с этими сумасшедшими созданиями, что поспешил за детьми.

— Бежим скорее к папе! — воскликнула Сильвия, когда они выбежали в сад. — У нас ведь дела — хуже некуда! Я попрошу Садовника выпустить нас.

— Но нам просто не дойти туда! — прошептал Бруно. — Как бы я хотел, чтобы у нас, как у Дядюшки, была карета, запряженная четверкой!

В этот момент опять раздался знакомый громкий голос:

Четверка Лошадей.

Он присмотрелся — это был

Зеленый Сельдерей.

“Вот так, — сказал он, — и всегда

Бывает у людей”.

Ему казалось, что в углу

Лежит Пучок Травы.

Он присмотрелся — это был

Медведь без головы.

Сказал он: “Бедный, бедный зверь!

Он ждет еды. Увы!”

— Нет, на этот раз я вас не выпущу! — проговорил Садовник, прежде чем дети успели открыть рот. — Вице-Правитель приказал мне больше никуда не выпускать вас. Так что убирайтесь, пока целы! — И, повернувшись к ним спиной, он пустился в пляс по дорожке, посыпанной гравием, громко повторяя:

Сказал он: “Бедный, бедный зверь! Он ждет еды. Увы!”

На этот раз песенка звучала более мелодично, чем его обычные вопли...

... Песня звучала всё громче и свободней; припев подхватили множество голосов. Я услышал глухой удар: это лодка уткнулась в берег, и пока рыбаки вытаскивали ее на сушу, ее днище заскрежетало по гальке. Поднявшись на ноги, я обменялся с рыбаками рукопожатием, а затем с любопытством взглянул на их улов, являвший собой великолепный набор “сокровищ морских глубин”.

Нет, это явно был женский голос. Да и фигура, полускрытая за дверцей буфета, тоже была женской, высокой, в воздушных одеждах. Может быть, это хозяйка дома? Между тем дверь распахнулась, и на пороге показался странный человек.

— Что тут делает этот осел? — спросил он сам себя, остановившись на пороге.

Женщина, которую я видел за дверцей, оказалась его женой. Она открыла один из буфетов и стояла, повернувшись к нему спиной и расстилая на одной из полок лист коричневой бумаги, и повторяла про себя:

— Так, так! Ловко! Хитро придумано! Любящий муж подкрался к ней сзади на цыпочках

и слегка хлопнул ее по затылку.

— Бууу! — игривым тоном проревел он ей в ухо. — Ну, теперь не будешь спорить, что гусыне нельзя сказать “Бууу!”, а?

Госпожа всплеснула руками. — Всё открыто! — воскликнула она. — Ах, нет — это же один из наших! Только никому ничего не говори, муженек! Всему свое время!

— Не говорить? О чем это? — удивленно спросил ее супруг, заглядывая под листы коричневой бумаги. —

Ты что же, Госпожа, прячешь здесь что-нибудь, а? Лучше сама признавайся!

Госпожа потупила глаза и заговорила елейным голоском:

— Только не смейся над этим, Бенджамин! — умоляюще проговорила она. — Ты — ты — ты что, не понимаешь? Это же КИНЖАЛ!

— И для чего он тебе? — ехидно спросил Его Превосходительство. — Мы же только хотели уверить всех, что он отошел в мир иной! Мы ведь не собирались его убивать, верно? Ба, кинжал, да еще жестяной! — пробурчал он, слегка перегибая лезвие вокруг пальца. — Ну, мадам, будьте добры всё объяснить. Во-первых, с чего это вам вздумалось называть меня Бенджамином?

— Это тоже часть Заговора, любовь моя! У каждого должна быть своя кличка...

— Кличка, говоришь? Ах, вот как! Ну, хорошо, и сколько же ты отдала за этот кинжал? А ну, отвечай без уверток! Меня не проведешь!

— Я отдала за него... ровнехонько... — забормотала пойманная заговорщица, пытаясь изобразить на лице выражение коварного убийцы, которое она не раз репетировала перед зеркалом. — Отдала...

— Так сколько же, мадам?

— Ну, раз уж ты настаиваешь, то восемнадцать пенсов! Я купила его себе на...

— Только, ради Бога, не говори “Слово чести!” — пробурчал другой заговорщик. — Он не стоит и половины этих денег, мадам!

— Себе на день рожденья, — едва слышным шепотом заключила Госпожа. — Кинжал должен быть у каждого. Это ведь непременный атрибут...

И он с вполне извинительной гордостью напялил на голову колпак с бубенчиками, а следом и всё остальное одеяние шута, подскочил к жене и лизнул ее в щеку языком.

— Как тебе это нравится, а?

Глаза Госпожи так и загорелись азартом завзятого Заговорщика.

— То что надо! — воскликнула она, хлопая в ладоши. — Ты выглядишь в нем круглым дурачком!

Новоявленный шут кисло улыбнулся. Он и сам не знал, воспринимать это как комплимент или насмешку, и на всякий случай спросил:

— Ты хочешь сказать — Шут? Да, я этого и добивался. А как ты думаешь, в какой наряд лучше переодеться тебе? — С этими словами он продолжал разбирать сверток; леди с нетерпением глядела на него.

— Ах, как мило! — воскликнула она, когда муж достал из него наряд, предназначенный для нее. — Какой роскошный костюм! Это наряд эскимоски, верно?

— Так и есть, костюм эскимоски, — с усмешкой отозвался ее заботливый супруг. — А теперь надень-ка его да поглядись в зеркало! Где твои глаза? Это же Медведь, неужели не видишь? — Тут он вздрогнул и оглянулся: в зале послышался грубый голос:

Он присмотрелся — это был Медведь без головы.

Но это был всего лишь Садовник, распевавший в саду под окном. Вице-Правитель на цыпочках подкрался к окну и бесшумно закрыл его, прежде чем Садовник успел допеть куплет до конца!

— Да, дорогая, это Медведь, но, надеюсь, не без головы. Ты — Медведь, а я — Провожатый. Чтобы узнать нас в этих нарядах, надо иметь острый глаз!

— Мне придется потренироваться ходить в этом наряде, — проговорила Госпожа, выглядывая из пасти Медведя. — Тут ведь никто не поможет, придется учиться самой. А ты, конечно, тут же скажешь: — Ну, Мишка, пошли, пошли! — не так ли?

— Да, разумеется, — отозвался Провожатый, беря в дну руку цепь, свисавшую с ошейника Медведя, а в другую — хлыст. — А теперь пройдись-ка по зале, приплясывая, точно настоящий медведь. Отлично, дорогая, превосходно. Ну, Мишка, пошли! Пошли, слышишь?!

Последние слова он проговорил нарочно громко, чтобы их слышал Уггуг, который, едва войдя к зал, так и замер, опустив руки, широко открыв рот и выпучив глаза, словно символ тупого удивления.

— Ну и нуу! — только и смог пролепетать он.

— Боюсь, это моя вина! Совсем забыл запереть дверь! Если он догадается — пиши пропало! Надо его поскорей выпроводить отсюда. Ну-ка, зарычи! — С этими словами он, делая вид, что пытается удержать медведя, выпустил его прямо на растерявшегося мальчишку. Госпожа, собравшись с духом и приободрившись, издала звуки, которые, видимо, казались ей свирепым рычанием, хотя на самом деле

Вице-Правитель, бросившись к двери, запер ее на ключ.

— Беды не оберешься с этой маскировкой! — заметил он. — Нельзя терять ни минуты. Он, конечно, побежит к Профессору, а того нам с тобой, сама понимаешь, провести не удастся!

Спустя несколько минут костюмы заговорщиков были уложены в шкаф, дверь отперта, а коварные заговорщики с невинным видом уселись на диван, воркуя как голубки, и принялись с нарочитой серьезностью обсуждать книгу, которую Вице-Правитель второпях схватил со стола, и которая оказалась Планом столицы Чужестрании.

Дверь осторожно приоткрылась, и в зал вошел Профессор. За его спиной виднелась глупая физиономия Уггуга.

— Какая удачная планировка! — с пафосом заговорил Вице-Правитель. — Видишь ли, дорогая, прежде чем свернуть на Запад-Стрит, надо миновать пятнадцать зданий на Зелень-Стрит.

— Пятнадцать зданий? Не может быть! — воскликнула Госпожа. — Я думала, их не больше четырнадцати! — Они настолько увлеклись обсуждением этого интереснейшего вопроса, что никто из них даже не взглянул на Профессора, который держал за руку Уггуга, прятавшегося у него за спиной.

Госпожа первой заметила их появление.

— А, это вы, Профессор! — воскликнула она приятным тоном. — А вот и мое дражайшее чадо! Ну, как, уроки окончены?

— Какие странные вещи творятся в этом доме! — дрожащим голосом начал Профессор. — “Его Взвинченная Пухлость (это было одним из многочисленных титулов Уггуга) поведал мне, что буквально только что видел в этом зале пляшущего Медведя и Шута-провожатого!

Вице-Правитель и его супруга изобразили крайнее удивление.

— Да это, наверное, в каком-нибудь другом зале, — произнесла нежная мать. — Мы сидим здесь вот уже больше часа и, как видите, читаем... — она заглянула в книгу, которую держала в руках, — рассматриваем План города.

— Дай-ка я пощупаю твой пульс, мальчик мой, — взволнованно сказал отец. — Ну-ка, покажи язык. Ну, так и есть. У него небольшой жар, Профессор, и наверное, легкий бред. Уложите его в постель и дайте ему чего-нибудь прохладительного.

— Нету у меня никакого бреда! — запротестовал его Взвинченная Пухлость, как только Профессор выпустил его руку.

— “Нету!” Фу, какая вульгарность! —язвительным тоном заметил отец. — Обратите на это внимание, дражайший Профессор, и попытайтесь исправить ее, разумеется, когда спадет температура. Да, кстати. Профессор! (Тот послушно оставил своего незадачливого ученика у двери и поспешно вернулся). Видите ли, могут пойти всякие слухи... а тут как раз выборы... Вы меня поняли?

— Даже другому Профессору? — в ужасе воскликнул бедный старикан.

— Императору? — воскликнул пораженный Профессор, схватившись за голову, чтобы она ненароком не треснула от столь сильного потрясения.

— Видите ли, Правитель, по-видимому, скоро будет провозглашен новым Императором. — Где еще найдешь лучшего? Разве что... — тут она как бы случайно поглядела на своего мужа.

— Нигде! Совершенно с вами согласен! — без всякой задней мысли испуганно заверил ее Профессор.

Вице-Правитель взял в свои руки нить разговора.

— Причина, по которой я позволил себе потревожить вас, Профессор, заключается в том, что я хотел бы попросить вас председательствовать на выборах. Это придаст им подобающую респектабельность, ибо вы — вне всяких подозрений...

— Боюсь, не смогу, ваше Превосходительство! — выпалил старик. — Что скажет Правитель...

— Правда, правда! — прервал его Вице-Правитель. — Ваше положение Придворного Профессора делает это весьма неудобным. Понимаю! Вы правы! Ну, что ж, придется провести выборы без вас...

— Так будет лучше, чем со мной... — удивленно пробормотал Профессор, сам с трудом понимая, что говорит. — Так, значит, ваше Высочество, вы приказали “постель и прохладительное питье?” — С этими словами он поплелся к двери, где его ждал Уггуг.

Я последовал за ними и тоже покинул зал. Внизу Профессор повторял про себя, стараясь получше запомнить приказы: “П, П, П; Постель, Прохладительное питье, Правильная речь...” — и так до тех

пор, пока, завернув за угол, он не столкнулся лоб в лоб с Сильвией и Бруно - настолько неожиданно, что опять выпустил руку своего толстощекого ученика, и тот припустился наутек.

Глава десятая

ДРУГОЙ ПРОФЕССОР

- А мы вас ищем! — с облегчением воскликнула Сильвия. — Знаете, вы нам очень нужны!

— В чем дело, дети? —удивленно спросил Профессор, окинув их добродушным взглядом — совсем не таким, каким он обычно глядел на Уггуга.

— Мы хотим, чтобы вы переговорили о нас с Садовником, — когда они с Бруно, крепко держа Профессора за руки, вышли вместе с ним из зала.

— Он очень груб с нами! — пожаловался Бруно. — И вообще они все нас любят, не то, что Папа. Лев и то куда добрее их!

— Прошу вас, объясните те же мне, наконец, — с волнением в голосе произнес Профессор, — какого Садовника и тем более какого Льва вы имеете в виду? Для меня очень важно не перепутать их. Дело в том, что это очень легко: понимаете, у обоих есть рот...

— И что же, вы часто путаете животных? — спросил Бруно.

— И что же, извелись они, после того как вы завели часы? — полюбопытствовал Бруно.

Профессор хлопнул себя по лбу и пробормотал:

— Извелись? Я на это очень надеялся. Но часы пошли, а крысам хоть бы что! Ума не приложу, почему это случилось! Уж, кажется, я ли не старался: даже прочел статью “Крысы” в Большом энциклопедическом словаре... Войдите!

— Пришел портной с маленьким счетом для вас, — послышался мягкий голос из-за дверей.

— Подождите минутку, — обратился Профессор к детям, — я мигом улажу это дельце. — Ну, сколько там с меня в этом году, милейший, а? — Не успел он договорить, как портной уже вошел в зал.

— Вы сами знаете, дело откладывалось с года на год, и сумма удваивалась и удваивалась, — с досадой отвечал портной, — я хотел бы получить свои денежки. Вот счёт на две тысячи фунтов.

— Ну, это не беда! — беззаботно отмахнулся Профессор, сунув руку в карман и шаря в нем, словно он всегда носил при себе такие суммы. — А не мог бы ты подождать еще годик: тогда бы собралось ровным счетом четыре? Подумай, как ты мог бы сразу разбогатеть! Тогда тебе бы, пожалуй, король и в подметки не годился бы!

— Я вовсе не собираюсь становиться королем, — задумчиво отозвался портной. — Но ваше предложение и впрямь звучит заманчиво... Еще бы, такая куча денег сразу! Так и быть, подожду еще год...

— Но когда же вы сможете заплатить ему четыре тысячи фунтов сразу? — спросила Сильвия, как только за покладистым кредитором закрылась дверь.

— Никогда, умница моя! — с пафосом отвечал Профессор. — Он так и будет удваивать счет из года в год, пока не отойдет в иной мир. Как видишь, он охотно соглашается подождать еще год, если сумма удвоится! Знаете что, мои юные друзья? Не пойти ли нам к Другому Профессору? Сейчас у нас есть очень удобный предлог нанести ему визит, — проговорил он себе под нос, мельком взглянув на часы. — Днем он обычно немного отдыхает, минут этак двадцать, и как раз в это время.

Бруно бросился к Сильвии, стоявшей по другую сторону от Профессора, и схватил ее за руку.

— Что ж, пожалуй, можно сходить, — неуверенно произнес он, — но только, пожалуйста, позвольте нам идти вместе! Так будет спокойнее!

— А что бы ты сказал, оказавшись на месте Сильвии! — воскликнул Профессор.

— Сам не знаю, — пробормотал Бруно. — Я и забыл, что я — не Сильвия. А вдруг Он окажется свирепым и строгим?

Профессор покатился со смеху.

— Не бойся, он совсем ручной! — отвечал он. — Он никогда не дерется. Видишь ли, он... как бы это сказать?., несколько рассеянный, мечтательный. — Он взял Бруно за другую руку и повел детей по длинному коридору, которого я прежде не замечал. Впрочем, это меня ничуть не удивило: в этом таинственном

Дворце мне постоянно встречались всё новые и новые залы и анфилады, зато очень редко удавалось отыскать знакомые.

Перед самым концом коридора Профессор остановился.

— Вот его комната, — заметил он, указывая на сплошную стену, в которой не было ни единой двери.

— Но как же мы попадем туда? — воскликнул Бруно. Сильвия не проронила ни слова, пока тщательно не обследовала всю стену. Затем она весело рассмеялась. — Вы хотите подшутить над нами, Профессор! — заметила она. — Ведь здесь нет ни единой двери.

