Степанов Ю. С. Протей: Очерки хаотической эволюции. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - 264 с.

 

III. Метаморфозы

1. Вводные замечания. Метаморфозы, или ряды «Параллельной изменчивости^

Этот ряд, точнее, «пучок рядов» естественно поместить на вто­ром месте после «Аналогий». Ведь каждая метаморфоза— это тоже аналогия между двумя сущностями, но объединенными не статич­ным отношением сходства, а динамичным— движением. Одна сущность возникает из другой в динамике на основании их сходства.

Но если ограничиться только таким представлением, то даже при достаточном количестве наблюдений мы получим всего лишь «библиотеку метаморфоз» взамен «библиотеки аналогий» (гл. II, разд. 4). Исторически так и было. «Метаморфозы» Овидия в рим­ской литературе отражают именно такие древние мифологические представления: в «превращениях» сущностей нет внутреннего по­рядка, каждое превращение — само по себе и происходит по воле богов.

Однако вообразим себе теперь дополнительное условие: в каж­дом из совершившихся превращений (или по крайней мере во мно­гих из них) есть нечто общее с другими превращениями; т. е. анало­гия пронизывает не только парные отношения в метаморфозе, но и отношения пары к паре. Мы получаем здесь абстрактное (без коли­чества) выражение пропорции, скажем —

2:3 = 4:6 = 8: 12... ит. д.

(Сравним действительное античное понимание пропорции у Аристотеля, см. гл. И.) В таком виде концепт «Метаморфозы» важен для культурологи: метаморфоза есть повторяющаяся пропорцио­нальная аналогия.

Соответствующая идея в натурфилософии как идея параллельной изменчивости была развита Гете в его «Метаморфозе растений». В

 

89

строго научном современном виде мы находим ее в учении о «гомологических рядах» Н. И. Вавилова.

2. Гомологические ряды Н. И. Вавилова у растений

Сам Н. И. Вавилов (1887—1943) сформулировал свой закон го­мологических рядов в 1920 г. так:

«1. Виды и роды, генетически близкие, характеризуются сход­ными рядами наследственной изменчивости с такой правильностью, что, зная ряд форм в пределах одного вида, можно предвидеть на­хождение параллельных форм у других видов и родов. Чем ближе генетически расположены в общей системе роды и линнеоны, тем полнее сходство в рядах их изменчивости.

2. Целые семейства растений в общем характеризуются опреде­ленным циклом изменчивости, проходящей через все роды и виды, составляющие семейство» [Вавилов 1966, 84].

«Эти закономерности дают возможность предсказывать сущест­вование в природе или получение искусственно, путем мутаций, ин- цухта или гибридизации соответствующих форм» (С. 84).

В той же работе Н. И. Вавилов продолжает: «До сих пор мы гово­рили по существу о фенотипйческих различиях, о фенотипах. Весьма вероятно, что до некоторой степени те же правильности применимы и к генотипической изменчивости— большинство указанных выше различий являются, несомненно, наследственными и проявляющими­ся при одинаковых условиях. Конечно, под одинаковой внешностью и в одинаковых условиях могут скрываться иногда разные генотипы... Красная окраска зерна у пшеницы может быть обусловлена одним, двумя и тремя генами; желтые семена у гороха бывают как доминант­ного, так и рецессивного типа...» и т. д. Но пока генетика отдельных растений дает лишь фрагментарные знания (С. 86).

Все это— изменчивость в пределах отдельных генетических групп, объединяемых линнеевскими видами, родами и семействами. Но наряду с гомологической изменчивостью, параллелизм изменчи­вости проявляется в разных семействах, генетически не связанных и находящихся даже в разных классах. Такой параллелизм может быть весьма различным не только в смысле генов, но даже с формальной морфолого-эмбриологической точки зрения. Это Н. И. Вавилов на­зывает не гомологической, а аналогической изменчивостью (С. 94).

«Линнеевский вид, таким образом, в нашем понимании является обособленной сложной подвижной морфо-физиологической систе­

 

90

мой, связанной в своем генезисе с определенной средой и ареалом и в своей внутривидовой наследственной изменчивости подчиняю­щейся закону гомологических рядов» (С. 99).

Различные (второстепенные) уточнения, касающиеся разделения и классификации гомологических и аналогических рядов предложил еще в 1920-е гг. Ю. А. Филипченко.

3. Неясность (затемненность) концепта «Закона в этом ряду

Н. И. Вавилов называет открытую им закономерность «зако­ном». По нашему мнению, здесь все же содержится какая-то боль­шая неясность, скорее философского плана. И она обрисовалась уже к 1920 г., когда понятия «закон» стали сопоставляться по различным сферам. Прежде всего со сферой лингвистики. Первым обратил на это внимание именно лингвист Ф. де Соссюр, который предло­жил — на материале языков — различать два понятия закона — за­кон синхронический, действующий в данный момент времени, не между разными точками во времени, вне времени как длительности, и закон диахронический, действующий во времени как длительно­сти, от одной временной точки к другой. Синхронический закон всеобщ, но не императивен (вроде того, что в данном саду все дере­вья посажены косыми рядами). Диахронический закон, напротив, императивен, но не всеобщ (например, в истории русского языка в определенный период, и только в этот определенный период, звуко- тип /х/ (обозначаемый буквой х) в положении в слове перед гласным переднего ряда /и/ и только в этом положении переходит в /ш/: ухо > уши). (Поэтому в современном русском языке сосуществуют слово уха и производное от него ушица [невозможно *ухица], их отноше­ния возникли в эпоху действия названного закона, но не сосущест­вуют теперь— именит, падеж уха, но нет родит, падежа *ушй [только ухи].)

Ботанический «закон гомологического ряда» сильно похож на лингвистический синхронный закон де Соссюра («Деревья посаже­ны косыми рядами»): его императивность кажется неустановленной.

Тем не менее эта неясность не мешает понять и очертить в об­щем виде концепт мимикрии, столь важный для дальнейшего продвижения по нашему ряду.

 

91

4. Мимикрия — приспособление, параллельная изменчивость с телеологической направленностью

Концепт «Мимикрия» (метаморфоза, состоящая в подражании) очень важен для полноты ряда — полноты картины эволюции. Но при этом ряд уже нельзя рассматривать в узком терминологическом смысле «гомологического ряда Н. И. Вавилова».

Впрочем, сам Н. И. Вавилов писал, что явление мимикрии и конвергенции, т. е. подражание одних видов другим в форме и окра­ске, которое может быть иногда полезно для видов, по существу представляет во многих случаях повторение циклов изменчивости в различных семействах и родах. «Мимикрия может быть рассматри­ваема как общее явление повторности форм, характерное для всего органического мира» [Вавилов 1966, 96].

Особую категорию мимикрии, не имеющую [по мнению Н. И. Вавилова] никакого отношения к закону гомологических рядов и вообще к параллельной изменчивости, составляют случаи мимик­рии организмов к внешней среде: форме листьев, коре деревьев, ли­шайников и т. д. (С. 97). (С этим положением Н. И. Вавилова мы, не биологи, не согласимся полностью.)

Но зато у этой мимикрии есть другая телеология — «Стать по­хожим на кого-то другого, чтобы спастись». Этот пункт заслужи­вает того, чтобы выделить его особо.

5. Один мелкий, но культурологически важный случай: детский страх «Он меня съест...»

Целая толпа страшных существ — Волк, чучело в огороде, со­седский пес, «злой старичок Угомон» из сказки С. Маршака и т. п. — объединяются для ребенка в детский концепт страха, со­стоящий у него «под заголовком "Он меня съест"». Взрослые при­нимают точку зрения детей: «иди к учителю, не бойся, не съест он тебя!» и т. п. — обычные выражения в русской речи. У поэта Эдуар­да Багрицкого в поэме «Смерть пионерки» мать умирающей от скарлатины девочки умоляет ее вернуть на себя православный крест и тем спастись от смерти:

Не противься ж, Валенька,

Он тебя не съест,

Твой крестильный маленький

Золоченый крест...