— Дверей в ней и вправду нет, — согласился Профессор. — Чтобы попасть в нее, нам придется влезть в окно.

Другой Профессор сидел за столом; перед ним лежала большая открытая книга, на которой покоилась его голова. Он громко храпел, обняв руками книгу.

— Такова уж его манера чтения, — заметил Профессор, — если книга попадется интересная, его просто не оторвешь от нее!

На этот раз гостям тоже предстояла нелегкая задача. Профессор несколько раз приподнимал его голову и хорошенько тряс за плечи, но стоило только его отпустить, как усердный читатель неизменно утыкался носом в книгу, тяжело дыша, словно ему попалось что-нибудь жутко интересное.

— Если он всегда спит таким образом, — заметил Бруно, — то конечно!

— Что же нам делать? — проговорил Профессор. — Он с головой ушел в книгу!

— Давайте попробуем закрыть книгу, — предложил Бруно.

— Отличная мысль! — обрадованно воскликнул Профессор и захлопнул книгу настолько быстро, что даже прищемил нос Другого Профессора и несколько раз ущипнул за него.

Другой Профессор мигом вскочил на ноги и понес фолиант в другой конец комнаты, где и водрузил его на законное место в книжном шкафу.

— Я читал восемнадцать часов сорок пять минут, — проговорил он. — А теперь я хотел бы отдохнуть минут сорок с небольшим. Ну, как, лекция готова?

— Почти, — поспешно отвечал Профессор. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов... у меня возникли затруднения...

— Но банкет, я надеюсь, состоится?

— О да, разумеется! Банкет будет в самом начале. Вы же знаете, на пустой желудок люди обычно не выносят Отвлеченных Наук. А потом состоится бал-маскарад. Короче, нам предстоит целая уйма развлечений!

— А когда начнется бал? — спросил Другой Профессор.

— Да, правильно придумано. Сперва — Приглашение, потом — Угощение, а там и Развлечение. Надеюсь, ваша лекция немало развлечет нас! — проговорил Другой Профессор, во всё время разговора стоявший к нам спиной. Он был занят тем, что вытаскивал одну за другой книги из шкафа и ставил их обратно кверху ногами. Возле него стоял пюпитр с грифельной доской, и ученый муж, перевернув очередную книгу, делал на доске мелом пометку.

— А что касается “Баллады о поросенке”, которую вы обещали рассказать, — продолжал Профессор, — я полагаю, ее лучше исполнить ближе к концу банкета: тогда ее будут слушать более спокойно.

— А может, мне спеть ее, а? — с усмешкой спросил Другой Профессор.

— Если сумеете — пожалуйста, — осторожно отвечал Профессор.

— А ну-ка, давайте, попробую, — заявил светило науки, направляясь к пианино. — Предположим, я начну в А-бемоль. — С этими словами он взял ноту. — Ля-ля-ля! Нет, пожалуй лучше в другой октаве... — Он опять взял ноту И обратился к Бруно, стоявшему неподалеку от него.

— Ну, как тебе моё пение, дитя мое?

— Лучше не надо, — решительно заявил Бруно. — Очень похоже на кряканье уток.

— Ну, милый мой, первые ноты еще ничего не значат, — со вздохом решил Профессор. — Послушай лучше всю песенку:

Жил-был Кабанчик. День и ночь

Над сломанной трубой

Никто не мог ему помочь,

Он прыгать не умел — точь-в-точь

Обижен был судьбой.

— Ну, что вы скажете об этой мелодии, Профессор? — доиграв куплет, спросил он.

Профессор ненадолго задумался.

— Знаете, — наконец отвечал он, — некоторые ноты сочетались с соседними, другие — нет, но назвать это мелодией я бы не решился.

— Ну, что ж, попробую еще, — заявил Другой Профессор. — С этими словами его пальцы забегали по клавишам, словно лапки навозной мухи.

— Как вам нравится его пение? — понизив голос, обратился к детям Профессор.

— Его не назовешь красивым, — отвечала Сильвия.

— Это просто ужасно! — не задумываясь ответил Бруно.

— Крайности всегда вредны, — примирительно заметил Профессор. — Например, трезвость — вещь сама по себе хорошая, если придерживаться ее умеренно. Но если ее довести до крайности, то не избежать недостатков.

— И каковы же ее недостатки? — хотел было спросить я, но Бруно, как обычно, опередил меня. — И что же это за недостатки?

— Ну, взять хотя бы такой пример, — проговорил Профессор. — Когда человек навеселе (что, сами понимаете, крайность), вместо одного предмета он видит два. Когда же он крайне трезв (а это другая крайность), он воспринимает два явления как одно. И то и другое причиняет беспокойство и неудобство.

— Различие между “удобством” и “неудобством” лучше всего можно объяснить на примере, — отвечал Другой Профессор, подслушавший разговор детей. — Давайте вспомним какую-нибудь подходящую Поэму, в которой говорится, ну, например...

Профессор с досадой зажал ладонями уши.

— Если только позволить ему начать Поэму, — обратился он к Сильвии, — он уже не остановится! И ничто не заставит его замолчать!

— И что же, случалось, что он начинал Поэму и никак не мог остановиться? — спросила Сильвия.

— Раза три, не меньше, — отвечал Профессор.

Бруно даже поднялся на цыпочки, чтобы достать губами до уха Сильвии.

— И что же стало с теми тремя поэмами? — прошептал он. — Неужели он до сих пор всё еще рассказывает их?

— Тсс! — прошептала Сильвия. — Слышишь? Он говорит!

— Я расскажу их очень быстро, — пробормотал Другой Профессор меланхолическим тоном, потупив глаза, что составляло странный контраст с его лицом, с которого он по рассеянности забыл убрать улыбку. (“Впрочем, это была не совсем улыбка, — вспоминала впоследствии Сильвия, — просто его рот сохранял очертания улыбки, вот и всё”).

— Ну, что ж, начинайте, — согласился Профессор. — Чему быть, того не миновать.

— Слышал? Надо запомнить! — прошептала Сильвия на ухо Бруно. — Это просто замечательное правило, особенно когда попадешь в беду.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Сильвия, стараясь нахмуриться, что, впрочем, ей никогда толком не удавалось.

— А сколько раз, — отвечал Бруно, — ты говорила мне “Не стоит устраивать такой шум, Бруно!”, а я отвечал тебе: “Нет, стоит!”? Почему нет правил, запрещающих твердить “Не стоит”? Впрочем, ты никогда мне не верила!

— А разве тебе можно верить, противный мальчишка! — отвечала Сильвия.

Ее слова были достаточно строгими, но я придерживаюсь мнения, что если вы хотите помочь преступнику осознать весь ужас его вины, то, произнося свои обвинения, вам лучше держать губы подальше от его щеки, не то поцелуй, пусть даже случайный, может просто-напросто испортить всё впечатление от ваших слов.

Глава одиннадцатая

ПИТ И ПОЛ

ПИТ И ПОЛ

— Ах, бедный Пит! Он мне как брат: Ведь с ним давно уж дружим мы.

И хоть и сам я не богат, Я всё же дам ему взаймы. Так редки в скаредный наш век Добро и преданность друзьям. Но я, как добрый человек, ЕМУ ПОЛСОТНИ ФУНТОВ ДАМ!

Как рад был Пит, когда узнал, Что добрый Пол душой широк! Как аккуратно написал Расписку, что вернет всё в срок!

— Давай с тобой без суеты Мы договор составим наш. Не надо мелочиться! Ты Шестого мая долг отдашь.

— Нет, я менять не стану срок: Шестого мая долг верни.

— Ну, что же! — Пит вздохнул опять, Давай мне деньги, да и в путь: Хочу компанию создать, Чтоб капитал тебе вернуть.

— Ты, старина, меня прости, — Пол отвечает. — Мой совет: Недельку-две уж подожди: Пока свободных денег нет!

Так день за днем бедняга Пит Ходил к нему, кляня беду, Но Пол всё так же говорит:

— Я сам их со дня на день жду. Ну, вот и кончился апрель, Но всё таким же был ответ, Хоть пролетело пять недель: “Пока свободных денег нет!”

— Закон не шутит! Посему, — Решительно он заявил, — Плати, не то пойдем в тюрьму!

— Как жаль мне, — Пол проговорил, — Что этот горький день настал!

— Ах, Пит, ну что ты натворил! Ведь Крезом всё равно не стал! Хоть кудри все ты вырвешь прочь — Что проку в этом? Ну-ка, глянь! Слезами горю не помочь: Одумайся и перестань!

— А что могу поделать я: Душа скорбит! — сказал бедняк. — За что ты обобрал меня? Друзья не поступают так! Платить долги — не спорю я — Мы все обязаны сполна: Но всё ж коммерция твоя Бесчеловечна и грешна.

Мне чужд тот благородства пыл, Что в некоторых я нашел! (Пол скромно глазки опустил, Задумчиво уставясь в пол.) Коль заплачу полета монет — Мне с голоду лежать в гробу.

— Ну, Пит, мужайся! — Пол в ответ. — Держись, не сетуй на судьбу!

И твой цирюльник, говорят, Тебе почасту кудри вьет. Но благородства, как ушей, Тебе, приятель, не видать: Путь Чести прост и прям, ей-ей, Но трудно по нему шагать!

— Да, жив пока, — ответил Пит, — И всяким прочим не под стать, Но парикмахер не спешит

Мне бакенбарды завивать. Нет, я, приятель, не богат: Уходит всё по пустякам... А раздобыть теперь деньжат Ужасно трудно, знаешь сам!

— Плати же, только и всего! Верни мне долг, бедняга Пит! Что мне за дело до того, Что вдрызг тебя он разорит? Я тоже разорюсь, терпя

Из благородства! Посему,

За опоздание С ТЕБЯ

Я, ДРУГ, ПРОЦЕНТОВ НЕ ВОЗЬМУ!

— Какая милость! — Пит вскричал, Продам булавку я свою, Рояль, на коем я играл, Парик воскресный и — свинью! Вещей он продал без числа И из одежды кой-чего, Со вздохом видя, что дела Идут всё хуже у него...

Недели мчались, год прошел; Пит исхудал, как от чумы, И вот однажды крикнул: “Пол! Ты обещал мне дать взаймы!” — Дам как смогу я! — тот в ответ. Деньгами поделюсь с тобой. Ах, Пит, тебя счастливей нет! О как завиден жребий твой!

А я, как видишь, толст и сыт, Но это всё — напрасный труд! Ах, где мой прежний аппетит И радость, что к столу зовут! А ты как мальчик строен, брат, И у тебя изящный вид! Звонят к обеду — ты и рад, Не жалуясь на аппетит!

Пит отвечал: — Да, знаю сам, Что счастлива судьба моя: Но я готов отдать друзьям Всё, чем богат безмерно я! То, что зовешь ты “аппетит”, На самом деле голод злой, Когда ж еды и вкус забыт, Звонок к столу звучит тоской!

В моих лохмотьях грач и тот Не согласится щеголять: А пятифунтовый банкнот Вдохнул бы жизнь в меня опять! Пол отвечал: — Ну, ты даешь! Меня аж оторопь берет! Боюсь, ты сам не сознаёшь Тебе дарованных щедрот!

А Пит в ответ: — Моей судьбе С твоей равняться не дано, Но всё ж я нахожу в тебе Несоответствие одно. Уж сколько лет мне денег дать Ты обещаешь, лишь дразня: А сам с распиской подождать На мне не хочешь ты и дня!

— Хоть от бумаг одна беда, Без них не обойтись, ей-ей! И с документами всегда

Я пунктуален хоть убей! Платить долги иль получать — Я, право, это не пойму, Но каждый вправе сам решать, Когда удобнее ему!

Однажды бедный Пит сидел И корку, как всегда, глодал. Приятель Пол к нему влетел И руку дружески пожал.

— Да, плохи у тебя дела, — Заметил он. — Теперь опять Могу сказать, пора пришла На дверь юристу указать!

Прими ж совет из первых рук, Что дышит мудростью веков: За всё будь благодарен, друг, И не страдай от пустяков. Я следовал ему во всех Своих делах, но — промолчу, Поскольку похвальба есть грех, Да я хвалиться не хочу.

Смотри, как много наросло Процентов мне за доброту! Апреля первое число... Я с детства заповеди чту! Полсотни фунтов! Погоди! И хоть мошна почти пуста, Но сердце есть в моей груди: Я ДАМ ТЕБЕ ЕЩЕ ПОЛСТА!

— Нет! — молвил Пит. — Из глаз его Катились слезы в три ручья. — Никто бы дара твоего Не оценил бы так, как я. Но я уже к дарам твоим Давно привык за столько лет И мне воспользоваться им Ужасно неудобно. Нет!

— Ну, вот, теперь вы поняли разницу между “удобно” и неудобно”? Вам всё ясно, не так ли? — добавил он, взглянув на Бруно, сидевшего на полу возле ног Сильвии.

— Да, — едва слышно отвечал Бруно. Столь короткий ответ был для него делом совсем необычным; но я заметил, что у него был ужасно усталый вид. Выговорив это словечко, он вскарабкался на колени к Сильвии и положил голову к ней на плечо.

— Боже, какая уйма стихов! — прошептал он.

Глава двенадцатая

САДОВНИК-МУЗЫКАНТ

Другой Профессор с тревогой наблюдал за ним.

— Младшего детеныша однажды придется уложить в постель, — с авторитетным видом произнес он.

— Почему это однажды? — отозвался Профессор.

— Да потому что дважды это сделать невозможно, — пояснил Другой Профессор.

Профессор всплеснул руками.

— Он просто чудо, не так ли? — обратился он к Сильвии. —Никто другой не смог бы объяснить причину этого, да еще так быстро. В самом деле, его не уложишь дважды! Его ведь невозможно разделить на две половинки!

Услышав это, Бруно тотчас проснулся и отвечал:

— Я вовсе не хочу, чтобы меня разделили на две половинки...

— Это можно наглядно представить на диаграмме, — проговорил Другой Профессор. — Подождите минутку, у меня мелок затупился...

— Осторожно! — испуганно воскликнула Сильвия, следившая за ним. — Если вы будете держать нож таким образом, вы можете отрезать себе палец!

— Ну, вот, — проговорил Другой Профессор, прочертив на доске линию и поставив на концах ее буквы “А” и “В”, а посередине —“С”. Позвольте, я всё объясню. Если АВ разделить пополам в точке С...

— то он утонет, — решительным тоном заявил Бруно.

Другой Профессор удивленно умолк. Утонет? Что утонет?

— СкарАБей, конечно, что же еще? — отвечал Бруно. — Две его половинки утонут в озере.

Тут вмешался Профессор, поскольку Другой Профессор был сам озадачен своей диаграммой.

— Если я говорю “это повредит ему”, я имею в виду раздражение нервов...

Другой Профессор, казалось, понял.

— А если его слегка ущипнуть? — прошептала Сильвия.

— Ну, тогда он, конечно, почувствовал бы это лет через пятьдесят. А может быть, и вовсе не успел бы почувствовать. Это ощутили бы его внуки...

— Не хотел бы я быть дедом такого ущипнутого внука, сэр! — прошептал Бруно. — Он может почувствовать это в тот самый момент, когда ты просто счастлив!

Возникла неловкая пауза. Я заметил, что он пристально смотрит на меня. — Ну, ведь не всегда же ты будешь испытывать счастье. Бруно, не так ли?

727

— Очень жаль, что ты не любишь наставлений, — отвечал я. — Бери пример с Сильвии. Она постоянно занята; это так же верно, как то, что день долог!

— Я тоже! — возразил Бруно

— А вот и нет! — поправила его Сильвия. — Глядя на тебя, можно подумать, что день совсем короток!

— Подумаешь, какая разница! — вспыхнул Бруно. — Разве бывает один день длиннее, другой — короче? Я имел в виду — разве у них разная длина?