 

92

(написано в 1935 г., в годы зверской борьбы с религией). Не проти­виться страшной окружающей среде, не противопоставлять себя ей, а уподобиться ей во внешнем облике — такой настрой человека по су­ществу то же самое, что спасительная мимикрия подобия у растений и животных. Это мимикрия покорных. У растений такая мимикрия слу­жит и для привлечения полезных животных, например, опылителей, когда растение подражает «моделям» — растениям-медоносам, само не являясь таковым. Но есть и мимикрия протестующих, сопротив­ляющихся, которая отпугивает, — например, отвратительно пахнет в Подмосковье зеленый «лесной клоп» на малине; цветки кирказона пахнут гниющим мясом; у других — экскрементами и т. п. Некоторые авторы различают мимикрию у животных — один из видов покрови­тельственной окраски и формы — сходство животного с предметами окружающей среды, растениями, и миметизм — когда не защищен­ные от хищника, неядовитые или съедобные для него животные (имитаторы) сходны с ярко окрашенными ядовитыми или несъедоб­ными животными («моделями») [БСЭ, 16 (1974), 268].

Мимикрия— концепт прегнантный, он расширяется и завоевывает умы. Это уже бесспорно ясно в наши дни, когда суще­ствует, рядом с русской поговоркой «клин клином вышибать» и французской «Un clou chasse l'autre», концепция гомеопатии («не убегать от болезни, а идти ей навстречу, но маленькими шагами») — лечить подобное подобным; когда существует концепция камуф­ляжной формы одежды и т. п. Мимикрия в широком смысле может войти в число архетипов Юнга.

6. Мимикрия при полном отсутствии биологической целесообразности.

Мимесис в искусстве. Концепт «Стиль»

Понятие «мимесис», будучи ключевым термином Аристотеля, резюмирует его и всей его эпохи взгляд на искусство. Мимесис, ис­кусство, есть подражание природе, но вне всякого соображения пользы. «Искусство» и «польза» — понятия противоречащие.

Мимесис, очевидно, должен найти место в нашем ряду, но не по соотношению с конкретными теориями искусства, идущими в этой линии, от Аристотеля до Канта, а, столь же очевидно, в каком-то более обобщенном, абстрактном виде. Это открывается в концепте «Стиль». «Мимесис» для нас есть не синоним концепта «Искусст­во», а синоним концепта «Стиль в искусстве». И мы определим кон­цепт «Мимесис» подобно тому, как определен концепт «Мими­

 

93

крия», т. е. как целенаправленное подражание внешней среде. Но «среда» здесь должна пониматься прежде всего как специфическая «среда человека», как среда социальная. Причем уже ясно из сказан­ного, какие компоненты включаются в этот концепт. Подчеркнем еще раз, что мы определяем не просто понятие «Стиль», а концепт «Стиль», как он возник в определенном эволюционном семиотиче­ском ряду в порядке проделанного рассмотрения. «Стиль» есть один из более частных эволюционных семиотических рядов в параллели к рядам «гомологические ряды Н. И. Вавилова», «Мимикрия», «Ми­месис в искусстве».

Продолжая логику нашего рассмотрения, мы определим сначала не «стиль», а «стили»: концепт «Стиль» не суммируется из каких-то компонентов, а выделяется как целое из совокупности (множества) стилей. Стили— ряды параллельной изменчивости в ментальной организации общества.

Нужно отказаться от «художественного» или искусствоведче­ского понимания стиля. Стиль есть скорее аналог «гомологических рядов» в живой природе в смысле Н. И. Вавилова (см. выше). По­этому подобрать полностью подходящий термин для этого концепта очень трудно (и мы его не имеем). Исследователь, который, на наш взгляд, ближе всего подошел к сущности этого явления, — Жорж Дюмезиль (G. Dumezil) (1898—1986) также не имел хорошего тер­мина и (поскольку он рассматривал его трехчастную организацию) назвал его «идеология» — «трехчастная идеология у индоевропей­цев», «l'ideologie tripartie des Indo-Europeens». Так называется его итоговая книга 1958 г., на которой в этой части мы основываемся [Dumezil 1958] (далее страницы по этому изд.). Конечно, Дюмезиль не был марксистом, но его главный термин создан не без влияния марксистской доктрины. «Идеология» в смысле Дюмезиля есть мен­тальная, мировоззренческая надстройка над материальным базисом общества; «трехчастная идеология» соответствует трехчастной ор­ганизации базиса; этот термин означает одновременно и базис и надстройку — всю данную структуру общества (см. ниже).

7. Трехчастная организация древнего индоевропейского общества по Ж. Дюмезилю как основа концептуальных явлений.

«Доктрина, или концепция, 3-х стилей» в Европе

В наиболее четком виде трехчастная организация общества (Дю­мезиль называет ее также организацией «трех функций») обнаружи­

 

94

вается в древнеиндийском обществе послеригведовского периода. Обязанности («функции») каждого из трех классов служат их опре­делениями:

1)   брахманы (brahman'a) 'священнослужители, жрецы' хранят и передают поколениям священные знания и совершают священные обряды;

2)  воины (ksatriya) (или rajanya) защищают народ силой оружия;

3)  земледельцы (vaisya) обрабатывают землю и разводят скот.

Так сложено полное и гармоничное общество, у которого есть,

кроме того, царь (rajan), выходящий из второго класса.

Свою книгу Дюмезиль начинает знаменательными словами: «Ни разу, на нижеследующих страницах, не зайдет речь о месте обитания индоевропейцев, о путях их миграций, об их материальной цивилиза­ции. К этим весьма спорным вопросам используемый здесь метод не­применим, да и возможное решение не играет большой роли в постав­ленных проблемах. "Индоевропейская цивилизация", как мы ее здесь рассматриваем, это цивилизация ментальная (est celle de Г esprit)» (С. 5). Но мы и используем данные Дюмезиля для освещения мен­тальной концептуальной эволюции, эволюции культурных концептов.

То, что столь четко, «модельно» прослеживается в Древней Ин­дии, находит параллели во всех частях индоевропейского мира, хотя не так полно, и требуется частичная реконструкция того или иного фрагмента (в чем и состоит содержание работы Дюмезиля; история исследований подробно изложена там же: с. 90—107).

Концепция Дюмезиля служит непосредственным основанием древнеримской «Доктрины 3-х стилей», что и является здесь нашей темой.

Древнеримская «Доктрина 3-х стилей» выбрана нами потому, что из всех древних стилистических систем (ведь есть еще двухча­стная «Язык богов и Язык людей» и жанровая трех- или четырехча- стная «Язык эпоса, язык лирики, язык драмы — трагедии и коме­дии») она прямо соответствует системе Ж. Дюмезиля и находит в этом свое обоснование. Это обоснование, следовательно, в первую очередь — социальное. Грубо («идеологически») формулируя: люди говорят так, чтобы не вступать в конфликт с социальной средой (соответствовать принципу спасительной мимикрии).

Кроме того, «Доктрина, или учение, о 3-х стилях» обеспечила благотворную ментальную среду для духовного развития — восхо­ждения к разнообразным абстракциям, прежде всего художествен­ного типа, но также философского и научного. Этой теме будет от­веден ряд разделов ниже (7, 8, 9 и т. д.).

 

95

Без специальных разысканий очевидно, что «Низкий стиль» со­ответствует той части общества (тому «классу»), которая представ­ляет собой «Пастухов»; «Средний стиль» — «Земледельцам», «Вы­сокий стиль» — «Воинам». Таким образом, в стилевом представле­нии дюмезилевский класс («функция») «земледельцы» (vaisya) рас­падается на два — «земледельцы» в буквальном смысле, пахари, и «пастухи»; дюмезилевский класс «Воины» стоит к стилю в одно- однозначном соответствии, а «Жрецы» не находят специального соответствия в стилях.