Не решившись рассматривать вопрос в этом свете, я предложил лучше спросить об этом Профессора, и дети тотчас бросились посоветоваться со своим старым другом. Профессор снял очки и в раздумье принялся протирать их.

— Видите ли, мои хорошие, — спустя минуту заговорил он. — День имеет такую же длину, как и всё, что обладает одинаковой протяженностью с ним. — Произнеся это суждение, он продолжил бесконечный процесс протирания очков.

Дети вернулись тихими и задумчивыми и сообщили мне ответ Профессора.

— Каково? Разве он не мудрец? — восторженно прошептала Сильвия. — Если бы я была такой же умной, как он, у меня, наверное, целый день голова бы трещала от боли!

— Мне кажется, вы разговариваете с кем-то, кого здесь нет, — заявил Профессор, повернувшись к детям. — Кто это может быть?

— Я никогда не говорю с отсутствующим! — возразил он. — Это дурная манера. Прежде чем разговаривать с кем-нибудь, нужно дождаться, пока он придет!

Профессор изумленно поглядел в мою сторону, но так, словно он совсем не замечал меня.

— Тогда с кем же вы разговариваете? — спросил он. — Вы же знаете, что здесь никого нет, кроме Другого Профессора, а его здесь точно нет! — раздраженно добавил он, растерянно озираясь по сторонам. — Дети! Помогите мне найти его! Он опять потерялся!

Дети мигом вскочили на ноги.

— Где же нам искать? — спросила Сильвия.

— Везде! — возбужденно заорал Профессор. — Везде, только быстро! — с этими словами он принялся бегать по комнате, отодвигая кресла и даже встряхивая их.

Бруно достал из шкафа какую-то крошечную книжку, открыл ее и потряс, передразнивая Профессора.

— Его здесь нет, — язвительно заметил он.

— Да его там и не могло быть, — нетерпеливо заметила Сильвия.

— Разумеется, не могло! — отвечал Бруно. — Но надо же всё вытряхнуть: а вдруг он там?!

—А раньше он тоже терялся? — спросила Сильвия, поднимая угол коврика перед камином и заглядывая под него.

— Когда-то давно, — отвечал Профессор, — он потерялся в лесу...

— Неужели же он не смог найтись? — удивился Бруно. — Отчего же он не кричал? Его бы непременно услышали — конечно, если он не успел зайти слишком далеко.

— А что мы будем кричать? — поинтересовалась Сильвия.

— Впрочем, лучше не стоит, — решил Профессор. — Нас может услышать Вице-Правитель. А он отчего-то стал ужасно строгим!

Это напомнило бедным детям обо всех тех напастях, которые обрушились на них и их старого друга. Бруно сел прямо на пол и заплакал.

— Он ужасно жесток! — хныкал мальчик. — А еще он позволил Уггугу отнять у меня все мои игрушки! А чем он нас кормит! Просто ужас!

— Кстати, что у вас было сегодня на обед? — спросил Профессор.

— Кусочек дохлой вороны, — плачущим голосом отозвался Бруно.

— Он хочет сказать — пирожок-грачик, — пояснила Сильвия.

— Нет, это была дохлая ворона, — настаивал Бруно. — А еще был яблочный пудинг, но его весь слопал Уггуг, так что мне даже корочки не досталось. Я попросил у них апельсин, но мне и его не дали! — И бедный малыш уткнулся лицом в колени Сильвии, которая, нежно гладя его по головке, подхватила:

— Да, это правда, дорогой Профессор! Они просто ужасно обращаются с моим милым Бруно! Да и меня они тоже не любят, —добавила девочка, понизив голос, словно говорила о каких-нибудь нестоящих пустяках.

Профессор достал из кармана большой шелковый платок и вытер глаза.

— Как бы я хотел помочь вам, мои дорогие! — проговорил он. — Но что я могу поделать?

— Он что же, не хочет открыть вам дверь? — спросил Профессор.

— Не хочет, и всё тут, — отвечала Сильвия. — Но вам-то он наверняка откроет ее. Ах, дорогой Профессор, попросите его. Пожалуйста!

— Сию же минуту! — кивнул Профессор. Бруно сел, протирая глаза. — А разве он злой, сэр?

— Всякое может случиться, — отвечал я. Профессор пропустил мое замечание мимо ушей. Он надел свою очаровательную шапочку с длинной кисточкой и принялся выбирать одну из прогулочных тростей Другого Профессора, стоявших на стойке в углу комнаты.

— Толстая палка поневоле внушает людям почтение, — пробормотал он себе под нос. — Ну, дети, пошли скорее!

И мы всей компанией вышли в сад.

— Прежде всего я сам подойду к нему, — пояснил Профессор, пока мы шли по дорожке, — и заговорю о каких-нибудь пустяках, ну, например, о погоде. Затем я спрошу его о Другом Профессоре. Этот вопрос преследует двоякую цель. Во-первых, поможет завязать беседу (а без доброй беседы, мне кажется, не стоит и откупоривать бутылочку вина), а во-вторых, если он видел Другого Профессора, мы тоже сможем отыскать его; если же нет — на нет и суда нет.

По пути мы прошли мимо той самой мишени, в которую во время визита Посла так блестяще стрелял из лука Уггуг.

Бруно внимательно осмотрел отверстие. — Не может того быть, — прошептал он, обращаясь ко мне. — Он слишком толст для этого!

Садовника мы нашли очень легко. И хотя его не было видно за деревьями и кустами, его хриплый голос служил нам своего рода маяком. Подойдя поближе, мы смогли разобрать слова его песенки, раздававшейся совсем рядом:

Ему казалось — Альбатрос

Вокруг свечи летал.

Он присмотрелся — над свечой

Кружился Интеграл.

“Ну что ж, — сказал он и вздохнул. —

Я этого и ждал”.

Ему казалось — Кенгуру

Играет в домино.

Он присмотрелся — то была

Японка в кимоно.

“Идите спать — он ей сказал. —

Становится темно”.

— Он что, боится простудиться? — спросил Бруно.

— Понимаешь, в темноте, — отвечала Сильвия, — можно на что-нибудь наскочить.

— На что-нибудь? И на что же, например? — воскликнул Бруно. — А вдруг это окажется корова, а? Ведь это было бы просто ужасно!

— Забавная у него, видно, жизнь, — заметила Сильвия.

— Пожалуй что так! — простодушно согласился Профессор.

— Она права! — воскликнул Бруно.

Когда мы, наконец, нашли Садовника, он стоял на одной ноге и деловито изображал, что поливает клумбу с цветами, опрокидывая над ней пустую лейку.

— Да ведь в ней же нет ни капли воды! — крикнул ему Бруно, дергая Садовника за рукав, чтобы привлечь его внимание.

— Зато так ее легче держать, — отвечал Садовник. — Когда в лейке полно воды, рука быстро устает. — И он продолжал поливать, негромко напевая:

Становится темно!

— Послушайте, милейший! — громко заговорил Профессор; — когда вы копали землю (а это вам приходится делать постоянно), сгребали в кучу всякий мусор (и это тоже для вас не редкость), или просто поддавали ногой какой-нибудь хлам, валяющийся под ногами, вам случайно не попадался Другой Профессор — человек, чем-то похожий на меня, но несколько иной?

— Ни разу! — заревел в ответ Садовник, да так громко и неистово, что мы все вздрогнули он ужаса. — Здесь ничего такого не водится!

— Что ж, давайте выберем не столь возбуждающую тему, — мягко сказал Профессор, обращаясь к детям. — Вы просили...

Профессор предельно вежливо повторил Садовнику просьбу детей.

— Вас я выпустил бы не задумываясь, — отвечал тот. — Но мне запрещено открывать калитку детям. Неужто вы думаете, что я стану нарушать Приказ? Да ни за какие коврижки! Даже за полтора шиллинга!

Профессор осторожно достал целых два шиллинга.

— Ну, это другой разговор! — опять заорал Садовник, зашвырнув лейку куда-то за клумбу и вытаскивая из кармана целую пригоршню ключей: один большой и уйму поменьше.

— Послушайте, дорогой Профессор! — прошептала Сильвия. — Ему вовсе незачем открывать дверь для нас. Мы вполне можем пройти вместе с вами!

Наконец Профессор не выдержал и мягко предложил:

— Почему бы вам не попробовать большим ключом? Я часто замечал, что дверь удобнее всего открывать ее собственным ключом.

Первая же попытка отпереть калитку большим ключом увенчалась полным успехом: Садовник распахнул ее и протянул было руку за обещанными шиллингами.

— Ты действовал строго по Приказу, — пояснил он, — и отпер калитку для меня. А теперь, раз уж она открыта, мы тоже поступаем по Правилу — Правилу треугольника.

Садовник озадаченно поглядел на него и пропустил нас. Но как только калитка захлопнулась за нашими спинами, мы опять услышали голос Садовника, распевавшего во всё горло:

В саду калитку видел он,

Открытую ключом.

Он пригляделся: это был

Трехчленный полином.

“Повсюду тайна!” — он сказал; —

Мне это нипочём!

— Ну, мне пора возвращаться, — проговорил Профессор, когда мы отошли от калитки буквально на несколько ярдов. — Видите ли, здесь я не смогу читать: все мои книги остались там, во Дворце. Но дети крепко вцепились в него.

— Пойдемте с нами! — со слезами на глазах упрашивала его Сильвия.

— Ну, ладно, ладно, — добродушно отвечал пожилой джентльмен. — Так и быть, я приду к вам, но только через день. А сегодня, точнее, уже сейчас, мне пора возвращаться. Понимаете, там я в одном месте поставил запятую, а ведь это так ужасно — не знать, чем же закончится фраза! К тому же дорога, насколько я помню, лежит через Собакленд, а я, признаться, всегда побаивался собак. Но мне будет очень легко отправиться туда, как только я закончу работу над своим новым откры-

— А это не слишком утомительно — переносить себя? — спросила Сильвия.

— Да нет, что ты, дитя мое! Видишь ли, не успеешь ты устать от того, что несешь, как сразу же отдохнешь, поскольку несешь-то самого себя! Ну, прощайте, мои милые! Прощайте, сэр! — к моему изумлению, добавил он и даже протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатиями.

— До свидания, Профессор! — отвечал я, но голос мой прозвучал как-то странно, словно откуда-то издали. Дети не обратили никакого внимания на наше прощание. Они, по-видимому, не видели и не слышали меня: нежно обнявшись, они отважно двинулись в путь.

Глава тринадцатая

ВИЗИТ В СОБАКЛЕНД

- Вон там, налево — какой-то дом, — заметила Сильвия, когда мы прошли, как нам показалось, не меньше пятидесяти миль. — давайте попросимся: а вдруг нас пустят переночевать...

— Домик, похоже, очень уютный, — заметил Бруно, когда мы, свернув с дороги, направились прямо к дому. — Надеюсь, собаки нас не съедят! Я ууужасно устал и хочу есть!

Перед входом прохаживался огромный Мастиф с красным ошейником, словно часовой, держа на плече мушкет. Увидев детей, он вздрогнул и, двинувшись навстречу им, направил мушкет прямо на Бруно, который остановился и заметно побледнел, не выпуская из ладошки руку Сильвии... Страж тем временем ходил кругами вокруг детей, не спуская с них глаз.

— Ррргав, ррр, гав-гав! — наконец пролаял он. — Гааав-ррр-тяв! Ррр-тяв-тяв-тяяяяв? Гав-ррр? — строгим тоном спросил он Бруно.

Бруно, разумеется, сразу и без особого труда всё понял. Дело в том, что все подданные Сказколандии

понимают Собакинг — то есть собачий язык. Но поскольку вы, особенно поначалу, испытываете трудности с этим благородным наречием, я, пожалуй, переведу эту фразу на более привычный язык. — Ба, люди, не могу поверить! Двое каких-то странных человечков! Кто ваш хозяин-Пес? Что вам здесь нужно?

— Нет у нас никакого Пса-хозяина! — начал было Бруно на собачьем языке: он быстро насобачился в нем. (“У людей ведь не бывает хозяина-Пса?” — прошептал он Сильвии).

Однако Сильвия тотчас одернула его из страха чем-нибудь рассердить Мастифа.

— Прошу вас, дайте нам немного еды и пустите переночевать. Если, конечно, в доме найдется место для нас, — робко добавила она.

Сильвия говорила по-собачьи совершенно свободно; но мне кажется, вам будет куда удобнее, если я приведу их разговор по-английски.

— В доме, говоришь? — прорычал Страж. — Ты что же, Дворцов никогда не видывала, а? А ну-ка, пошли за мной! Его Величество распорядится, что с вами делать.

Дети послушно вошли следом за Мастифом в переднюю, миновали длинный коридор и оказались в величественном Зале, в котором группами и поодиночке сидели собаки всевозможных размеров и пород. По обеим сторонам коронованной Морды — то бишь особы — с достоинством восседали две роскошных Ищейки. Два или три Бульдога, в которых я сразу же узнал телохранителей Короля, несли свою службу в строгом безмолвии; вообще единственными голосами, раздававшимися в этом огромном зале, были голоса двух крошечных собачек, которые забрались

— Это Леди и Лорды, а также различные придворные чины, — прорычал наш провожатый, вводя нас в зал.

На меня Придворные не обратили никакого внимания, зато Сильвия и Бруно буквально съежились под любопытными взглядами. Многие Морды (то бишь Лорды) шепотом обменивались замечаниями, из которых мне удалось отчетливо разобрать только одно, отпущенное смазливой Таксой в ушко своего приятеля: “Ррртяв-тяв гав-ррр уррр-тяв Гааав-ррр, гав-гав? (“Какая миленькая Малышка, не правда ли?”)

Оставив новоприбывших, то бишь нас, в центре зала, Страж направился к двери, видневшейся в дальнем углу зала, на которой красовалась надпись на собачьем: “Монаршая Конура: Царапайся и вой”.

Прежде чем так и поступить, Страж обернулся к детям:

— Позвольте ваши имена.

— Не хочу! — заупрямился Бруно, потянув Сильвию прочь от двери. — Они нам самим пригодятся. Пошли отсюда, Сильвия! Скорее!

— Ерунда! — решительно заявила та и сказала Часовому по-собачьи, как их зовут.

Страж принялся царапаться в дверь, испустив при этом такой вой, что бедный Бруно похолодел с головы до пят.

“Ррртяв урр!” — послышался густой бас из-за дверей. (Что значит по-собачьи “Войдите!”).

— Это сам Король! — с трепетом в голосе прошептал Мастиф. — Снимите свои парики и сложите их к его лапам. (Мы сказали бы: “к его ногам”).

— Урр гав-вав? — таков был его первый вопрос.

— Когда Его Величество обращается к вам, — грозно прошептал Страж, — вы должны тотчас навострить уши!

Бруно в раздумье поглядел на Сильвию.

— Да это вовсе не опасно! - раздраженно пробурчал Страж. — Глядите! Это делается так! — с этими словами он приподнял свои уши, словно два железнодорожных семафора.

Сильвия опять принялась вежливо объясняться с ним.

— Боюсь, мы так не сможем, — понизив голос, проговорила она. — Мы просим извинения, но наши уши не имеют для этого... — она замешкалась, чтобы перевести на собачий слово “механизм”, но так и не вспомнила его. На языке у нее вертелось “паровая машина”; она так и сказала.

Страж передал Королю неумелые объяснения Сильвии.

— Надо же, не могут приподнять уши без паровой машины! — воскликнул Его Величество. — Представляю себе! Забавные существа! Я хочу поглядеть на них! — С этими словами он вышел из Конуры и направился прямо к детям.

Каково же было изумление — если не сказать — ужас — всего благородного собрания, когда Сильвия вдруг потрепала Его Величество по голове, а Бруно схватил его за длинные уши и попытался было завязать их под монаршим подбородком.

Страж громко рявкнул: красивая Борзая, оказавшаяся одной из придворных дам, тотчас отвернулась; следом за ней поспешно отвернулись и остальные придворные, предоставив громадному Ньюфаундленду броситься на осмелевших нахалов и разорвать их в клочки.