Это можно объяснить тем обстоятельством, что стили обоснова­ны непосредственно прежде всего наличными произведениями сло­весности, — в Риме этому служили почитавшиеся образцовыми произведения Вергилия: «Буколики» для низшего стиля, «Георгики» для среднего, «Энеида» для высокого. «Жреческая словесность» как жанр вообще не существовала, священные гимны оставались имен­но священными явлениями слова, достоянием культа.

Древнеримское учение о 3-х стилях (схема)

	Низкий стиль	Средний стиль	Высокий стиль
Персонаж	Ленивый пастух	Земледелец	Воин-властитель
Его имя	(Титир, Мелибей)	(Триптолем, Целий)	(Гектор, Аякс)
Его животное	Овца, баран	Бык	Конь
Его орудие	Палка, посох	Плуг	Мен
Его место	Пастбище	Пахотное поле	Воинский лагерь, Город
Его дерево	Бук	Яблоня	Лавр, кедр

В дальнейшем, еще в Риме, эти деления постепенно уточнились. Высокий стиль стал осознаваться как принадлежность «высокого жанра» литературы — героического эпоса и трагедии; низкий стиль, напротив, как подобающий низким жанрам литературы, прежде все­го комедии.

В таком виде эта система пережила европейское средневековье, Возрождение и гуманизм и вошла в Новое время. Она стала естест­венным основанием стиля как языкового приспособ­ления автора к среде (см. ниже, разд. 9).

 

96

8. «Концепция 3-х стилей»- в современной Европе. «Стиль — это сам человек»

Последовательное развитие «Концепции 3-х стилей» было пре­рвано в середине XVIII в. новым взглядом на человека, выраженным в заголовке этого раздела. Поскольку мы рассматриваем весь эво- люционно-семиотический ряд под этим концептом, то столь же пра­вильно мы могли записать «Стиль — это сама особь» (рассматривае­мая со стороны ее внешней организации, вида, способа действия, манеры).

Тогда — начало этого концепта лежит в сфере биологии — ми­микрии и миметизма (разд. 4 и 6). Причем граница между тем и другим очень не резкая: мимикрия есть образ действия, поведение особи (заданный врожденным инстинктом вида), а миметизм — ста­тичный результат врожденного поведения. Если птичка уподобляет­ся в обстановке опасности сухому древесному сучку, «принимает позу»— это мимикрия, но если яйцо птички похоже на камешек, гальку — это миметизм.

Далеко не случаен тот факт, что названное определение стиля впервые сформулировал французский естествоиспытатель и фило­соф— «философ естествознания» Жорж-Луи Леклерк Б ю ф ф о н (G.-L. L. Buffon) (1707—1788) в своей речи при приеме в Академию (1753): «Знания, мнения, научные утверждения могут отчуждаться от человека (заметим понятие "отчуждаемое". — Ю. С.), они даже выигрывают от того, что их используют другие руки. Стиль же не может ни отчуждаться, ни передаваться. Стиль — это сам человек ("Le style est Phomme meme")».

Это определение имело большой успех во Франции на протяже­нии двухсот лет, по-видимому— потому, что сочетало как свои признаки весьма популярные параметры общественных тем своей эпохи:

—  личность как центр общества,

—                неотчуждаемые права личности (завоевание Великой фран­цузской революции),

—               актуальные параллели из новейших достижений естественной истории — Ламарка и особенно Кювье.

Подчеркнем также важный параллелизм к идеям Ш. Бонне (Ch. Bonnet) (1720—1793), рассмотренным нами выше (введение № 10).

 

97

9. Стиль — языковое поведенческое приспособление к среде

Новый концепт стиля установился рядом с предыдущим, бюффоновским, в России к началу XX в. Названное определение было дано одним из самых тонких русских филологов академиком Алексеем Ивановичем Соболевским (ему принадлежит, в частности, историко-культурологическое определение важнейшего концепта — «Истина» [Степанов 2001]).

Стиль А. И. Соболевский определяет, как уже было сказано, в оппозиции к бюффоновскому как приспособление челове­ка к среде, как «нечто переменное», но одновременно задает и рамку этой переменчивости-вариантивности. Эта рамка — струк­тура трех стилей (в России идущая от «Теории трех штилей» М.В.Ломоносова) [Соболевский 1909]. Таким образом, Соболев­ский удачно совмещает традицию с новшеством.

«Новшество», сама идея «приспособления», также имеет глубо­кие основания:

—  не окончательную фиксированность, не «застылость» челове­ка в той или иной ячейке современного российского общества;

—  общественную разрешенность пользоваться в личных и лично-общественных целях всемр доступными средствами, например, в языке— от языка социальной элиты до просторечия социальных низов (сравним то же положение в современной нам моде на одежду);

—  унаследованную традиционную для России организацию литературно-речевых стилей — от «высокого жанра» XVIII в. (оды, послания, поэмы и т. д.) до бытовой речи городских низов конца XIX —начала XX в.

Приведем теперь основные положения самого А. И. Соболев­ского.

1)               Во-первых, он кратко напоминает историю «трех стилей». Древнеримские писатели Квинтиллиан и Авл Гелий, повторяя со­временных им греческих авторов (до нас не дошедших), говорят о «трех главных видах речи», причем Квинтиллиан о произведениях ораторского искусства, а Авл Гелий о стихах и прозе. В век гума­низма учение «о трех видах» вошло в западноевропейские руково­дства, а в XVII в. достигло России. Ломоносов мог с ним познако­миться в Московской славяно-греко-латинской академии и позднее изложил в своем сочинении «О пользе книг церковных в российском языке».

 

98

2)   Во-вторых, он резюмирует Ломоносова. Ломоносов произво­дит разделение словарного запаса на три группы, или рода.

К первой он относит слова, употребительные и в «славянском» (т. е. в церковнославянском) языке, и в живой русской речи; вроде Бог, слава, рука, почитаю.

Ко второй — слова, которые в живой речи употребляются мало, но всем грамотным людям понятны, вроде отверзаю, Господень,  наслажденный, взываю.

К третьей группе он отнес русские слова, которых нет в языке славянских (т. е. церковнославянских) книг, как говорю, ручей, ко­торый, лишь.

Кроме этого, Ломоносов нашел в русском языке своего времени «презренные слова», которые, по его мнению, годны только для «подлых комедий».

Заключение Соболевского—Ломоносова получается таково: «От рассудительного употребления и разбору сих речений рождаются три штиля: высокий, посредственный и низкий»; в каждом стиле до­пустима некоторая доля из других стилей. Ломоносов опасался зло­употреблений крайними элементами книжной и живой русской речи и заботился об их гармоничном распределении [Соболевский 1909,4].

3)  В-третьих — и это чрезвычайно важное новшество, — опира­ясь на опыт Карамзина и Пушкина, Соболевский разделяет слова не по значению, а по употреблению (у Ломоносова эти признаки в ха­рактеристике слова не разделялись). Так, нагой и голый, лгать и врать, скончаться и умереть', их «реальное» значение — одно и то же, разница состоит в их употреблении. «Одни употребительны в нашей обычной речи; другие, напротив, ей не свойственны; третьи употребляются только в речи повседневной, домашней» (С. 7).

4)  Итак, можем мы резюмировать, в системе А. И. Соболевского: деление на три рода речи по степени «высоты» и те­перь имеется в русской речи и приблизительно то же самое, которое было отмечено Ломоносовым (С. 7). Но основания, «подложенные под него историей» (это выражение наше.— Ю. С), оказываются теперь иными: это реальная общественная жизнь в ее разных совре­менных сферах.

5)   Отсюда и вытекает, что теперь стиль — это приспо­собление индивида к среде. «В обычной жизни адвокат иначе говорит, чем когда защищает на суде преступника, иначе, ко­гда заказывает кухарке обед, и еще иначе, когда рассказывает в при­ятельской компании веселый анекдот.

Приспособление является у него само собой, помимо его воли.

 

99

Но оно может быть и по нашему усмотрению. Высокие и низкие слова, русские и иностранные (постулат, эвентуальный, фраппиро­вать – пример А.И.Соболевского) вполне в нашей власти...» (С. 12).