Однако этого не случилось. Его Величество неожиданно улыбнулся — настолько, насколько это возможно для собак — а затем (другие Псы и Собачины не верили своим глазам, но это было чистой правдой!) даже завилял хвостом!

— Гав! Тяв рррруррр! (То есть “Надо же! Никогда бы не подумал!”) — послышался всеобщий возглас.

Его Величество окинул присутствующих свирепым взглядом и даже слегка зарычал, после чего в зале воцарилась мертвая тишина.

— Проводите моих друзей в банкетный зал! — приказал он, сделав на словах “моих друзей!” настолько выразительное ударение, что некоторые из придворных псов бросились на брюхо и безуспешно попытались лизнуть пятки Бруно.

Мигом образовалась целая процессия, но мне едва удалось дойти до дверей банкетного зала: такой оглушительный лай подняла вся свора, то бишь двор. Я уселся у самых лап Короля, который, казалось, уже дремал, в ожидании, когда дети вернутся, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Вдруг Король проснулся и тряхнул головой.

— Ну, пора спать! — широко зевая, проговорил он. — Слуги проводят вас в вашу комнату, — добавил

Но дети, как видно, не были знакомы с придворными манерами. Сильвия просто пожала королевскую лапу, а Бруно попросту обнял ее. Придворный Церемониймейстер едва не упал в обморок.

Тем временем Камердинеры в роскошных ливреях внесли зажженные свечи. Не успели одни слуги поставить их на стол, как другие мигом подхватили и унесли, так что все они слились для меня в одну, хотя Церемониймейстер то и дело толкал меня локтем в бок, повторяя:

— Я не позволю спать здесь! Это тебе не кровать, любезный!

Я с большим трудом, едва подбирая слова, отвечал ему:

— Сам знаю, что не кровать. Это кресло.

— Что ж, тебе не повредит досмотреть десятый сон, — пробурчал Церемониймейстер и ушел. Я едва разобрал его слова, и неудивительно: он стоял, перегнувшись через поручни корабля, в нескольких милях от причала, на котором оставался я. Вскоре корабль исчез за горизонтом, а я опустился в кресло.

Следующее, что я помню, — утро: завтрак уже был подан; Сильвия пыталась снять Бруно, сидевшего на очень высоком стуле; она обратилась к Спаниэлю, так и сиявшему перед ней донельзя любезной улыбкой:

— Да, да, благодарю вас, завтрак был превосходный. Верно, Бруно?

— На мой вкус, там было с лишком много костей... — начал было Бруно, но Сильвия в упор поглядела

— Это совершенно беспрецедентный случай, Ваше Величество! — воскликнул Главный Завыватель, едва сдерживая досаду от того, что он на этот раз останется не у дел. Дело в том, что он нарочно надел свой лучший придворный фрак, сшитый из кошачьих шкур.

— Я сам хочу проводить их, — повторил Его Величество мягко, но решительно. Затем он снял пышную королевскую мантию, а вместо роскошной короны надел совсем небольшую, — а ты можешь отправляться домой.

— Я очень рад! — прошептал Бруно на ухо Сильвии, когда их никто не мог слышать. — Они такие хорошие! — И мальчик не только погладил венценосного главу своего эскорта по голове, но и обнял за шею в знак особого расположения.

Его Величество дружелюбно помахал хвостом.

— Какое удовольствие выйти из Дворца на свежий воздух, уверяю вас! — проговорил он. — Венценосным Псам живется ужасно скучно, уж я-то знаю! Не будете ли вы так любезны (обратился он к Сильвии, понизив голос; вид у него был смущенный и не-

Сильвия была настолько удивлена, что в первый момент лишилась дара речи. В самом деле, это совершеннейшая чепуха: Король — и вдруг хочет побегать за палкой! Но Бруно оказался куда сообразительней и с веселым криком: “На, лови! Хватай ее, песик!” перекинул палку через какие-то кусты у забора. В следующий миг великолепный Монарх Собакленда перемахнул через кусты, подхватил палку и опрометью бросился к детям с палкой в зубах. Бруно взял ее у него из пасти.

— А ну, проси! — настаивал он, и Его Величество встал на задние лапы.

— Лапу! — приказала Сильвия, и Его Величество послушно подал лапу.

Короче говоря, уединенная церемония проводов наших путников до границ Собакленда превратилась в сплошную беззаботную игру!

— Увы, меня ждут дела! — произнес, наконец, венценосный Пес. — Мне пора возвращаться. Провожать вас дальше я не могу, — добавил он, взглянув на часы, свисавшие на цепочке с его ошейника, — даже если бы здесь где-нибудь поблизости бегала кошка!

Дети почтительно попрощались с его Величеством и двинулись в путь.

— Ах, какой это милый песик! — воскликнул Бруно. — Нам далеко еще, Сильвия, а? Я ужасно устал!

— Не очень, милый мой! — мягко отвечала Сильвия. — Видишь сияние — вон там, за деревьями? Я просто уверена, что это и есть ворота Сказколандии! Они все из золота — так мне рассказывал Папа — и сверкают ослепительным блеском! — мечтательным тоном продолжала она.

Бедная девочка шла как во сне; ее большие, выразительные глаза были устремлены вдаль, а дыхание то и дело прерывалось от радостного предвкушения чего-то светлого. Благодаря особому внутреннему свету я понял, что в моей маленькой подруге (мне очень нравилось видеть в ней именно подругу) совершается огромная перемена, и что в маленькой Фее Чужестрании просыпается натура обитательницы Сказколандии.

Бруно пережил эту перемену немного позже, но она успела завершиться в обоих детях еще до того, как они приблизились к золотым воротам, пройти через которые я не смог бы ни за что на свете. И мне оставалось только стоять у обочины и глядеть вслед двум милым малышам, которые исчезли в золотых воротах, и те с грохотом захлопнулись за их спинами.

— Боже, какой грохот! Никогда не слышал, чтобы дверца буфета так хлопала, — заметил Артур. — Наверное, что-то неладное с петлями. Впрочем, вот тебе пирог и вино. Не забудь, за тобой еще десятый сон. Тебе решительно пора отправляться в постель, старина! Ни на что другое ты сейчас просто не годишься. Готов поручиться: Артур Форестер, доктор медицины.

Тем временем я опять почти проснулся.

— О нет, только не сейчас! — взмолился я. — Я ведь уже не сплю, как видишь. К тому же до полуночи еще далеко.

— Ну, в таком случае я тебе кое-что расскажу, — примирительным тоном отвечал Артур, довольный

Мы поужинали, точнее — пополуночничали, не обмолвившись ни единым словом. Видно было, что мой старинный друг сильно нервничает.

— Посмотрим, какая нынче ночь! — проговорил он, отдергивая шторы на окне, вероятно, просто для того, чтобы сменить тему.

Я тоже подошел к окну и стал возле него, не нарушая странной тишины.

— Когда я в первый раз заговорил с тобой о... — начал Артур после долгой, томительной паузы, — ну, когда мы впервые поговорили о ней — кстати, тему разговора предложил ты сам — мое положение в обществе не оставляло мне ничего иного, кроме возможности почтительно любоваться ею издали. Я подумывал было о том, чтобы уехать куда-нибудь в другое место, чтобы лишить себя малейшей возможности видеться с ней. Это казалось мне единственным шансом сделать хоть что-то полезное.

— И ты считаешь это разумным? — удивленно спросил я. — Навсегда лишить себя всякой надежды?

— Да ведь лишаться-то было нечего, — грустно отвечал Артур. В глазах у него блеснули слёзы; он поглядел на полуночное небо, на котором сияла одна-единственная звезда — знаменитая Вега; ее величавые лучи гордо пробивались сквозь проплывающие по небу облака. — Она для меня — словно звезда: яркая, сверкающая, чистая, но — бесконечно далекая!

Он опять задернул шторы, и мы вернулись на прежнее место перед камином.

— А сказать я собирался тебе вот что, — напомнил он. — Я буквально сегодня вечером узнал об этом от моего адвоката. Не стану вдаваться в детали этого дела, но его исход далеко превзошел все мои ожидания, так что я теперь настолько богат (ну, или вот-вот стану), что со спокойной совестью могу предложить руку и сердце любой леди, даже если она — бесприданница. Я весьма сомневаюсь, что за ней что-нибудь дадут: насколько мне известно, Граф беден. Но у меня теперь с лихвой хватит нам обоим, даже если здоровье начнет подводить.

— Ну, что ж, желаю безмятежного семейного счастья! — воскликнул я. — И что же, ты переговоришь об этом с Графом уже завтра?

— Ну, пока что нет, — отвечал Артур. — Он относится ко мне по-дружески, но я и думать не смею о чём-либо большем. А что касается леди Мюриэл, то сколько я ни пытался, я пока что не смог разобраться в ее чувствах ко мне. Если это и любовь, то она очень умело ее скрывает! Нет, ничего не поделаешь, придется подождать!

Я не захотел “давить” на своего друга и давать ему какие-нибудь советы; я понял, что его суждения куда более продуманны и взвешенны, чем мои собственные, и мы без лишних слов расстались. Каждый был поглощен своими мыслями и житейскими заботами.

А на следующее утро пришло письмо от моего адвоката, сообщавшего, что мне необходимо ехать в столицу, чтобы уладить одно важное дело.

Глава четырнадцатая

ФЕЯ СИЛЬВИЯ

В тот вечер, когда я опять приехал в Эльфстон, у нас была масса других важных тем; к тому же я, устав после долгой поездки, пораньше отправился в постель, так и не узнав сердечных секретов своего друга. На следующий день, когда мы опять разговорились после обеда, я сам вернулся к волновавшему меня вопросу. —

— Смотри не затягивай с этим слишком долго! — весело заметил я. — Робкое сердце никогда не завоюет красавицу!

— Да, пожалуй что так. Но сейчас я просто не смею заводить речь об этом.

— Так можно упустить время, — заметил я. — К тому же ты подвергаешь себя риску, о котором и не подозреваешь. А вдруг какой-нибудь другой мужчина...

— Ну нет, — решительно возразил Артур. — Она — натура цельная: я убежден в этом. А если она и впрямь полюбит человека более достойного, чем я, значит, так тому и быть! Я не стану мешать ее счастью. И пусть тогда моя тайна умрет со мной. А она — она так и останется моей первой и единственной любовью!

— Да, правда, это очень красивое чувство, — заметил я, — но не слишком практичное. Это на тебя не похоже.

Трепещет тот перед судьбой

И счастьем обделен опять,

Кто не дерзнет рискнуть собой,

Чтоб куш сорвать иль проиграть.

— Но неужели благоразумнее даже не спросить об этом? Почему ты должен разбить свою жизнь из-за какого-то “а вдруг”?

— Говорю тебе, что я просто не смею!

— Хочешь, я спрошу ее об этом? — на правах старинного друга предложил я.

— Нет, ни за что! — в ужасе воскликнул он. — Заклинаю тебя — не делай этого! Давай немного подождем.

— Как тебе угодно, — отвечал я, сочтя за благо не сыпать соль на его сердечные раны. — Кстати, — заметил я, — сегодня вечером я буду на званом ужине у Графа. Так что я своими глазами увижу, как у них обстоят дела, не проронив ни единого слова!

День оказался ужасно жарким; идти на прогулку или заняться чем-нибудь было решительно невозможно, и я подумал, что в такую пору ничего особенного не случится.

Прежде всего я хотел бы знать — ах, дорогие дети, которым доведется читать эти страницы! — почему Феи всегда учат нас исполнять наши обязанности и поправляют, если мы совершаем какие-нибудь ошибки, а мы так ничему и не можем их научить?! Ведь не считаете же вы, что эти самые Феи совершенно безгрешны, лишены самонадеянности, не упрямы и не задиристы? Говорить так — значит городить чепуху! А раз так, не кажется ли вам, что от небольшой нотации или наказания они станут еще лучше, а?

Я не вижу причин, почему это нельзя было бы испробовать на практике; более того, я почти убеж-

Следующий вопрос — в какое время лучше всего наблюдать за Феями? Мне кажется, мне есть что рассказать вам об этом.

Первое условие: день должен быть жарким (это очень важно!), а вы должны пребывать в полудремотном состоянии — но совсем чуть-чуть; глаза должны быть открыты. Кроме того, вы должны пребывать в “феерическом” расположении духа (шотландцы называют это трепетом); пожалуй, это слово подходит, но если вы сами не понимаете, что оно, собственно говоря, означает, боюсь, я не сумею ничего объяснить вам. Вам придется подождать появления какой-нибудь Феи, и тогда вам всё сразу станет ясно.

И, наконец, последнее: кругом не должны стрекотать сверчки. Я не смогу этого объяснить: вам придется просто-напросто принять это на веру, вот и всё.

Одно я знаю наверняка: если бы я был жуком и шлепнулся на спинку кверху лапками, я был бы просто счастлив, если бы мне помогли встать обратно на лапки.

Итак, как я уже сказал, я опустился на колени и взял было прутик, чтобы перевернуть Жука на лапки, как вдруг увидел нечто такое, что заставило меня резко отпрянуть, затаив дыхание, чтобы ненароком не зашуметь и не спугнуть это крошечное создание...

Нельзя сказать, чтобы она — а это была именно она — была слишком пугливой: она выглядела настолько добродушной и спокойной, что ей и в голову не могло прийти, что кому-нибудь вздумается причинить ей вред. Ростом она была каких-нибудь несколько дюймов; на ней красовалось зеленое платьице, так что ее было довольно нелегко заметить в высокой траве; да и вообще она была настолько прелестной и воздушной, что казалась неотъемлемой принадлежностью этого местечка, почти такой же, как цветы. Еще я могу заверить вас, что у нее не было крылышек (я, кстати сказать, не верю в бескрылых Фей), зато были длинные вьющиеся кудри и большие, серьезные карие глаза. Вот и всё, что я могу сказать о ней.

Сильвия (признаться, я не сразу узнал ее имя), как и я, стояла на коленях, пытаясь помочь Жуку; но чтобы перевернуть его обратно на лапки, ей требовалось нечто большее, чем прутик. И она обеими ручками ухватилась за него, стараясь перевернуть тяжеленного Жука; и всё это время она уговаривала его, как уговаривает нянька упавшего малыша.

— Так, так! Да не плачь ты! Ты еще жив и цел и невредим. А если бы нет, ты бы не смог плакать, подумай

Жук со вздохом пробормотал нечто вроде “Вижу...”, а Сильвия тем временем продолжала:

— Впрочем, что я говорю! Ты не из таких! Ты всегда бегаешь подняв голову — ты ведь ужасно самонадеянный. А знаешь, сколько ног сломано из-за этого! О да, конечно, ты пока что ног не ломал! Но что толку от твоих шести ног, если тебе только и остается, что перебирать ими в воздухе: ведь перевернуться ты не можешь! Ноги хороши, чтобы бегать, сам знаешь. Ну, ну, не распускай крылышки: я еще не всё сказала. Ступай-ка к лягушке, которая живет вот под тем лютиком, и передай ей от меня привет — привет от Сильвии. Кстати, ты сможешь сказать “привет”?

Жук попытался и, надеюсь, ему это удалось.

— Так, хорошо. А еще попроси, чтобы она дала тебе немного той целебной мази, которую я вчера оставила ей. А еще лучше, пускай она сама помажет тебя этой мазью. Правда, лапки у нее холодные, но ты не обращай внимания на это.

Я думаю, Жуку не слишком понравилась эта мысль, потому что Сильвия продолжала настаивать:

— Ну-ну, незачем быть таким гордецом и задирать нос. Ты не Бог весть какая величина, чтобы лягушка не могла смазать тебя мазью. По правде сказать, ты даже весьма обязан ей. Допустим, вокруг не было бы вообще никого, кроме огромной жабы. Как бы тебе это понравилось, а?

— Ну, теперь можешь идти. Будь послушным жучком, и не задирай нос на небо. — И тут начался один из тех ритуалов жужжания, шуршания и бесконечного пританцовывания, который совершает жук всякий раз, когда собирается взлететь, но еще не решил, куда именно ему направиться. Наконец, описав один из широких зигзагов, врезался прямехонько мне в лицо. А когда я немного пришел в себя от неожиданности, крошки Феи и след простыл.

Я растерянно поглядел по сторонам, пытаясь отыскать крошку, но всё было напрасно: феерическое настроение бесследно исчезло, и вокруг опять неистово стрекотали сверчки. Короче, всё было кончено.

А теперь — самое время объяснить, при чем тут сверчки. Дело в том, что они всегда перестают стрекотать, как только появляется Фея, потому что Фея у них, насколько я могу судить, — нечто вроде королевы, во всяком случае — существо куда более важное, чем сверчки. И если вы, прогуливаясь, вдруг услышите, что сверчки внезапно перестали стрекотать, — можете быть уверены, что они видят Фею.

Я, как нетрудно догадаться, был весьма раздосадован. Впрочем, я попытался успокоить себя такой резонной мыслью “Ах, какой прекрасный выдался вечер! Я спокойно прогуливаюсь, поглядывая по сторонам, и ничуть не удивлюсь, если вдруг где-нибудь увижу Фею”.

Немного успокоившись, я просто залюбовался каким-то странным растением с круглыми листиками. В серединке некоторых из них виднелись крошечные отверстия.

Как вы могли заметить, я прекрасно разбираюсь в ботанике и зоологии (к примеру, я с первого взгляда могу отличить котят от цыплят). — Да, махнул и пошел дальше, но тут мне пришла в голову неожиданная мысль, заставившая меня остановиться и повнимательней рассмотреть листики.

И тогда меня охватила радостная дрожь: я заметил, что из этих отверстий складываются буквы! Три листика были расположены один подле другого, и я тотчас прочитал на них буквы “Б”, “Р” и “У”; приглядевшись повнимательнее, я обнаружил и два других листка, на которых виднелись буквы “Н” и “О”.

В этот миг яркая вспышка внутреннего света вдруг высветила ту часть моей жизни, которая была окутана пеленою забвения. Я имею в виду то странное видение, которое предстало мне во время поездки в Эльфстон. С радостным трепетом я подумал:

— Наверное, такие видения связаны с моим пробуждением к новой жизни!

К этому времени ко мне опять вернулось “феерическое” чувство; я внезапно заметил, что сверчки, как один, смолкли, и догадался, что где-то поблизости находится “Бруно”.

Он и впрямь оказался совсем рядом — настолько, что я, не заметив его, едва не перешагнул через беднягу. О, это было бы просто ужасно! Подумать только: перешагнуть через Фею! Я всегда считал, что Феи — нечто такое, через кого просто невозможно и нельзя перешагнуть.

Вообразите себе самого миленького мальчугана, какого только знаете, с розовыми щечками, большими

темными глазками и вьющимися темными кудряшками; пусть он будет таким крохотным, чтобы свободно умещаться в кофейной чашечке, — и вы получите представление о существе, которое появилось передо мной.

— Скажи, как тебя зовут, малыш? — начал я как можно более мягким голосом. — Кстати, вы не знаете, почему мы всегда принимаемся спрашивать малышей, как их зовут? Может, мы считаем, что упоминание имени сделает их капельку взрослее? Вам ведь не придет в голову обратиться к взрослому человеку с вопросом, как его зовут, не так ли? Как бы там ни было, я почувствовал настоятельную необходимость узнать его имя, но поскольку он не ответил на мой вопрос, я повторил его более громким тоном: — Так как же тебя зовут, малыш, а?

— А тебя как зовут? — отвечал он, даже не поглядев на меня.

Я вежливо представился, назвав свое имя; в самом деле, он был слишком мал, чтобы сердиться на него.

— Герцог какой-нибудь, а? — спросил он, мельком взглянув на меня, и опять продолжил заниматься своим делом.

— Да нет, никакой я не Герцог, — несколько смущенным тоном признался я.

— Э, да ты такой великан, что впору и двум Герцогам, — проговорил малыш. — Ну, тогда вы хоть Лорд Такой-то?

— Увы, — отвечал я, чувствуя себя ужасно пристыженным. — Никакого титула у меня нет.

Фей, видимо, подумал, что в таком случае со мной нечего и разговаривать, поскольку он тихонько

Так прошло несколько минут, и я решил попытать счастья опять:

— Пожалуйста, скажи, как тебя зовут.

— Бруно, — тотчас ответил мальчуган. — А что же ты сразу не сказал “пожалуйста”?

“Потому что это нечто такое, что мы обычно оставляем в детской”, — подумал я, мысленно вернувшись на много лет назад (почти что на сто, если быть совсем точным) в те времена, когда я был совсем ребенком. Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я опять спросил его:

— А ты не из тех Фей, которые учат маленьких детей добру?

— Да, иной раз приходится, — отвечал Бруно, — но мне это ужасно надоело. — С этими словами он ловко разломил анютину глазку пополам и мигом разорвал ее на мелкие кусочки.

— Чем это ты занимаешься, Бруно? — спросил я.

— Порчу сад Сильвии, — таков был ответ мальчугана. Продолжая рвать и топтать цветы, он бормотал себе под нос: “У, противная вредина! Не отпускала меня утром поиграть: приготовь, видите ли, сперва уроки! Подумаешь, уроки! Ну, ничего, я тебе покажу!”

— Ах, Бруно, не делай этого! Перестань! — воскликнул я. — Ты знаешь, что такое месть? О, месть — это ужасная, жестокая, дикая вещь!

— Месть? — спросил Бруно. — Как забавно! Я думаю, ты называешь ее жестокой и ужасной потому, что в ней может уместиться много всяких дикостей.

— Да нет, не поэтому, — пояснил я. — Я имею в виду месть как отмщение. — (Я произнес эти слова

— Надо же! — проговорил Бруно, широко открыв глаза и не пытаясь повторять за мной это слово.

— Давай! Попробуй-ка произнести его, малыш! — вежливо проговорил я. — Мееесть! Мееесть!

Но Бруно в ответ только покачал своей крошечной головкой и сказал, что не хочет, что его губки устроены иначе и просто не смогут воспроизвести форму этого слова... И чем больше я смеялся над этими возражениями, тем больше мрачнел бедный мальчуган.

— Ну, не беда, малыш! — сказал я. — Не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, а?

— Да, пожалуйста, — немного успокоившись, отвечал Бруно. — Дело в том, что мне хочется узнать, чем бы я мог еще больше досадить ей. О, ты не знаешь, как трудно заставить ее выйти из себя!

— Ну-ка, послушай, Бруно! Я научу тебя самому поразительному способу мести!

— Чему-нибудь такому, что поразит ее? — воскликнул он, и глазки у него так и засверкали.

— Именно. Такому, что просто-напросто поразит ее. Первым делом мы повыдергаем все сорняки в ее саду. Погляди, сколько их здесь: скоро и цветов не будет видно.

— Но ведь это же не месть! — воскликнул Бруно.

— А потом, — продолжал я, не обращая внимания на его возражения, — мы польем самую высокую клумбу. Погляди-ка, на ней совсем пересохла земля!

Бруно недоверчиво поглядел на меня, но на этот раз ничего не сказал.

— Да что такое ты говоришь? — нетерпеливо прервал меня Бруно. — Она ничуть не рассердится из-за этого!

— Неужели? — невинным тоном отвечал я. — А потом, после всего этого, мы положим на клумбы всякие красивые камешки, чтобы отделить одни цветы от других. Уж это-то наверняка поразит ее, поверь мне.

Бруно повернулся и изумленно уставился на меня. Наконец, в его глазах засверкали странные искорки, и он сказал, вкладывая в слова какой-то особый смысл:

— Что ж, это очень мило. Давай уложим камешки рядами: красные к красным, синие к синим...

— Так и сделаем, — отвечал я. — Кстати: какие цветы больше всего любит Сильвия?

Бруно засунул пальчик в рот и немного пососал его, прежде чем ответить.

— Фиалки, — наконец сказал он.

— Вон там, возле ручья — красивая клумба фиалок...

— Пойдем поскорее туда! — радостно подскочив, воскликнул Бруно. — Пошли! Держись за мою руку, и я проведу тебя туда. Трава здесь очень густая...

При этих словах моего маленького собеседника я не мог удержаться от смеха. — Ну нет, Бруно, — отвечал я; — давай подумаем, чем бы нам сперва заняться. У нас ведь уйма дел, сам видишь.

— Ладно, давай подумаем, — отозвался Бруно и опять принялся посасывать палец, усевшись прямо на дохлую мышку.

— А чем же мы будем мерить грядки в саду? — воскликнул Бруно. — Нет, без нее нам никак не обойтись. Ведь каждая грядка у нас — три с половиной мышки длиной и две шириной.

С этими словами он схватил мышку за хвост, чтобы показать, как они ею пользуются, но я остановил его, боясь, что феерическое состояние рассеется прежде, чем мы успеем обработать садик, а тогда я уж точно никогда не увижу ни его, ни Сильвии.

— Мне кажется, тебе лучше всего заняться прополкой клумб, а я буду разбирать камешки, чтобы украсить ими грядки и всё прочее.

— Ладно! — воскликнул Бруно. — А пока мы будем заниматься этим, я расскажу тебе о гусеницах, хорошо?

— Что ж, послушаем о гусеницах, — отозвался я, набрав целую горсть камешков и принимаясь разбирать их по цветам и оттенкам.

А Бруно заговорил быстро и негромко, словно разговаривая сам с собой:

— Вчера я видел двух маленьких гусениц, сидевших на берегу ручья у того самого места, где ты вышел из леса. Они были совсем зеленые, а глазки у них — желтые, но меня они не видели. Одна из них несла крылышко мотылька — ну, такое буро-зеленое, совсем сухое, с волосиками. Кушать его она не собиралась, и я подумал, что она хочет сделать из него себе плащ на зиму.

— Возможно, — отвечал я, потому что последние слова Бруно произнес вопросительным тоном и поглядел на меня, словно ожидая ответа.

Этого для малыша оказалось вполне достаточно, и он торопливо продолжал рассказ.

— После чего этого? — отозвался я, услышав последние слова. По правде сказать, я слушал его не слишком внимательно.

— Перевернулась, — решительно повторил Бруно, — если ты когда-нибудь видел перевернувшуюся гусеницу, ты сам поймешь, насколько это серьезно, и не будешь подшучивать надо мной. А я больше ни слова не скажу!

— Ну, что ты, что ты, Бруно, я и не думал смеяться. Погляди сам, я совершенно серьезен.

Но Бруно только сложил ручки.

— Нет, не уговаривай меня. Я видел, как у тебя в глазах блеснул свет, похожий на свет Луны.

— Неужели я настолько похож на Луну, Бруно? — изумленно спросил я.

— Лицо у тебя огромное и круглое, как Луна, — отвечал малыш, задумчиво оглядывая меня. — Правда, светит оно не так ярко, зато оно куда светлее и чище.

Я не смог сдержать улыбки.

— Видишь ли, Бруно, я иногда мою его. А Луна ведь умываться не может!

— Нет, еще как может! — воскликнул Бруно и, наклонившись ко мне, доверчиво прошептал: — У Луны лицо с каждой ночью становится всё темней и темней, пока не почернеет совсем. И тогда, когда она станет совсем грязной, тогда... (говоря это, он провел рукой по своим розовым щечкам), — она умоется...

— И опять станет чистой, верно?

Рассказывая это, он по-прежнему сидел на дохлой мышке, сложив ручки, а дело — то бишь прополка — не двигалось с места. И мне пришлось сказать:

— Сначала работа, потом забава. Пока не закончим клумбу — ни слова больше.

Глава пятнадцатая

МЕСТЬ БРУНО

Наступила долгая пауза. Я разбирал камешки, удивленно наблюдая за действиями Бруно. Для меня такая манера была внове: перед тем, как полоть клумбу или грядку, он тщательно обмерял ее, словно боясь, что после прополки она станет меньше. Если же клумба оказывалась длиннее, чем ему хотелось, он принимался колотить мышку своим крошечным кулачком, крича:

— Ну вот! Всё опять не так! Почему ты не держишь хвост прямо, как я тебе велел!

— Ну, вот, я всё тебе и рассказал, — громким шепотом проговорил Бруно. — Ты ведь любишь Фей, верно?

— Верно, — отозвался я, — конечно, люблю, иначе бы я сюда не пришел. Тогда бы я отправился куда-нибудь в другое место, где Фей не бывает.

В ответ Бруно только рассмеялся.

— Что вы говорите? Да ведь это всё равно что найти какое-нибудь местечко, где нет воздуха! Разве такое возможно?

Эта мысль поставила меня в тупик, и я попытался сменить тему разговора.

— Да сколько угодно! — отвечал Бруно. — Мы часто видим их, когда бродим по дорожкам.

— А они вас не видят... И что же, они ненароком не могут наступить на вас?

— Конечно нет, — отвечал Бруно, немного смутившись от моего невежества. — Гляди! Допустим, ты идешь здесь... и здесь (и он начертил на песке небольшие пометки), а я — тут. Так, отлично. Ты ставишь одну ногу туда, другую сюда, и ни за что не сможешь наступить на Фею.

Это объяснение выглядело очень удачным, но меня оно не убедило.

— Почему это я не могу наступить на Фею, а? — спросил я.

— Почему — не знаю, — задумчивым тоном отвечал малыш. — Знаю только, что не наступишь, вот и всё. Никому еще не удавалось наступить на Фею. Я рассказываю тебе всё это, потому что ты любишь Фей. И я хотел бы пригласить тебя на званый обед к Королю Фей. Я близко знаком с одним из старших официантов.

Услышав это, я не мог удержаться от смеха.

— И что же, у вас гостей приглашают официанты? — удивился я.

— Да нет же, не к столу! — отвечал Бруно. — Прислуживать, как и прочие слуги. Понимаешь? Ну, подавать тарелки и всё такое.

— Но ведь это же далеко не столь приятно, как сидеть за столом, верно?

— Разумеется, нет, — отозвался Бруно тоном, перечеркивавшим всякие сомнения. — Но если ты

не Лорд Такой-то, по какому праву ты ждешь приглашения за стол, а?

Стараясь держаться как можно мягче, я отвечал, что я этого и не жду, но это единственная форма участия в обеде, которую я считаю приемлемой для себя. Бруно покачал головкой и весьма откровенным тоном заметил, что я могу поступать как мне заблагорассудится, но он знаком со многими, кто с радостью бы принял такое предложение.

— А ты сам-то бывал там, малыш? — спросил я.

— Меня приглашали как-то раз на прошлой неделе, — гордо отвечал Бруно. — Мне нужно было мыть суповые тарелки — то есть нет, тарелки для сыра — а они оказались очень большими. А еще я прислуживал за столом. И сделал всего-навсего одну оплошность.

— И в чем же она заключалась? — спросил я. — Ты ничего мне об этом не рассказывал.

— Да вместо ножа для резки бифштекса я подал ножницы... — беззаботным тоном отвечал малыш. — Но зато я удостоился чести подать бокал сидра самому Королю!

— Да, огромная честь! — сказал я, едва удерживаясь от смеха.

— Не правда ли? — серьезным голосом проговорил Бруно. — Согласитесь, что такой высокой чести удостаивается не каждый!

Этот случай навел меня на размышления о всевозможных вещах, которые почему-то почитаются “честью” в этом мире, хотя на самом деле чести в них ничуть не больше, чем в том самом бокале сидра, который Бруно подал Королю.

Не знаю, сколь долго я предавался бы размышлениям на эту тему, если бы Бруно не окликнул меня

Как оказалось, он отчаянно боролся с огромной улиткой, ухватившись за один из ее рожков и, выбиваясь из сил, пытался перетащить ее через стебелек травы. Улитка отчаянно сопротивлялась.

Я подумал, что если на минуту прерву свой труд, то не нанесу этим особого ущерба садоводству, и потихоньку подхватил улитку и посадил на берег, где малыш не мог ее достать.