10. Многочисленные благотворные последствия становления концепта «Стиль»

1) Свобода ментальных операций. «Знак вместо вещи», «Жест вместо акта», «Ритуал», «Литература вместо творения мира».

Еще раз напомним, что «стиль» ни в коем случае не понимается здесь как термин какого-либо искусствоведческого словаря, но как концепт в рассматриваемом эволюционном ряду концептов. Тогда ясно, что «Учение о трех стилях речи» в совокупности с концепцией «Трехчастной организации индоевропейского общества» обнимает собой, группирует целый класс культурных концептуальных явле­ний, к рассмотрению которых мы сейчас переходим. И более того, названная двойная концепция «Три стиля речи» — «Три части об­щества» (в сокращенном наименовании «Стиль») выражает самую суть, «квинтэссенцию» происшедшей эволюции— высвобож­дение ментальной (информационной) компоненты из разнообразных материальных оболочек.

Знак вместо вещи. Взглянем еще раз на первую колонку «Низкий стиль» в схеме 3-х стилей. Дерево бук («вещь») теперь оз­начает не только само себя, но и концепт — «образ ленивого пасту­ха». Точно так же овца и баран — не только животные, но и знаки «ленивого пастуха» и т. д. и т. д. И поскольку таким образом состав­ляются ряды параллельной изменчивости, то уже не вещи, а имена этих вещей — знаки знаков делаются элементами ментальных опе­раций, — делается возможной сама литература.

Жест вместо акта— см. введение № 1, табл.1 (с. 12). Ритуал— точно такой же ряд в сфере действий (поступков). Нет необходимости ударить человека — достаточно замахнуться на не­го: мимикрия подобия (см. выше, разд. 4, 5) позволяет избежать дра­ки, кровопролития, агрессии, заменив их символизацией этих дейст­вий. Отсюда рождается ритуал, явление столь интенсивно и плодотворно изучаемое в наши дни (см. особ. [Лоренц 1969; Монич 2000]).

Сама «Ее Величество» Литература становится операцией со зна­ками и концептами вместо операций с вещами, людьми и их сущно-

 

100

стями. Мы намеренно повторяем это утверждение, которое многие (особенно так называемые «критические реалисты») сочтут триви­альностью. На самом деле, даже они знали, что кроме литературы нет средства разрешить острую проблемную ситуацию (ведь не об­суждением же ее в Думе): без «Преступления и Наказания» Досто­евского, «Анны Карениной» Толстого, «Я убит подо Ржевом» Твар­довского и т. п. поднятые там вопросы никогда бы не были решены. Даже полностью аполитичные литературные течения, скажем «Символизм» и «Авангардизм, Авангард», решают вопрос — глав­ный: «Что есть действительность?»

Продолжим теперь обзор явлений этого ряда.

2)Перенос (экстраполяция) эмоций («Не одол­жите мне пудовую гирьку?»).

Понятно, что пудовую гирю в прямом смысле трудно назвать уменьшительным словом «гирька». Используется уменьшительная эмоция, возникшая из несколько подобострастного акта просьбы. Так же: рус. сигаретки не найдется?; огонька не будет?; франц. Chere petite dame! (как обращение), букв. «Милая маленькая дама (или: дамочка)», и т. п. Детский сад в современном русском быту называется только «садик», хотя маленьким является не дом, а его обитатели и т. п.

Явление переноса эмоции было впервые открыто в материале «трех функций Дюмезиля». У древних иранцев и индий­цев несчастья, как и преступления, распределялись по трем сферам («три божьих наказания», «три бича»): 1 — нашествие врагов; 2 — неурожайный год; 3 — обман (в идеологии древних иранцев «ложь» — главный грех) (описано Э. Бенвенистом, см. [Dumezil 1958, 20]).

Аналог обнаруживается также в классификации преступлений «против личности» в древнем римском праве: 1 — членовредитель­ство (membrum ruptum; os fractum), оскорбление личности (iniuria); 2 — напущение зла, «сглаз» (malum carmen, occentatio); 3 — кража (fortum).

Но также триадой классифицируются и лечения, врачевания, на­пример в «Авесте»: 1 — врачевания ножом; 2 — растениями; 3 — заговорами [Dumezil 1958, 21].

3) Расщепление положительного концепта на два — «динамическую и/или более злую» ипо­стась и «спокойную и/или добрую».

 

101

Описано также в материале «трех функций Дюмезиля»: «первая (высшая) функция» у древних индийцев— Варуна (Varuna), под­вижный, динамичный, вспыльчивый, злой, обладает способностью творить формы, вязать ослушников и т. д.; Митра (Mitra) (того же корня, что рус. мир), спокойный, добрый, олицетворение мирного начала, согласия, договора. Аналогично у древних иранцев Asa (также огонь) и Vohu Manah (также бык).

4) Один мелкий, но культурологически инте­ресный случай — «Смычок и Скрипка».

Балто-славянские обозначения двух этих предметов указывают на их общую и своеобразно расщепленную этимологию. Литовское smuikas 'скрипка' в звуковом отношении, в форме, полностью тож­дественно русскому смычок (т. е. уменьшительное от смык) и, воз­можно, является заимствованием из русского или какого-либо дру­гого восточнославянского языка. Последовательность гласных и + i в литовском языке выступает обычно при передаче русского /ы/ с разложением этого звука на последовательные элементы — сначала широкий гласный заднего ряда /и/ (рус. у), за ним узкий гласный переднего ряда N (рус. и): /и/ + /1/ = /ы/:

рус. мыло = лит. muilas рус. быт = лит. buitas

(Замена симультанных компонентов звука последовательными, раз­ложение звука — это обычный способ, к которому стихийно прибе­гают языки при отсутствии точного эквивалента: так, французское переднеязычное узкое /и/ в слове «L'Humanite» в русском передает­ся как а узкий компонент вынесен отдельно на первое место: j + у = ю — «Юманитэ».)

Что касается семантики, то для обозначения цельного инстру­мента «скрипка со смычком» литовский язык выбрал его активную часть, smuikas, а русский пассивную скрипка. Подобным образом английский язык различил единый предмет «винт с гайкой», обозна­чив винт как male screw, букв, 'винт-мужчина, мужской винт', а гай­ку как female screw 'винт-женщина, женский винт'.

Все это своеобразные мелкие аналоги к индоевропейским кон­цептам верховных божеств типа Митры и Варуны (см. выше в пункте 3).

 

102

11. Завершение эволюционного ряда «Метаморфозы» («Ряды параллельной изменчивости») в виде нескольких его абстрактных звеньев — логико-математических концептов.

Функции и логарифмы

Речь пойдет о логико-математических аналогиях с лингвистическими понятиями, главным образом в современной семантике и главным образом таких аналогиях, которые группируются вокруг понятия математической (и логико-математической) функции.

Под современной семантикой здесь мы понимаем всю область информации, связанной с использованием естественного языка, т. е. «семантика» здесь — это и имя предмета, и имя науки о нем (как соответственно и «грамматика», «фонетика» и т. п.). Естественно, что для нашей цели нам нет необходимости останавливаться на раз­личиях национальных языков и национальных школ в семантике (тем более отдельных течений внутри них). Все семантические яв­ления рассматриваются здесь как относящиеся к языку равным об­разом (т. е. «Все языки как один язык»).

Здесь уместно произвести некоторое краткое предварительное рассуждение о стиле самого рассуждения.

Как известно, исследователи, работавшие в русле британской аналитической философии, давно уже поставили этот вопрос и отве­тили на него в своем стиле. Гилберт Райл, столь популярный у на­ших молодых «философов языка», еще в 1960 г. писал, что согласно одной доктрине «философские споры могут и должны решаться по­средством формализации противоположных тезисов. Теория являет­ся формализованной, если она переведена с естественного языка (нетехнического, технического или полутехнического), на котором была первоначально создана, на тщательно продуманный символи­ческий язык, подобный, например, языку "Principia Mathematica". Утверждается, что логика теоретической позиции может быть под­чинена правилам посредством распределения ее неформальных по­нятий между содержательно нейтральными логическими постоян­ными, поведение которых в выводе регулируется набором правил. Формализация заменит логические головоломки логическими про­блемами, поддающимися решению с помощью известных и переда­ваемых посредством обучения процедур исчисления. Таким обра­зом, одной из противоположностей слова "обыденный" (в выраже­нии "обыденный язык") является слово "символический" (notatio- nal)» [Райл 1998, 171]. Естественно, что Райл как один из создателей

 

103

аналитической доктрины выступал за иную возможность — исполь­зование самого «обыденного языка» также и в этой функции, т. е. за «изучение логического поведения терминов несимволического (не­логического) дискурса».

Конечно, в настоящее время (и притом в контексте российской школы) мы не можем принять целиком решение Г. Райла, но его не­обходимо учесть. А именно следующим образом. Мы не выбираем ни формализованный язык, ни обыденный язык, а сопоставляем их как два различных дискурса, рассматривая их базовые термины, как если бы они подлежали переводу с одного дискурса на другой в не­коем воображаемом двуязычном словаре.

Термин «воображаемый» — воображаемый словарь, воображае­мая грамматика, воображаемая логика, подобные термину «вообра­жаемая геометрия», часто будут возникать в нашем дальнейшем рассуждении (впрочем, не в этой — первой статье из задуманного цикла). Ключевую роль играет и синонимичный ему термин «вир­туальный». Термин «воображаемый» имеет глубокую русскую тра­дицию — например, «воображаемая логика» Н. А. Васильева и его последователей. Термин «виртуальный» несет в себе динамическую новизну — упомянем, например, новейший коллективный подход в России— «Концепция виртуальных миров и научное познание» [2000].

Конкретно предмет настоящей статьи — некий «воображае­мый», или «виртуальный», словарик терминов — словарик «обыден­но-формальный», обыденный, с одной стороны, со стороны обыден­ного языка, формальный — с другой, со стороны логико-математи- ческой. Общим содержанием сопоставляемых терминов (в большин­стве случаев, следовательно, пар терминов) является некая общая мыслительная, познавательная ситуация, как она предстает по на­блюдениям автора данной статьи. Этот словарик, следовательно, авторский. Но автор надеется, что за сходством сопоставляемых терминов и понятий проступает нечто более глубокое, чем индиви­дуальный акт наблюдения, некая глубинная аналогия.

Помимо этого, нам потребуются некоторые элементарные опре­деления соответствующих понятий.

12. Функции. Некоторые виды функций, существенные в лингвистическом отношении

В лингвистике слово функция имеет два значения: 1) как «назна­чение, цель того или иного языкового средства в употреблении язы­

 

104

ка, в его системе в целом» и, конечно, 2) как соответствие логико-математическому понятию «функциональной зависимости». Долгое время эта омонимия терминов рассматривалась просто как явление нежелательное, как помеха (см., например: Р. Якобсон. Разработка целевой модели языка в европейской лингвистике в период между двумя войнами [Якобсон 1965, 377]). В настоящее время эта омони- мия снята для целого класса случаев на тех же основаниях, на кото­рых Э. Бенвенистом разрешена (системно' объяснена) омонимия французских слов voler 'летать' и voler 'воровать', т. е. на основани­ях чисто лингвистических, как некоторый специальный частный случай языковой семантики. Тем не менее функция в первом значе­нии и соответственно «функциональная грамматика» и т. д. здесь не затрагиваются. Мы сосредоточимся на втором значении термина «функция», которое более точно может быть определено так: «Функ­ция есть операция, которая, будучи применена к чему-то как к аргу­менту, дает некоторую вещь в качестве значения функции для дан­ного аргумента. Не требуется, чтобы функция была применима к любой возможной вещи как к аргументу; напротив, в природе вся­кой функции скорее лежит свойство быть применимой лишь к неко­торым вещам и, будучи примененной к одной из них как к аргумен­ту, давать некоторое значение. Вещи, к которым функция примени­ма, составляют область определения функции, а значения составля­ют область значений функции. Сама функция состоит в определе­нии некоторого значения для каждого аргумента из области опреде­ления функции» [Чёрч 1960, 24].

Приведем еще один, более конкретный пример из математики.

Элементарное определение функции таково: «Величина у назы­вается функцией переменной величины х, если каждому из тех зна­чений, которые может принимать х, соответствует одно или не­сколько определенных значений у. При этом переменная величина х называется аргументом».

Примером может служить зависимость между температурой кипения воды в естественных условиях (Т) и атмосферным давле­нием (р):

Т°С	70	75	80	85	90	95	100
рММ	234	289	355	434	526	634	760

[Выгодский 1995, 247].

Элементарное назначение данного раздела нашей книги заклю­чается в том, чтобы показать возможность абстрактных (математи­

 

105

ческих) аналогий к явлению именования в естественном языке. Основой этих возможностей является объективное наличие в дейст­вительности («в мире») рядов параллельной изменчивости.

Простейшим случаем может служить «однозначная сингулярная (т. е. от одного аргумента) функция» — именование человека или действующего прибора, образуемого от какого-либо слова-глагола (являющегося при этом аргументом) и суффикса деятеля, являюще­гося знаком функции. Например, учить (слово-глагол) — учи-тель (-тель — знак функции), выключа-телъ и т. п.

Более сложным случаем будет такой, где внутренние (семанти­ческие, функциональные) отношения такие же, но показатель функ­ции (суффикс) в поверхностной форме отсутствует— например отец, или не является нормативно принятым — например *лечитель как обозначение (именование) врача — при глаголе лечить. Внут­ренний, «скрытый» суффикс в таком случае должен быть восстанов­лен специальным лингвистическим анализом.

Еще более сложным («трудным») случаем будет такой, где мож­но обнаружить и «скрытый глагол», и «скрытый суффикс», напри­мер «писать стихи» (нечто вроде «поэтизировать, заниматься поэзи­ей»); показателем функции, суффиксом, мог бы здесь быть указан -тор, а результатом (именованием, именем существительным) стал бы *поэтизатор. Но этот результат должен был бы быть заменен более нормативным словом русского языка поэт.

Разумеется, создание абстрактной системы таких «функциональ­ных именований» не является здесь нашей задачей.

Мы ограничимся одним развернутым примером, показав, что бинарная функция (от двух аргументов) в математике «содер­жит под собой» в языке сложное слово особого типа — поэт- агитатор и под., т. е. что этот тип сложных слов естественного язы­ка «подстилает» собой («underlies») данный тип бинарной функции. Это открытие, т. е. установление параллели с функцией, было сдела­но знаменитым лингвистом Э. Бенвенистом в 1967 г. [Бенвенист 1974, 241—258]. В русском языке сюда относятся, помимо поэт- агитатор, также типы нефтепровод, паровоз, голубоглазый и т. п. В других индоевропейских языках (здесь мы ограничиваемся только индоевропейскими) есть и другие разновидности, как, например, англ. stone-wall 'каменная стена', букв, «камень стена», или stone­wall problem 'каменная стена проблема' (как обозначение лингвис­тической проблемы, связанной с образованием таких слов). В древ­неиндийском (ведийском языке и санскрите) имеется огромный класс таких слов, некоторые разряды которых к тому же занимают

 

106

промежуточное положение между словами и элементарными син­таксическими конструкциями, — таковых 4 типа, традиционно обо­значаемые терминами древнеиндийской грамматики как dvandva, tatpurusa, karmadharaya, bahuvrihi.

Для нашей цели нам требуется суммарное обозначение таких слов еще до начала их подробного освещения и классификации (что к тому же не является здесь нашей задачей)' Но выбрать такое общее обозначение очень трудно (вероятно, большинство лингвистов будет возражать против всякого), поскольку одни называют их «словосло­жением», другие «основосложением», третьи «сложными словами», четвертые «сложносоставными словами». Как условный термин, как «имя класса» может быть выбрано любое. Во всяком случае, имя, идущее от математики, будет, вероятно, подходящим к любому из типов этого класса — «лингвистические типы, покрываемые бинар­ной словной функцией». Именно на этом названии мы остановимся. С лингвистической стороны лучшим будет, по-видимому, двуоснов­ное имя, или сложное имя.