— Давай заберем ее попозже, Бруно, — проговорил я, — раз уж тебе так хочется. Но я не могу понять, для чего она тебе понадобилась?

— А зачем вам, людям, лисицы, на которых вы охотитесь? — возразил Бруно. — Я ведь знаю, вы ужасно любите охоту на лис.

Я попытался было найти разумное объяснение, почему мы, люди, можем охотиться на лис, а он на улиток — нет, но ни одно из таких объяснений почему-то не приходило мне в голову; так что в конце концов я заметил:

— Видишь ли, одно другого стоит. Иной раз я тоже охочусь на улиток.

— Вот уж ни за что не подумал бы, что ты такой глупец, — воскликнул Бруно, — чтобы отправляться охотиться на улиток в одиночку. Запомни: никогда не становись улитке поперек дороги, если кто-нибудь другой не держит за рожок!

— Да нет, я охочусь на них не в одиночку, — храбро отвечал я. — Кстати, какой именно вид ты мне посоветуешь? А может быть, охотиться на тех, у которых нет раковин?

К этому времени мы закончили работу в саду. Я принес несколько фиалок; Бруно помогал мне посадить последнюю, но неожиданно остановился и заявил: — Я устал...

— Ну, сядь отдохни, — отвечал я. — Я вполне справлюсь и без тебя.

Бруно не заставил себя упрашивать; он принялся устраивать из дохлой мышки некое подобие дивана. — А теперь я спою песенку, — проговорил он, управившись с мышкой.

— Что ж, — отвечал я, — я ужасно люблю песенки.

— Какую же тебе выбрать? — проговорил Бруно, поудобнее усевшись на мышку, чтобы ему было хорошо видно меня. — Мне больше всего нравится “Тинь-тинь-тинь”.

Против такого предложения трудно было устоять; однако я немного подумал для порядка и согласился:

— Да, пожалуй, “Тинь-тинь-тинь” лучше всего.

— Выходит, ты знаешь толк в хорошей музыке, — с довольным видом заявил Бруно. — Но сколько же цветков колокольчиков нам понадобится? — с этими словами он принялся посасывать пальчик и погрузился в раздумье.

Я отвечал, что вижу поблизости только один стебелек колокольчиков, и, дотянувшись до него, пригнул цветок к земле. Бруно раз-другой тронул ладошками цветки, словно музыкант, настраивающий струны. В от-

Встань, проснись! Огни зажглись: Совы кружат, тинь-тинь-тинь! Брось покой! Перед водой Эльфы служат, тинь-тинь-тинь! Мы во славу Короля Пропоем: ля, ля, ля, ля!

Первые четыре строки он пропел очень живо и весело, перебирая колокольчики в лад мелодии, а последние две — медленно и протяжно, покачивая цветками. Затем он принялся мне всё объяснять.

— И вы приглашаете его за стол? — невольно спросил я.

— Никаких разговоров, — сердито воскликнул Бруно. — Они только портят песенку.

Я пообещал впредь не делать этого.

— Когда я пою, я никогда не разговариваю сам с собой, — важно заметил малыш; — вот и ты не разговаривай. С этими словами он опять настроил свои колокольчики и запел:

Слушай сам! И тут и там Песня льется, тинь-тинь-тинь! Сладкий звон со всех сторон Раздается: тинь-тинь-тинь! Мы восславим Короля, Распевая тра-ля-ля!

Видишь — ах! — на всех ветвях Лампы светят, тинь-тинь-тинь! Это — ух! — глазищи мух: Всё заметят! Тинь-тинь-тинь! Они славят Короля, Крылышками шевеля.

Хватит петь! Глядите — снедь! Мёд и сахар! Тинь-тинь-тинь! И нектар...

- Тcс, Бруно! — громким шепотом прервал я его. — Она идет!

Бруно тотчас умолк; она и в самом деле медленно шла сквозь густую траву. Увидев ее, малыш нагнул голову, как маленький бычок, и, бросившись на нее, закричал что есть мочи:

— Поищи другой дороги! Поищи другой дороги!

— Какой? — испуганным тоном спросила Сильвия, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, не угрожает ли ей какая-нибудь опасность.

— Вон той! — отвечал Бруно, мягко, но настойчиво поворачивая ее лицом к лесу. — Так, так, иди назад (только смотри осторожно!) и ничего не бойся. Гляди не споткнись!

Однако Сильвия то и дело спотыкалась: малыш бегом повел ее по камням и корягам, и было просто чудо, что бедная девочка еще держалась на ногах. Но Бруно был слишком взволнован и не задумывался, что же он делает.

Я молча указал Бруно местечко, где ей удобнее всего пройти, чтобы полюбоваться картиной преображенного сада. Это была небольшая кочка, величиной не больше картофелины. Когда дети взобрались на нее, я постарался спрятаться в тени, чтобы Сильвия меня не заметила.

Я услышал торжествующий возглас Бруно: “Ну, теперь можешь смотреть!” Затем кто-то громко захлопал в ладоши; как оказалось, это был сам Бруно. Сильвия молчала: она стояла и смотрела, сжав ручки, так что я начал было опасаться, что ей это вовсе не понравилось.

Бруно тоже с нетерпением глядел на нее, и когда она, кое-как спрыгнув с “холма”, принялась бегать взад-вперед по дорожкам, он осторожно последовал за ней, по-видимому, опасаясь, что ее мнение о новом

— Неужели всё это сделал ты, Бруно? — воскликнула пораженная девочка. — И всё это — для меня?

— Мне немного помогли, — начал Бруно, как нельзя более довольный ее изумлением. — Мы провозились с этим весь вечер, и я подумал, что тебе понравится... — в этот момент губки у малыша начали подергиваться, и не прошло и минуты, как он расплакался и, бросившись к Сильвии, порывисто обнял ее за шею, уткнувшись лицом в ее плечико.

В голосе Сильвии тоже послышалась легкая дрожь; она прошептала:

— Ну, что с тобой, мальчик мой? — И она, обняв малыша, нежно поцеловала его.

Но Бруно только прижался к ней и никак не мог успокоиться до тех пор, пока не признался:

— Я хххоттел... повыдергать... все твои цветы... но я бббольше... никогда не ббббуду...

Тут он опять расплакался, и конец фразы утонул в горьких всхлипываниях. Наконец малыш с трудом выговорил:

— Мне... ужасно... понравилось... сажать цветы для тебя, Сильвия; никогда еще я не чувствовал себя таким счастливым. — С этими словами он поднял свое розовое заплаканное личико, словно ожидая поцелуя.

Сильвия тоже не смогла сдержать слёз и проговорила только: “Бруно, милый мой!” и “Я тоже никогда не чувствовала себя такой счастливой!”. Но для меня так и осталось тайной, почему эти очаровательные дети, испытав такое блаженство, вдруг так горько расплакались...

Я тоже чувствовал себя счастливым, но, разумеется, и не думал плакать: знаете, мы, “двуногие громадины”, всегда предоставляем это феям. Не успел я подумать, что, похоже, собирается дождь, как мне на щеку упало несколько капель.

Тем временем дети опять отправились в сад и принялись осматривать цветок за цветком, словно это была некая фраза, которую им надо было прочесть вдвоем. Правда, вместо запятых в ней раздавались поцелуи, а вместо точки в конце последовало долгое и крепкое-крепкое объятие.

— Кстати, ты догадалась, что это была моя месть, а? — начал было Бруно.

Сильвия весело рассмеялась.

— Что ты хочешь этим сказать? — отозвалась она. С этими словами она поправила свои темные волнистые кудри и взглянула на него светящимися глазами, в которых поблескивали невысохшие капельки слёз.

Бруно набрал в грудь побольше воздуха для смелости.

— Я имею в виду отмщение, — проговорил он, — ну как ты не понимаешь! — И он поглядел на нее со счастливым и гордым видом, ужасно радуясь, что наконец-то последнее слово осталось за ним, так что я даже позавидовал ему. Я подумал было, что Сильвия и впрямь не поняла его, потому что она опять обняла его и расцеловала в обе щечки.

Так они и продолжали целоваться и миловаться посреди лютиков, крепко взявшись за руки и шепча на ухо друг другу всякие нежности, и никто из них даже не поглядел в мою сторону. И когда я уже совсем было потерял их из виду, Бруно, слегка повернув головку, небрежно и едва заметно кивнул мне через плечо. Такова была его благодарность за все мои старания! Последнее, что я видел, была Сильвия. Остановившись и продолжая обнимать Бруно, она прошептала ему на ухо:

— Представляешь, Бруно, я забыла это ужасное слово. Ну, то, которое ты упоминал. Напомни его мне, а? Ну последний разочек, мой хороший!

Но Бруно наотрез отказался вспоминать это слово.

Глава шестнадцатая

КРОКОДИЛЬИ МЕТАМОРФОЗЫ

Всё Таинственное и тем более Волшебное в моей жизни мигом кончается, и опять воцаряется будничная Обыденность. Я направился к дому Графа, поскольку приближался “мистический час”, то бишь пять пополудни, и я знал, что хозяева всегда собираются в это время выпить чаю и немножко пообщаться друг с другом.

Леди Мюриэл и ее отец оказали мне теплый, даже задушевный прием. Они оба не принадлежали к числу завсегдатаев роскошных модных салонов, привыкших скрывать такие и подобные им добрые чувства под непроницаемой личиной невозмутимого спокойствия. Знаете, “Железная Маска” наверняка был в своем веке редкостью, даже уникумом, а в сегодняшнем Лондоне в его сторону никто и головы не повернул бы! Нет, хозяева дома были совсем другими людьми. Если на их лицах появлялась довольная улыбка, значит, им в самом деле было приятно. И когда леди Мюриэл, ослепительно улыбаясь, говорила: “Я очень рада вас видеть!” — я знал, что она в самом деле рада.

— Хорошо-хорошо, приводите с собой и доктора Форестера! Надеюсь, день на лоне природы пойдет ему на пользу. Он ведь так много работает...

У меня так и вертелось на языке сказать “Его единственный труд — постиженье дамских причуд!”, но я вовремя удержался. У меня возникло чувство человека, который, переходя улицу, едва не попал под экипаж.

— ...и к тому же он так одинок, — продолжала она с серьезным и важным видом, не оставляющим места никаким двусмысленностям. — Непременно приводите его! И не забудьте: пикник намечен на вторник через неделю. Мы вас подвезем. Ехать поездом ужасно скучно, а в экипаже — просто прелесть. Экипаж у нас открытый, и в нем как раз поместятся четверо...

— О, в таком случае я просто заставлю его прийти! — твердо заявил я. — А будет упираться — приведу силой!

и тому подобное. Когда же назначенный день, наконец, настал, Артур так по-детски переживал и нервничал, что я подумал, что будет лучше, если мы отправимся к Графу порознь. Я хотел приехать через некоторое время после него, чтобы дать Артуру возможность переговорить с леди Мюриэл.

Поэтому я намеренно сделал большой крюк на пути во Дворец (как мы с другом называли дом Графа), “и если бы я немного заблудился, это бы оказалось как нельзя кстати!”

Надо признать, в этом я преуспел скорее и лучше, чем мог надеяться. Я полагал, что хорошо знаю дорогу через лес; по крайней мере, я часто ездил по ней во время моих прежних визитов в Эльфстон. И то, каким же образом я так неожиданно и основательно сбился с нее — надо признаться, я с головой погрузился в раздумья об Артуре и его недоступной возлюбленной — так и осталось для меня загадкой. — Эта поляна, — сказал я себе, — вызывает у меня какие-то странные воспоминания, а какие именно — не могу вспомнить. Нет, решительно это то же самое место, где я видел крошек фей! Надеюсь, здесь, по крайней мере, нет змей!” — громко проговорил я, усаживаясь под деревом. — Я вовсе не люблю змей, да и Бруно с Сильвией, думаю, тоже!”

— Нет, он их просто терпеть не может! — послышался откуда-то сбоку тоненький голосок. — Знаете, он не боится змей, но ужасно не любит их. Он говорит, они такие непоседы!

Я едва не лишился дара речи, увидев перед собой моих очаровательных крошек: они сидели на зеленом мху, покрывавшем ствол давно рухнувшего дерева, с любопытством поглядывая на меня! Сильвия устро-

— Непоседы? — изумленно переспросил я.

— Но ведь ты же любишь собак, а уж на что они непоседы: виляют хвостом так, что он, того и гляди, оторвется! — прервала его Сильвия. — Сам посуди, Бруно!

— Но ведь собака — совсем другое дело, верно, сэр? — обратился ко мне малыш. — Разве бы тебе понравилась собака, если бы у нее только и было, что голова да хвост?!

Я согласился, что собака такой породы не вызвала бы у меня особой симпатии.

— Но ведь это же не собака, — резонно заметила Сильвия.

— Ну, скоро будет, — воскликнул Бруно. — Профессор мигом обкорнает ее для нас!

— Обкорнает? — изумленно спросил я. — Это что-то новое. И как же он это делает?

— У него есть одна странная машинка... — начала было Сильвия.

— Да, ничего не скажешь, презабавная, — подхватил Бруно, не желая, чтобы эта история обошлась без его язычка. — Знаешь, если взять что-нибудь бесконечное, запихнуть в машинку и повернуть ручку, то с другого конца выйдет совсем коротышка!

— Верно, коротышка! — откликнулась Сильвия.

— Однажды, когда мы были еще в Чужестрании и еще только собирались отправиться в Сказколандию, мы с Сильвией принесли ему огромного крокодила.

И Профессор мигом укоротил его для нас. О, какой забавный вид был у крокодила! Он постоянно оглядывался по сторонам, словно спрашивая: — А куда же подевалось всё остальное? — Затем глаза у него стали очень печальными.

— Неправда, не оба глаза, — прервала его Сильвия.

— Разумеется, один! — воскликнул малыш. — Тот самый, который никак не мог увидеть, куда все подевалось. Зато другой, тот, что всё видел...

— И что же стало с бедным крокодилом? — спросил я, чувствуя, что мы уклоняемся от нити рассказа.

— От него осталась ровно половина по сравнению с тем, каким мы его поймали, — отвечал Бруно, раскинув руки в стороны.

Я попытался было сосчитать, какой же длины был бедный крокодил, но это оказалось слишком сложным. Пожалуйста, милые дети, которым доведется читать эти страницы: сделайте это за меня!

— Неужели вы оставили несчастное животное таким коротышкой, а?

— Разумеется, нет. Мы с Сильвией взяли и растянули его опять... На сколько, как ты думаешь, Сильвия?

— Раза в два с половиной, и даже капельку больше, — отозвалась та.

— Но, боюсь, он всё равно не стал таким же, как прежде?

— Да нет, наоборот! — радостно воскликнул Бруно. — Он был ужасно горд своим новым хвостом! Клянусь, такого довольного крокодила на всём свете не сыщешь! На радостях он даже встал на кончик хвоста и перекувырнулся с него через голову!

— Ну, не совсем, — возразила Сильвия. — Понимаете, не до конца.

— Вот уж никогда не думала, что крокодил может расхаживать на собственной морде! — воскликнула Сильвия, возмущенная такой кучей нелепиц.

— Да ты просто не знаешь, почему он так поступил! — возразил Бруно. —У него была веская причина. Я слышал, как он сказал себе: “А почему бы мне не пройтись на голове?” Вот и всё! Просто, как видишь!

— Если всё дело только в этом, малыш, — вмешался я, — почему бы тебе не взобраться вон на то дерево?

— Да хоть сейчас, —отозвался Бруно, — не успеешь и слова промолвить. Но дело в том, что когда один взбирается на дерево, а другой стоит внизу, им неудобно разговаривать!

Мне подумалось, что разговаривать, взбираясь на дерево, вообще неудобно и незачем, даже если на него хотят подняться оба собеседника, но спорить с теориями Бруно было весьма опасно, и я счел за благо вообще перейти на другую тему и спросить, не видели ли они машинку, которая могла бы удлинять вещи.