Это общее наименование сразу задает нам центр класса — тип рус. поэт-агитатор. Именно на этом типе, правда в его француз­ском проявлении — oiseau-mouche (жен. р.), букв, «птица-мушка» (колибри), chien-loup (муж. р.), букв, «собака-волк» (волкодав), ра- pier-monnaie (жен. р.), букв, «бумага-монета, бумага-деньги» — и была впервые описана (Э. Бенвенистом в 1967 г.) аналогия с матема­тической функцией в вышеуказанном виде.

В этом типе слов как словной функции (сравним еще рус. изба- читальня, вагон-ресторан, диван-кровать, рыба-пила и т. п.) облас­ти определения обоих аргументов всегда легко обозримы, это кон­кретные «индивиды», «вещи», но эти области не симметричны. Классификацию задает всегда первый аргумент: поэт-агитатор — это поэт, а агитатор — лишь его дополнительный, характеризующий признак: изба-читальня как предмет— это прежде всего именно изба, а читальня— ее назначение (использование); вагон-ресто­ран — это предмет вагон, используемый как ресторан; франц. соба­ка-волк — это собака, а не волк, но имеющая признаки волка; и т. д. Первый аргумент задает денотат как предмет, вещь, в прямом значе­нии слова, а второй — его назначение, характер использования или особенность, часто в метафорическом смысле. Сама функция, сле­довательно, состоит в переводе пары отдельных предметов в один, но сложный. Поэтому несимметричны и отношения внутри уже со­

 

107

здавшегося сложного слова — это определительная синтаксическая конструкция: поэт, который является агитатором; изба, которая служит читальней; бумага, которая является монетой (деньгами), и т. д. Э. Бенвенист тонко подмечает: вся конструкция предполагает особую функцию глагола «быть»: «это не логический показатель тождества между двумя классами аргументов, это пропозициональ­ная функция (мы бы сказали скорее «предикат». — Ю. С.) формы "х, который есть у" применяется здесь к реальному предмету, и, однако, референты х и у несовместимы— что было бы противоречием» [Указ. соч., 244].

Эту характеристику мы могли бы продолжить и сказать, что данный тип наименования создает новое место в классификации явлений ментального мира, поэтому во многих случаях, если не в большинстве, к новым двуосновным именам обнаруживаются какие- либо старые, включающие данный предмет обозначения в какие- либо другие, иногда устаревшие или иного стиля классификации. Например, «диван-кровать»— это диван современного стиля для малогабаритных квартир, «птица-мушка»— это птица, которая в научной классификации уже имеет имя— колибри; поэт-агита- тор — это новый революционный тип поэта, который в эпоху Пуш­кина связывался с понятием «поэт-пророк» и т. п.

В древней индоевропейской культуре такие формы использова­лись также для обозначения предметов, сложных или составных и не имевших иного, простого обозначения, например *uiro-pejcu, букв, «мужчины-скот» (иногда с обратным порядком компонентов), т. е. «мужчины и скот» как обозначение «движимого имущества, богат­ства»; тип dvandva в классическом санскрите pitaramatara 'отец- мать'. В живых языках этот тип сохраняется — например, рус. отец- мать; Бесстыдник, отца-мать позабыл; литов. tevas-motina 'отец- мать, отец с матерью'.

Интересным фактом культурной эволюции по линии функций является концепция так называемых «прерывных функций» (названная ее автором «аритмологией»). Автором был Николай Вас. Бугаев (1837—1902), математик и философ (отец поэта и теоретика языка Андрея Белого). Н. В. Бугаев развил оригинальный вариант эволюционной монадологии. Он, в частности, писал: «Истины анализа отличаются общностью и универсальностью, а истины аритмологии носят на себе печать своеобразной индивиду­альности». Суть эволюционной монадологии по Бугаеву состоит в том, что прошлое не исчезает, а накапливается, и поэтому любая монада и весь мир все больше и больше совершенствуются — растет

 

108

сложность духовной жизни, но растет и мировая гармония (см. [Алексеев 1999, 129]).

13. Пропозициональная, или высказывательная, функция

Из всего ряда функций, существенных также и в лингвистиче­ском отношении, мы выделяем эту, так как она позволяет развить несколько проблем, важных в эволюции культурных концептов. Этот вид функции естественно сопоставить со словной функцией, определяющей собою строение имени.

В основе этой функции как для математики, так и для лингвис­тики лежит одна и та же широко известная схема, называемая се­мантическим треугольником, или треугольником Фреге. (Она была известна уже схоластам XIII в., и по справедливости ее нужно было бы называть именем Иоанна Салисберийского (он же Джон из Сол­сбери), но Фреге дал лучшее исследование ее на конец XIX в.) Со­гласно этой схеме имя состоит из (1) самого слова или знака слова в его внешней стороне — звучания или написания; (2) предмета обо­значения, т. е. предмета, обозначаемого этим словом, — денотата; (3) смысла имени. В математической логике эти три сущности свя­заны отношениями функции, а именно так, что денотат является функцией смысла имени:

денотат имени N=f(смысл имени N) [Чёрч 1960, 27].

Несколько простых примеров. Для русского языка: смысл слова экскурсовод помогает нам найти его денотат, т. е. человека, являюще­гося экскурсоводом среди толпы людей, бродящих по музею; анало­гично — автоматчика в толпе солдат; тяжеловоз — среди автома­шин, заполняющих автостоянку, и т. п. Точно так же в языке матема­тики имя числа 9, имеющее своим смыслом «три в квадрате», позво­ляет нам найти денотат этого числа среди чисел 4, 9, 16, 25 и т. д.

Структура словной и высказывательной (пропозициональной) функций, структура, в общем, одна и та же, хотя — подчеркнем — понятие «денотат» применительно к высказывательной функции остается плохо изученным и удовлетворительно не определенным: что это— ситуация? положение дел? мысленное «изображение» ситуации? и т. п.

Тем не менее еще некоторые другие виды функций, выделяемые внутри этой структуры, уже хорошо описаны — как операторы.

 

109

Оператор абстракции, или лямбда-оператор (он обозначается греческой буквой как ^-оператор. Посмотрим еще раз на общую формулу словной функции

денотат имени N =/(смысл имени N).

Лямбда-оператор выделяет то, что идет в этой формуле после зна­ка равенства, т. е. самое сокровенное в словной функции, в обозна­чаемом таким образом имени, самое его существо, то, что делает его именем данного денотата. (Например [пример А. Чёрча]: в связи с теорией действительных чисел мы употребляем Ах2 в качестве обо­значения для функции, область определения которой состоит из всех действительных чисел и значением которой для всех аргументов явля­ется 2.) Например (из примеров выше): если экскурсовод — это имя человека, то словной функцией этого имени является его смысл — «человек, водящий экскурсии», а далее, извлекая тот смысл (в общем, можно сказать — тот признак, на котором этот смысл основан), т. е. абстрагируя само значение данной словной функции, мы получаем «водить экскурсии». Это и будет результатом применения операции абстракции, т. е. лямбда-оператора, в данном случае.

Лямбда-оператор естественно становится, за пределами матема­тики, кратким обозначением целой проблемы истории культуры, на которой мы кратко остановимся в конце.

Оператор дескрипции, или йота-оператор (он обо­значается перевернутой греческой буквой т, как ьоператор), и чита­ется так: «тот х, который описывается данной словной формулой» (формула в общем виде приведена выше).

Взглянем еще раз на пример функции, приведенный выше в раз­деле 12 (с. 104),— зависимость между температурой кипения воды (Т) и давлением (р). На первый взгляд может показаться, что опера­тор дескрипции здесь будет описывать аргумент «вещественно» — как «вещь», имеющую некоторое свойство (т. е. так, как делает Н. И. Кондаков в своем «Логическом словаре» [Кондаков 1971, 354]). Но в действительности— нет: оператор дескрипции здесь действует «номиналистически»— он описывает только число (которое в следующем ярусе отношений уже указывает на то или иное материальное, вещественное свойство).