На этот раз Бруно замешкался и растерянно обратился к Сильвии:

— Это нечто вроде валика для белья, — объяснила она. — Кладешь в нее вещи, и она вышибает...

— Да, верно, — согласилась с его замечанием Сильвия, не пытаясь больше произносить слово, которое явно было ей незнакомо. — Ну, вот, вставляешь в нее что-нибудь, и оно выходит совсем выжатым, то есть, я хотела сказать — длинным!

— Как-то раз, — начал Бруно, — мы с Сильвией решили напишать...

— Написать! — шепнула Сильвия.

— Да-да, написать детскую историю, и Профессор решил сделать ее подлинней. Начиналась она так: “Жил-был крошечный человечек, и было у него ружье и пули...

— Дальше я знаю! — прервал я его. — Но ты говоришь “сделать подлинней!” Ты что же, имел в виду, что ее тоже пропустят через валик?

— Мы попросим Профессора спеть ее для вас, — отвечала Сильвия. — И вам всё станет ясно.

— Хотел бы я повидаться с Профессором, — заметил я. — И прихватить с собой одного своего старого друга, который живет тут же, поблизости. Как вы на это смотрите?

— Не думаю, что Профессору это понравится, — отвечала Сильвия. — Он ужасно застенчив. Но только мы пойдем с вами... — как бы это сказать? — не в таком виде.

Я тоже уже думал о возможных трудностях. Я испытывал бы ужасную неловкость, если бы мне пришлось представить свету двух столь крошечных человечков.

— В каком же тогда? — спросил я.

— Мы лучше примем вид обычных детей, — деловито отозвалась Сильвия. — Так будет удобнее всего.

Сильвия тоже подумала и покачала головой.

— Пожалуй, в другой раз, — отвечала она. — Мы еще к этому не готовы. Если позволите, мы придем в следующий вторник. А теперь Бруно пора идти готовить уроки!

— Как бы мне хотелось, чтобы ты сказала: “Бруно, пора идти на пикник!” — умоляющим тоном проговорил малыш, надув губки как-то особенно забавно. — А ты всегда придумываешь что-нибудь ужасное! Раз ты такая вредная, не буду больше тебя целовать!

— Но ведь ты и так уже поцеловал меня! — с торжествующим видом воскликнула Сильвия.

— Ах, вот как? Ну, тогда мне придется расцеловать тебя обратно! — с этими словами малыш опять обвил ее ручками за шею, намереваясь приступить к этой — по-видимому, не слишком болезненной — операции.

— Он просто обожает целоваться! — заметила Сильвия, когда ее губки, наконец, опять могли говорить.

— Ты ничего не понимаешь в этом! Это так же здорово, как играть в каштаны! — серьезным тоном возразил Бруно, отвернувшись.

Сильвия с улыбкой повернулась ко мне.

— Ну, как, можно нам прийти во вторник? — спросила она.

— Конечно, — отвечал я. — В следующий, верно? Но где же Профессор? Он что, отправится вместе с вами в Сказколандию?

— Да нет, — отозвалась девочка. — Просто он обещал как-нибудь прийти к нам. А сейчас он готовит лекцию. Поэтому-то он и сидит дома.

— Дома? — рассеянно переспросил я, не вполне понимая, что она имеет в виду.

— Да, сэр. Его милость лорд и леди Мюриэл дома. Пожалуйте.

Глава семнадцатая

ТРИ БАРСУКА

Пребывая в каком-то полусне, я последовал за этим настойчивым голосом и очутился в зале, где мирно сидели лорд, его дочь и Артур. — Ну, наконец-то пожаловали! — с шутливой укоризной промолвила леди Мюриэл.

— Мне пришлось задержаться, — принялся я оправдываться. — Позвольте мне объяснить, что именно послужило причиной моего опоздания! — К счастью, никаких вопросов не последовало.

Карета была подана; мы погрузили в нее корзину с провизией для пикника и мирно отправились в путь.

Оказалось, мне не пришлось тратить усилий на поддержание разговора. Леди Мюриэл и Артур, по-видимому, с полуслова понимали друг друга, так что им не было надобности проверять каждое слово, слетающее с губ, — а вдруг это покажется слишком резким — или слишком откровенным — или прозвучит излишне серьезно — а то и вовсе фамильярно. Их беседа протекала мирно, словно разговор старых друзей, питающих давнюю симпатию друг к другу.

— А не бросить ли нам пикник и поехать куда-нибудь еще? — неожиданно предложила она. — Нас

четверо: компания самая подходящая. А что касается провианта — корзина всегда под рукой...

— А разве мужчинам всегда это известно? — с мягкой иронией спросила она.

— Всем, кроме одного, кого я могу вспомнить — то есть доктора Уоттса, задавшего совершенно бессмысленный вопрос:

Для чего же мне соседа

Против воли в рай тащить?

Забавно, что точно таков же и аргумент в пользу Честности! Он звучит примерно так: “Я человек честный, потому что не вижу повода воровать!” Ответ воришки будет не менее исчерпывающим: “Я тащу у соседа ради его же блага. Я поступаю так потому, что не вижу возможности убедить его согласиться с этим!

— За одним исключением, — отвечал я, — это исключение — довод, который я услышал только сегодня, и притом не от дамы: “А почему бы мне не пройтись на голове?”

— Что за странная тема для беседы? — заявила леди Мюриэл, обернувшись ко мне; ее глаза так и искрились от смеха. — Не можем ли мы узнать, кто это задал такой вопрос? И кому вздумалось ходить на голове?!

— Никак не могу вспомнить, кто это сказал! — отозвался я. — Не помню даже, где я его слышал!

— Увы, это один из пороков света! — отвечал Артур. — И почему только люди не могут наслаждаться красотами природы и не болтать о них каждую минуту? Почему жизнь обязана быть бесконечно долгим уроком катехизиса? Почему?

— Это ничуть не лучше эпизода в картинной галерее, — заметил Граф. — В мае мне довелось побывать в Королевской академии художеств вместе с одним весьма самонадеянным молодым художником. О, он буквально измучил меня! Я не был готов к тому, что он будет критиковать едва ли не каждую картину, и мне пришлось либо соглашаться с ним, либо отстаивать свою точку зрения, что было еще хуже!

— И критика его, естественно, была уничтожающей? — спросил Артур.

— Не нахожу тут ничего естественного!

В мгновенно воцарившейся тишине вступил в свои владения — или, лучше сказать, взял ее под стражу — некий Голос, настолько плавный, монотонный и высокопарный, что каждый из гостей сразу понял, что никакие другие разговоры здесь просто немыслимы и что если вовремя не принять каких-нибудь радикальных мер, мы будем обречены слушать странную Лекцию, у которой не видно конца!

Оратор оказался плотным, коренастым мужчиной, широкое, бледное лицо которого с севера замыкала копна волос, с востока и запада — кудрявые бакенбарды, а с юга — кайма бороды; всё вместе образовывало правильной формы венчик (чтобы не

— Видите? (С этого слова неизменно начиналась едва ли не каждая его фраза). — Видите, как живописно выделяется эта полуразвалившаяся арка, виднеющаяся на самом верху руин, на фоне безоблачного неба? Она возвышается совершенно прямо, просто удивительно! Будь она чуть больше или чуть меньше, всё впечатление было бы испорчено!

— О вдохновенный архитектор! — пробормотал Артур — так, чтобы его не услышал никто, кроме леди Мюриэл. — Ведь это же надо: предвидеть, как эффектно будут выглядеть эти развалины спустя столько веков после его смерти!

— Видите, как эффектно эти деревья расположены на склоне холма (за этим последовал картинный взмах руки и величественный жест человека, как бы создающего окрестный ландшафт), как туман, клубящийся над рекой, заполняет именно те промежутки, где нам для полноты эстетического впечатления необходима недосказанность? Здесь, на переднем плане, вполне допустимы несколько недурных резких штрихов: но фон без тумана — это уж слишком!

Произнося эти слова, оратор буквально уставился на меня, так что я почувствовал себя обязанным ответить ему, пробормотав, что я не любитель подобных эффектов, и что мне доставляет куда больше удовольствия смотреть на что-нибудь, когда я четко вижу этот предмет.

— Ах вот как! — язвительно заметила важная персона. — С вашей точки зрения это, возможно, и верно. Но для того, чья душа тонко чувствует искусство, это просто примитивно. Природа — одно, а Искусство — нечто совсем иное. Природа показывает нам мир таким, каков он есть. А искусство — как говорит один латинский классик (надеюсь, вы помните?) — простите, эта цитата совсем вылетела у меня из головы...

— Боже, какие очаровательные развалины! Просто чудо! — воскликнула некая юная леди в очках, воплощение Ума и Учености, поглядывая на леди Мюриэл как на неисчерпаемый источник оригинальных замечаний. — Неужели у вас не вызывают восторга эти осенние цвета?! Я так просто без ума от них!

— Разве это не странно, — продолжала юная леди, неожиданно и без обиняков переходя с глаголов Чувств на язык Науки, — что такое несравненное наслаждение нам доставляет простое воздействие цветовых лучей, падающих на сетчатку?

— Вы, я вижу, изучали физиологию? — галантно отозвался некий молодой доктор.

— О да! Премиленькая наука, не так ли?

Артур сдержанно улыбнулся.

— Парадокс, не правда ли, — проговорил он, — что изображение на сетчатке на самом деле перевернуто.

— Да, это какая-то загадка, — любезно отозвалась она. — И почему только мы не видим всё перевернутым кверху ногами?

— А вам не доводилось познакомиться с теорией о том, что наш мозг тоже перевернут?

— Нет, никогда! Надо же, какой любопытный факт! Но чем это можно доказать?

— А вот чем, — отвечал Артур тоном, вобравшим в себя спесь доброго десятка профессоров. — То, что мы обычно называем вершиной мозга, на самом деле является его основанием, а то, что мы именуем основанием, представляет собой вершину. Как видите, всё дело в терминах.

Последнее — такое звучное! — слово довершило его победу.

— Это просто замечательно! — с энтузиазмом воскликнула прелестная Ученая леди. - Обязательно спрошу нашего лектора по физиологии, почему он

никогда не рассказывал нам о столь замечательной Теории!

— Хотел бы я присутствовать на лекции, когда она задаст ему такой вопрос! — шепотом обратился ко мне Артур. В этот момент мы, по сигналу леди Мюриэл, направились у месту, где стояли корзины с провизией, и занялись более субстанциальными заботами.

Мы прислуживали сами себе, то бишь служили себе слугами, как гласит модный варваризм (сочетающий в себе все недостатки каламбура и ничего не предлагающий взамен них) еще не достигший наших отдаленных мест. Само собой, джентльмены и подумать не могли о том, чтобы присесть, до тех пор, пока дамам не будут созданы все мыслимые и немыслимые удобства. Наконец, получив тарелку чего-то твердого и бокал чего-то жидкого, я занял местечко возле леди Мюриэл.

Оно было свободно и, по-видимому, предназначалось для Артура — явного чудака, но тот отчего-то застеснялся и кое-как поместился рядом с юной леди в очках, высокий и звонкий голосок которой то и дело забавлял общество прелестными фразочками типа “Не человек, а воплощение всех достоинств!” или “Объект может быть познан только через посредство Субъекта!” Артур мужественно сносил их, но на лицах некоторых гостей появилось смутное беспокойство, и я поспешил перевести разговор на не столь метафизическую тему.

— Когда я был еще ребенком, — начал я, — в дни, когда погода не слишком-то подходила для пикника под открытым небом, нам позволялось резвиться весьма странным образом, чему мы были ужасно рады. Скатерть снимали и стелили на пол под столом; мы

— Не сомневаюсь, что так оно и было, — отозвалась леди Мюриэл. — Всякий благовоспитанный ребенок более всего на свете ненавидит порядок. Мне кажется, что нормальный здоровый мальчишка-шалун с радостью изучал бы греческую грамматику, если бы ему только позволили делать это, встав на голову! И ваш обед на скатерти под столом наверняка обладал одной особенностью пикника, которая, на мой взгляд, является главным его недостатком.

— Возможность попасть под дождь?

— Вовсе нет. Возможность, точнее сказать — реальная ситуация, когда живые люди образуют вместе с пищей подобие некоего натюрморта! К тому же я ужасно боюсь пауков! Впрочем, мой отец не разделяет моих чувств, верно, папочка? — В этот момент Граф услышал, что говорят о нем, и повернулся к нам.

— Что поделаешь, у каждого свой крест, — отвечал он мягким и чуть грустным тоном, звучавшим в его устах как нельзя более естественно — у всех свои симпатии и антипатии.

— Но прежде ты никогда не признавался в своих! — проговорила леди Мюриэл с серебристым смехом, прозвучавшим для моих ушей словно волшебная музыка.

Я понял, что все мои попытки напрасны, и умолк.

— Знаете, он просто не выносит змей! — громким шепотом проговорила она. — Ну, признайтесь, разве это не необоснованная неприязнь, а? Не понимаю, как можно не любить такое доверчивое, ласковое, нежное создание, как змея!

— Увы, это правда, — с очаровательной серьезностью повторила она. — Нет, не подумайте, он их вовсе не боится. Просто он говорит, что они слишком скользкие.

Мое удивление было настолько велико, что я не сумел скрыть его. В самом звучании ее слов было нечто жуткое, сверхъестественное, что мне доводилось слышать от крошечного лесного духа. И мне стоило немалых усилий с беззаботным видом предложить:

— Давайте сменим эту неприятную тему. Давайте что-нибудь споем! Не угодно ли вам спеть, леди Мюриэл? Я знаю, вы иногда любите петь без аккомпанемента.

— Боюсь, единственная песня, которую я пою без аккомпанемента, покажется вам безнадежно сентиментальной! Ну, как, слезы у вас наготове?

Три Барсука на камне однажды**

Беседу вели близ тайной тропы,

Средь них королём себя видел каждый,

Но звери были глупы.

** Перевод баллады о трёх барсуках и трёх сельдях выполнен О. Кольцовой.

Но звери были глупы.

Три Сельди решили поплыть для забавы,

Укромное место обшарить втроём,

Во имя поживы, а может быть, славы,

Оставили свой водоём,

Наверное, Сельди были неправы,

Покинув родимый дом.

Матушка-Сельдь в солёной пучине

Тревожась, искала своих дочерей.

Папаша-Барсук по той же причине

Беспечных звал сыновей.

Гостинцами их, пребывая в кручине,

Домой зазывал, ей-же ей!

“Послушай, — Сельдь Барсуку говорила, —

Ужель сыновья твои сбились с пути?

И я со своими перемудрила.

Как детям дорогу найти”?

И тут разрыдались два старожила:

“Должно же и нам повезти!”

Тут неожиданно вмешался Бруно.

- Знаешь, Сильвия, “Песню Сельдей” надо петь на другой мотив, — заметил он. — Но я не смогу спеть как надо, если ты мне не подыграешь!

Сильвия тотчас уселась на какой-то крохотный грибок, который рос прямо перед маргариткой, и, словно это был самый заурядный инструмент на свете, принялась играть на ее лепестках, перебирая их, как клавиши органа. Боже, что за дивная музыка зазвучала! Тоненькая-тоненькая, нежная-нежная!..

Мечта, блаженство, благодать,

О чем не мог я и мечтать:

Срывать цветы счастливых дней

И пировать в кругу друзей!

Вот сон во сне, Вот жизнь по мне

— Имбирный пудинг уплетать

И лимонадом запивать!

И если только в час иной

В краю ином, в земле чужой

Услышу голос: “Назови

Мечты заветные свои!” —

Вздохну во сне: Вот жизнь по мне —

Имбирный пудинг уплетать

И лимонадом запивать!”

— Можешь больше не играть, Сильвия! Верхние ноты мне даже удобнее брать беззз комплимента.

— Он хотел сказать “без аккомпанемента”, — шепотом пояснила Сильвия, посмеиваясь над моей недогадливостью. С этими словами она убрала пальчики с органа.

Что было трём Барсукам до Селёдок!

Рыба, и всё тут, значит — еда.

Им на зубок бы этих молодок! —

Вкус ощутили б тогда.

Рыбки на вкус хоть куда.

Тут я заметил, что он отмечает интервалы, размахивая в воздухе пальчиком. Мне подумалось, что это очень удачная мысль. Знаете, это не сможет передать никакой звук — разве что знак вопроса.

Допустим, вы говорите своему другу “Тебе сегодня лучше”, и чтобы он понял, что вы задаете ему именно вопрос, что может быть проще, чем просто начертить пальцем в воздухе “?”? Друг тотчас поймет вас!

Только заметил Старший тревожно:

“Матушка их рядом живёт!”

Это же наши соседи, возможно,

Кто-то их дома ждёт!

Младший добавил немногосложно:

“Будет на них укорот!”

Три Барсука, ухватив непокорных —

Каждую Сельдь — в защёчный мешок, —

К берегу плыли в волнах проворных,

К бухте, в прибрежный песок.

Тройное “УРА” на согласных опорных

Сей завершило стишок.

— Они все вернулись домой, — проговорил Бруно, сделав небольшую паузу и выжидая, не захочу ли я что-нибудь сказать: видимо, он понимал, что без замечаний здесь не обойтись.

Мне ужасно хотелось, чтобы в обществе установилось неписаное правило, по которому, закончив

Глава восемнадцатая

ЧУДАКИНГ-СТРИТ, 40

Это произнесла леди Мюриэл. В тот миг это было единственное, что я понял. Но как она оказалась здесь — да и как я сам здесь оказался, и откуда взялся тот самый бокал шампанского — над всеми этими вопросами мне предстояло хорошенько поразмыслить и не делать поспешных выводов до тех пор, пока мне всё не станет понятно.

“Сначала следует собрать массу Фактов, и только потом строить из них некую Теорию”. — Вот, на мой взгляд, по-настоящему научный подход к делу. Итак, решено. Я сел, протер глаза и принялся собирать факты.

Пологий, поросший травой склон, на вершине которого красуются живописные развалины, обвитые буйно разросшимся плющом, а по соседству — речка, виднеющаяся в просвете арки, образованной раскидистыми кронами; дюжина нарядно одетых людей, сидящих небольшими группками тут и там, открытые корзинки с остатками пикника — таковы были факты, собранные деятельным Исследователем, то бишь мной. Итак, какую же глубокую, далеко идущую Тео-

рию можно из них вывести? Исследователь явно встал в тупик. Однако погодите-ка! Один Факт всё же ускользнул от его внимания. Вся компания расселась кучками по двое, по трое, а Артур пребывал в одиночестве; пока все языки без устали болтали, он один молчал; пока лица у всех сияли весельем, он один был хмур и печален. Это Факт, да еще какой! Исследователь почувствовал, что из него следует немедленно вывести какую-нибудь Теорию...

Внезапно леди Мюриэл встала и покинула компанию. Какая причина побудила ее сделать это? Увы, Теория пока что достигла только уровня Рабочей Гипотезы. По-видимому, ей требовалось гораздо больше Фактов.

Исследователь опять поглядел по сторонам. На этот раз ему предстало такое множество Фактов, что Теория попросту могла затеряться среди них. Дело в том, что леди Мюриэл подошла к какому-то странному джентльмену, которого я едва мог видеть; затем они оба вернулись, оживленно и весело болтая о чем-то, словно старые друзья, которые ужасно давно не виделись; потом леди обратилась ко всей честной компании, представив ей нового героя на час. Герой, надо заметить, был весьма молод, строен и хорош собой; в его движениях сквозило изящество и вместе с тем хорошая выправка, выдававшая в нем военного. Увы, Теория не сулила Артуру ничего хорошего! Он поглядел на меня, и мы обменялись взглядами.

— Он очень мил, — заметил я.

— Так мил, что дальше некуда! — пробормотал Артур; он улыбался, но в его словах слышалась горечь. — Хорошо еще, что меня, кроме тебя, никто не слышит!

Пока Артур встал и обменялся рукопожатьем с офицером, у него окончательно и бесповоротно прошел приступ ревности.

— Я слышал о вас, — заметил он. — Весьма польщен! Рад знакомству с кузеном леди Мюриэл.

— Да, я тоже весьма горжусь этим званием! — с победной улыбкой отвечал Эрик (скоро мы стали называть его именно так). — Думаю, — заметил он, обращаясь к леди Мюриэл, — вряд ли можно найти более почетный титул! Весьма рад знакомству.

— А теперь пойдем к папе, Эрик, — сказала леди Мюриэл. — Я полагаю, он бродит где-нибудь в развалинах. — И молодая пара направилась к замку.

На лице Артура вновь появилась тень печали. Чтобы хоть немного отвлечься от грустных мыслей, он уселся возле юной поклонницы метафизики и вернулся к прерванной беседе.

— Взять хотя бы Герберта Спенсера, — начал он. — Неужели вы в самом деле не чувствуете логических препятствий к тому, чтобы рассматривать Природу как спиральный процесс развития, переходящего от определенных, ясных и однородных форм к неопределенным, неясным и неоднородным?

Изумленный столь резким переходом к метафизике Спенсера, я постарался придать своему лицу как можно более серьезное выражение.

— Никаких физических препятствий, — с готовностью отозвалась она, — впрочем, я не слишком глубоко изучала логику. И как бы вы определили эти трудности?

—Для меня, — скромно заметила его собеседница, — это совершенно очевидно. Я постигаю обе эти посылки интуитивным путем. Но для других могут потребоваться логические... как бы это сказать? Я забыла термин...

— Раз уж речь зашла о полном логическом доказательстве, — важным тоном начал Артур, — возьмем две ошибки...

— Заблуждение, — отвечал Артур.

— Ддаа? — недоверчиво протянула она. — Знаете, я немного подзабыла. А как же тогда называется все доказательство в целом?

— Силлогизм.

— Да, да! Теперь я вспомнила. Но для доказательства математической аксиомы силлогизм вовсе не требуется.

— Но, надеюсь, это не относится к аксиоме о равенстве углов?

— Нет, разумеется! Столь очевидные вещи принимаются без всяких доказательств!

В этот момент вмешался я, предложив даме клубнику и сливки. Мне было неловко при мысли, что она может понять мою уловку, и я, незаметно для нее, покачал головой, обращаясь к мнимому философу. В ответ Артур, тоже незаметно для нее, слегка пожал плечами и развел руками, как бы говоря:

— Ну, о чем с ней можно говорить? — Он поднялся и отошел от нее, предоставив ей анализировать клуб-

Тем временем экипажи, в которых участникам пикника предстояло разъехаться по домам, уже ожидали их возле развалин замка. Нам предстояло решить проблему, как добраться до Эльфстона впятером в экипаже, вмещающем всего четверых...

Достопочтенный Эрик Линдон, прогуливавшийся по склону вместе с леди Мюриэл, вполне мог бы решить этот вопрос, объявив, что хотел бы прогуляться пешком. Но увы, он всем своим видом показывал, что не намерен делать этого.

Мне подумалось, что другим приемлемым решением может стать мое решение вернуться домой пешком. Я немедленно заявил об этом.

— А вы потом не будете раскаиваться? — спросил Граф. — Боюсь, карета не вместит нас всех... Но мне не хотелось бы заставлять Эрика так скоро прощаться с дочерью...

— Да нет, и не подумаю, — отозвался я. — Мне так даже удобнее. По крайней мере, я смогу сделать зарисовки этих живописных развалин.

— Я тоже пойду с вами, — проговорил Граф. — Вверяю тебя попечению Эрика, дочь моя, — обратился он к леди Мюриэл, которая тем временем подошла к нам.

— Нечто вроде форта Погибшей Надежды? — скромно отвечал капитан.

— Ничего себе комплименты! — рассмеялась его очаровательная кузина. — Ну, прощайте, джентльмены, или, точнее сказать, трое дезертиров! — И двое молодых людей уселись в экипаж и укатили.

— И сколько же ты намерен рисовать? — спросил Артур.

— Даже не знаю, — отозвался я. — Ну, что-нибудь около часа. Тебе не кажется, что вам лучше меня не ждать? Я вернусь на поезде. Насколько я помню, поезд будет здесь примерно через час.

— Пожалуй, так будет лучше, — согласился Граф. — Станция здесь совсем рядом.

Так я был предоставлен сам себе и вскоре нашел уютное местечко, удобно устроившись у корней вяза, откуда открывался замечательный вид на эти романтические развалины.

— Надо же, какой сонный сегодня день, — сказал я сам себе, перелистывая блокнот, чтобы отыскать чистый листок. — Я думал, они отошли уже на целую милю! И вот на тебе! — Дело в том, что, к моему удивлению, путники зачем-то вернулись.

— Я просто хотел напомнить тебе, — проговорил Артур, — что поезда здесь отправляются через каждые десять минут.

— Чепуха! — возразил я. — Не может быть! Это же не метро!

— А почему это ты говоришь с закрытыми глазами? — спросил Артур. — Проснись, дружище!

— Мне кажется, меня немного разморило от духоты, — заметил я, надеясь, что пребываю в здравом рассудке, но будучи не совсем уверен в этом. — Как по-вашему, я проснулся или еще сплю?

— Думаю, спите, — внушительным тоном произнес Граф. — А вы что скажете, доктор? Он ведь открыл пока что только один глаз!..

... — А как страшно он храпит! Просто ужас какой-то! — воскликнул Бруно. — Да просыпайтесь же, наконец, старина! — И они с Сильвией принялись перекидывать тяжеленную спросонок голову с одного плеча на другое, словно им было всё равно, уцелеет она на плечах или оторвется и скатится на пол.

Наконец Профессор открыл глаза и сел, удивленно поглядывая на нас. — Не будете ли вы так любезны сказать, — обратился он ко мне с великолепной старомодной учтивостью, — где это мы сейчас находимся, и кто мы здесь? Начнем с меня...

Я подумал, что будет лучше, если мы начнем с детей.

— Это Сильвия, сэр, а это — Бруно.

— Ах, да, верно! Я с ними отлично знаком! — пробурчал пожилой джентльмен. — А это (тут он ощупал себя) — как будто я. Но не будете ли вы так любезны сказать, как я здесь очутился?

— Меня куда больше волнует другой вопрос, — заметил я; — как нам вернуться обратно?

— Да, правда, правда! — согласился Профессор. — Это, без сомнения, весьма серьезная проблема. Более того, если ее рассматривать саму по себе, то это, пожа-

— Ээй, Профессор! — крикнул Бруно прямо ему в ухо. — Вы меня слыыышите? Вы прибыли сюда из Чужестрании! Это ужасно далеко отсюда!

При этих словах Профессор с мальчишеской легкостью вскочил на ноги. — Тогда не будем терять ни минуты! — взволнованно воскликнул он. — Я спрошу этого простодушного крестьянина с ведрами, в которых он, вероятно, несет воду, не будет ли он так любезен указать нам дорогу туда. Эй, добрый крестьянин! — обратился он к нему более громким голосом. — Не могли бы вы указать нам дорогу в Чужестранию?

Простодушный крестьянин обернулся и с тупым изумлением поглядел на него. — Ась?

— До-ро-гу в Чуже-стра-нию! — повторил Профессор.

Простодушный крестьянин поставил ведра и задумался. — Прах меня побе...

— Должен напомнить, — строго заметил Профессор, — что всё, что вы скажете, может быть использовано против вас.

Простодушный крестьянин мигом подхватил свои вёдра.

— Тогда зачем я стану рот разевать? — пробурчал он и быстро зашагал прочь.

Дети с изумлением наблюдали, как его фигура буквально на глазах исчезала из виду.

— Надо же, как он быстро ходит! — вздохнув, заметил Профессор. — Но я знаю, что должен был предупредить его. Я изучал ваши английские законы.

Как оказалось, это был достопочтенный Эрик Линдон, который уже исполнил свой почетный долг — эскортировать леди Мюриэл до дома — и теперь неспешным шагом возвращался обратно, наслаждаясь уединением и огромной сигарой.

— Не могли бы вы, сэр, указать нам кратчайший путь в Чужестранию! — Как это ни покажется странным, Профессор, при всей своей кажущейся неряшливости и несобранности, был человеком весьма основательным.

Эрик Линдон сразу понял, с кем имеет дело. Он не спеша вынул сигару изо рта, аккуратно стряхнул с нее пепел и задумался.

— Какое странное название, — заметил он. — Боюсь, я ничем не смогу вам помочь!

— Чужестрания находится недалеко от Сказколандии, — подсказал Профессор.

При этих словах Эрик Линдон удивленно поднял брови, и на его приятном лице появилась лукаво-вежливая улыбка. — Помешанный какой-то! — пробормотал он себе под нос. — Но зато какой забавный старик! Настоящий патриарх! — Затем он повернулся к детям. — Что же вы ему не поможете, малютки, а? — проговорил он таким доверительным тоном, что сразу же расположил их к себе. Разве вы не знаете, как туда добраться?

Сколько миль до Вавилона! —

Семьдесят, пожалуй.

2O5

Да, ты шустрый малый.

К вящему моему удивлению, Бруно бросился к нему, словно они с ним были старинные друзья, схватил его за руку и повис на нем. Так они и стояли посреди дороги, оживленно о чем-то болтая: высокий, стройный офицер и мальчик, почти малыш, повисший на нем, словно на качелях. Сильвия стояла рядом, удивляясь неожиданной забаве брата.

— Знаете, мы вовсе не собираемся в Вавилон! — пояснил Бруно, раскачиваясь, словно на качелях.

— И у нас нет никакой свечки: сейчас ведь ясный день, — добавила Сильвия, изо всех сил раскачивая брата, отчего эти импровизированные качели едва не обрушились.

Тем временем я убедился, что Эрик Линдон и не подозревает о моем существовании. Даже Профессор и дети, казалось, потеряли меня из виду, так что я стоял посреди компании, словно призрак, оставаясь незамеченным.

— Знаете, даже маятник, — добродушно заметил молодой воин, осторожно опуская Бруно на землю, — не может качаться вечно! Ну, малыш, для первого раза довольно! В следующий раз я обязательно покачаю тебя еще! А пока что проводи этого почтенного джентльмена на Чудакинг-стрит, дом номер...

— Сами найдем! — нетерпеливо воскликнул Бруно, и они с сестрой отчаянно потащили Профессора за руку.

206

— Пустяки, не стоит! — отозвался офицер, помахав им рукой на прощанье.

— А дом какой? Какой номер? — издали опять крикнул Профессор.

Офицер в ответ сложил ладони рупором.

— Сорок! — что было мочи гаркнул он. — Сорок, но не сорок! —добавил он про себя. — Нет, джентльмены, мир решительно сошел с ума! — И он, закурив другую сигару, зашагал к своему дому.

— Прекрасный вечер, не правда ли? — заметил я, нагоняя его.

— Вечер и в самом деле отличный, — отозвался он. — А вы откуда взялись? С облаков, что ли, спустились?

— Я всё время шел за вами, — отвечал я, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

— Хотите сигару?

— Благодарю; я не курю.

— А вы не знаете, здесь поблизости нет сумасшедшего дома?

— Насколько мне известно, нет.

— А я думал — есть. Я только что встретил одного лунатика. Клянусь, в жизни не видел такого отъявленного чудилу!

Приятно беседуя таким образом, мы направились по домам. У дверей его дома мы пожелали друг другу доброй ночи и расстались.

Вернувшись в свою комнату, я снова почувствовал, что во мне пробуждается “феерическое” состояние, и тотчас увидел перед дверьми дома № 40 три знакомых силуэта.

— Да нет же! Тот самый! — мягко возразил Профессор. — Просто улица не та. Вот в чем наша ошибка! Мы перепутали улицу. Ну, зато теперь мы знаем...

Видение исчезло. Улица была пустынна. Меня опять окружала будничная обыденность; “феерическое” чувство бесследно исчезло.