После того как мы охарактеризовали два оператора, мы должны увидеть естественным образом и третий.

Третий абстрактный оператор — оператор фор­мы з н а к а. На схеме «треугольника» он не может быть обозначен никакой линейкой между вершинами треугольника, он связан с са­

 

110

мой формой знака и, скорее всего, должен быть символизирован са­мим же этим знаком (без всякой «линейки» от него к чему бы то ни было). Тем не менее этот невыраженный, «невидимый» оператор используется и в самой математике, и особенно в математической логике и семиотике под названием «автономное употребление сло­ва» — употребление слова для обозначения самого себя, например: Слово число состоит из пяти букв. Понятно, что этот оператор приобретает большую роль в экспериментах со словом — в эксперимен­тальной поэзии и в ее теории— поэтике (см. об этом [Фещенко-Такович 2003]), например в так называемом «автопоэзисе».

14. Логарифмы. Логарифмы как дескрипции

Логарифмы, как мы увидим ниже, могут служить завершением названного ряда «метаморфоз» по линии «параллельной изменчиво­сти» каких-либо сущностей.

Но одновременно, как часто бывает в эволюции культурных концептов, это завершение начинает новый ряд, в другом отноше­нии, а именно — по линии несобственного именования концептов. В самом деле, логарифм не «предъявляет» собой некоторое число, не является его «собственным именем», а представляет его или, как можно сказать, пользуясь языком логики и лингвистики, является его дескрипцией.

История логарифма в сжатом виде прекрасно резюмируется в сути этого изобретения (что, конечно, бывает в истории изобретений далеко не каждый раз). Суть же (ценность) логарифмического мето­да состоит в том, что он сводит умножение и деление чисел (что особенно выигрышно, чисел многозначных) к сложению и вычита­нию — действиям менее трудоемким; возведение в степень, извле­чение корня, а также и ряд других вычислений (например, тригоно­метрических) также значительно упрощаются [Выгодский 1986, 170]. Логарифмом данного числа называется показатель степени, в которую нужно возвести некоторое другое число (называемое осно­ванием), чтобы получить данное число. Операции с данными числа­ми заменяются операциями с их логарифмами.

«Возьмем, например, основание 2 и составим таблицу его пер­вых 12 степеней:

Показатель степени

Показатель степе­ни (логарифм)	1	2	3	4	5	6	7	8	9	10	11	12
Степень(число)	2	4	8	16	32	64	128	256	512	1024	2048	4096

 

111

Числа, стоящие в верхней строке (показатели степени), мы бу­дем теперь называть логарифмами, а числа, стоящие в нижней стро­ке (степени), — просто числами.

Чтобы перемножить какие-либо два числа нижней строки, дос­таточно сложить два числа, стоящих над ними. Например, чтобы найти произведение 32 и 64, сложим стоящие над 32 и над 64 числа 5и 6; 5 + 6= 11. Под числом И находим результат: 2048» и т. д. [Выгодский 1986, 170]. Усовершенствование метода, т. е. его даль­нейшая история, заключалось в поисках наиболее удобного для практических расчетов числа для основания. Оно было найдено в виде числа 10 для так называемых десятичных логарифмов и для теоретических работ в виде числа «е», е = 2,71828183 (с точностью до восьмого десятичного знака), последнее служит основанием для так называемых натуральных логарифмов.

То, что можно назвать эволюцией по линии параллельной измен­чивости, могло бы быть описано несколько иначе. Во-первых, суть метода логарифмов не сводится к его ценности. Суть состоит в том, что данное (любое) число не «предъявляется» само по себе, а опи­сывается через своего «представителя» в некотором параллельном ряду, которым и является степень этого числа, в свою очередь пред­ставленная через ее представителя, логарифм. Интересно, что в на­шей книге — при общем небольшом количестве встретившихся нам случаев практического применения логарифмов в реальной исследо­вательской работе (два случая: один в статье А. Н. Колмогорова при обследовании количества информации; другой в книге [Корниш- Боуден 1983] — при демонстрации работы биолога, также при опи­сании информации, получаемой в эксперименте), в общем виде мы пришли к выводу, что описываемые явления (числа) не «предъяв­ляются», так сказать, «по именам», «под их естественными имена­ми», а заменяются их дескрипциями (см. ниже).

Далее пример, приведенный выше (из справочника М. Я. Выгод­ского), в точности соответствует исторически первой форме лога­рифма: и Бюрги (1620) и Непер (1614) исходили из таких же двух рядов, как в приведенном примере, рассматривая их совместно (параллельно): первый ряд был арифметической прогрессией и од­новременно рядом логарифмов для соответственных членов второго ряда чисел, и одновременно этот второй ряд был геометрической прогрессией.

Это обстоятельство обращает наше внимание на первоисточник самой идеи, которым оказывается вовсе не математика, а этика, а именно «Никомахова этика» Аристотеля.

 

112

У Аристотеля же ключевым и исходным концептом является в этой связи «Аналогия», с которого мы начали соответствующий эволюционный ряд (см. выше, гл. II).

15. Отдельный очерк. Имена и дескрипции.

Завершение эволюционного ряда «Метаморфозы» как переход к ряду «Абстракциям Абстракция и язык

В введении № 1 уже было сказано, что наиболее общим видом эволюционного семиотического ряда является такой, когда физиче­ский акт (или материальный предмет) замещается его облегченной имитацией («Жестом вместо акта») и далее «Жест вместо акта» за­мещается «Словом вместо жеста». Слово— естественная наивыс­шая абстракция по этой линии. Чтобы сконцентрироваться на самой сути этого процесса эволюции, здесь нет необходимости рассматри­вать все случаи таких замещений (как-то: наименования, различные виды высказываний, восклицания и т. п.), достаточно остановиться на одном, каковым является «Имя».

Предварительные определения. Имя мы определи­ли как слово или сочетание слов (обычно недлинное, небольшой синтагматической протяженности), именующее отдельного челове­ка, отдельную вещь или событие. Шекспир; поэт Николай Заболоц­кий; Стиральная машина; Свадьба; Коронация Николая //; Черно­быль — примеры имен. Ключевыми терминами в этом определении являются «отдельное» и «именовать», они, конечно, требуют разъ­яснения, развертывания, вообще — комментария. Но для предвари­тельного определения, т. е. для того чтобы сделать его интуитивно понятным, достаточно понимать «отдельность» как «выделенность» из фона (Это не облако, а гора), из множества или толпы (Кто это во втором ряду слева, это не Вася?) или из класса (Это стиральная машина, а не бормашина). Отдельность того, что именуется именем, может иметь степени, или градации; так, имя события коронация Николая II основано на имени Николай 77, т. е. получает свою от­дельность на основе отдельности того, кто именуется Николаем II (между тем как коронация, в отличие от свадьбы, уже имеет «свою отдельность» как выделенность из класса событий). Чернобыль как имя события получает отдельность на основе выделенности собст­венным именем города Чернобыль и т. п.

Здесь и далее мы будем попарно сопоставлять признаки имен и дескрипций, обозначая каждую такую пару признаков цифрой в скобках. Первая пара такова:

 

113

(1) Имя является естественной сущностью языка, в то время как дескрипция очевидно имя искусственное. Дескрипция создается говорящим по потребно­сти момента, это— имя, не заданное заранее системой языка. (Могут быть, конечно, такие случаи, когда дескрипция укореняется в языке и становится именем, например перемещенные лица; те, кто живет за чертой бедности; медный всадник, — но это явления периферийные, и сейчас мы оставляем их в стороне.)

Из истории вопроса. Мы выделим то звено, которое пря­мо относится к нашей теме, а именно следующее: само понятие де­скрипции возникло (в учении Б. Рассела) как понятие об искусст­венном, хорошо логически определенном имени, в противовес есте­ственным именам, имеющим сложную семантическую структуру и чреватым, при их употреблении, логическими противоречиями.

Расселовская характеристика естественных имен, в общем, при­емлема и – за пределами его теории – не может считаться конста­тацией чего-то вроде «дефекта» или «брака» в устройстве естест­венного языка. Грубо говоря, «дескрипции лучше имен в рамках ло­гического описания языка».

Кроме этого основания, Рассел имел в виду еще одно различие между именами и дескрипциями, которое он, как и в первом случае, безоговорочно истолковывал в пользу дескрипций. Дескрипции, в его понимании, именуют человека (то же можно сказать и о деск­рипции, примененной к вещи, но пример с человеком будет нагляд­нее) как некое «точечное событие», существующее в какой-то дан­ный момент времени в каком-то данном месте. Цезарь, переходящий Рубикон; Цезарь в момент его убийства и т. п. — примеры таких дескрипций, именующих как бы «порции» субстанции «Цезарь». (Между тем имя Цезарь именует «всех таких Цезарей» как нечто единое.) Чтобы выразить такое «порционное» именование, Рассел изобрел специальный термин «collectively, not severally», т.е. «как класс как целое», а не «как класс как множество», что можно при­близительно перевести «собирательно, а не как серия единичного». Чтобы передать смысл расселовского рассуждения более точно, приведем соответствующее место целиком: «На практике собствен­ные имена не даются единичным кратким порциям пространства- времени (occurrences), потому что в большинстве случаев они лише­ны интереса. Когда нам приходится упомянуть о них, мы делаем это посредством дескрипций, например "Смерть Цезаря" или "рождение Христа". Если выразиться термином физики, мы даем собственные имена достаточно протяженным отрезкам пространства-времени,

 

114

таким как Сократ, Франция или луна. В прежние времена сказали бы, что мы даем собственное имя субстанции или собранию суб­станций (collection of substances), но в наши дни следует подобрать другое выражение, чтобы обозначить объект собственного имени.

Собственное имя на практике всегда охватывает достаточно большое количество "порций пространства-времени'¹ (many occuren­ces), но не так, как делает это имя класса (a class-name): отдельные "порции" (occurrences) являются частями того, что обозначает собственное имя, а не примерами этого (случаями, instances). Положим, мы говорим "Цезарь умер". Здесь "Смерть" есть родо­вой термин (a generic word) для некоторого числа "порций" (occurrences), имеющих между собой известное сходство, но одна­ко же не так, чтобы все вместе также образовывали пространст- венно-временную взаимозависимость; каждая из таких "порций" есть одна какая-либо смерть. Напротив, что касается имени "Цезарь", то оно ставится вместо (stands for) серии "порций" (а series of occurrences), обозначая ее собирательно, а не как серию единичного (collectively, not severally). Говоря "Цезарь умер", мы говорим, что одна "порция" из серии "порций пространства- времени" (одна из occurrences), бывших Цезарем, является членом класса смертей; эта особенная "порция" (the occurrence) называется "Смерть Цезаря"» [Russell 1980, 33]. (Употребленное здесь Рассе­лом английское выражение «stands for» полностью, как бы в бук­вальном переводе с латинского, соответствует средневековому оп­ределению знака: лат. «Aliquid quid stat pro aliquo» — «Что-то, что стоит вместо чего-то (другого)».)

Это положение Рассела имеет уже не столько логический харак­тер (для логики оно, в общем, безразлично), сколько характер фило­софский: собственное имя именует «субстанцию», или «сущ­ность»,— понятие, с которым Рассел неустанно боролся, видя в нем— если так можно выразиться о понятии,— непримиримого «врага» своей теории. (И видел правильно: это понятие осталось не­побежденным — «критически непреодоленным».)

Наконец, можно указать еще одно соображение, которое двигало Расселом в стремлении разрабатывать теорию дескрипций — это его представление о «нехватке» имен. Действительно, если последовать за Расселом (перечтем хотя бы приведенный выше отрывок), то яс­но, что собственное имя не может быть дано каждой из «порций пространственно-временных отрезков»: последних слишком много, а имен слишком мало; необходимы искусственно созданные имена, а это и есть дескрипции.

 

115

Теория Рассела сыграла огромную положительную роль в разра­ботке аппарата логического анализа языка (хотя позже в ней обна­ружились и просчеты, на один из них мы укажем ниже в связи со статьей П. Стросона). Эта теория помогает увидеть одно фундамен­тальное — чисто лингвистическое, а не логико-философское — сходство между «искусственными именами» (дескрипциями) и есте­ственными именами, именами просто.

(2)   Одно фундаментальное, чисто лингвистиче­ское сходство между дескрипциями и именами. Сразу сформулируем это сходство: чтобы быть понятными, дескрип­ции должны создаваться по действующим в языке правилам со­здания новых слов и вообще выражений; дескрипция подобна про­изводному слову в системе естественного языка. Но эту же черту можно переформулировать и как различие.

(3)  Известно, что производное слово — это всегда особый эле­мент языка (см. [Кубрякова 1969]; Е. С. Кубрякова первой стала го­ворить о производных словах как особой системе в языке) и, кроме производных слов, составляющих особый класс слов, в языке есть и слова непроизводные, поэтому следует сказать, что в от­личие от естественных имен, которые, будь они произ­водными или непроизводными, всегда имеют некоторый общий им облик «слов данного языка», дескрипция имеет всегда несколь­ко особый облик как слово или выражение явно и только производ­ное.

Этой простой лингвистической констатацией можно более про­сто изложить то, что Рассел довольно запутанно излагает с точки зрения «философской логики». Он пишет: «Итак, нам предстоит сравнить два объекта: имя, являющееся простым символом, прямо обозначающим индивидный объект, который и составляет значение имени, существующее само по себе и не зависящее от других слов; дескрипцию, состоящую из нескольких слов с фиксированными значениями, из которых создается то, что может быть принято за "значение" дескрипции» [Рассел 1982, 48]. Рассел разъясняет (хотя в то же время в какой-то степени и запутывает первоначальную яс­ность): «"Простой" символ не членится на символы, то есть не со­держит в себе частей, которые тоже были бы символами. Имя Скотт есть простой символ, потому что оно хотя и делится на части (а именно отдельные буквы), но эти последние не представляют со­бой символов. Выражение же автор "Веверлея" не является простым символом, поскольку образующие его слова также символы. Может случиться, что относящееся к индивиду выражение допускает даль­

 

116

нейшее членение; тогда мы должны довольствоваться тем, что мож­но было бы назвать "относительным индивидом", то есть термином, который в заданном контексте не разлагается и не употребляется иначе как в функции субъекта...» [Там же]. (Чтобы последнее утвер­ждение было понятным, нужно иметь в виду, что Рассел постоянно соотносит дескрипции с их функцией в предложении, — собственно для этой цели они и создаются; «функция субъекта» Расселом счита­ется основной, «опознавательной» для теории дескрипций.)

Поскольку в дескрипции виден путь ее полу­чения (дескрипция конструктивна), постольку могут быть успешными (результативными) даже и неправильные (ошибочные) дескрипции. Это положе­ние, которому посвящен нижеследующий абзац, прямо вытекает из предыдущего, из положения о том, что дескрипция аналогична производному слову в системе языка.

Приведем сначала пример того типа, который постоянно рас­сматривается в современной теории дескрипции и десигнаторов. Надо, впрочем, заметить, что это уже не теория Б. Рассела, а некото­рое дальнейшее ее развитие, связанное с когнитивным под­ходом к языку. Существенным вкладом является в этом отноше­нии, например, работа Жиля Фоконье с ее характерным заголовком: «Ментальные пространства: аспекты конструирования смысла в ес­тественных языках» [Fauconnier 1994].

Тип же примеров здесь такой. Положим, вас пригласили на ве­черинку. Вы вошли в комнату или зал с большим количеством наро­да, где вы мало кого знаете. Вы спрашиваете у знакомого:

—               Кто эта девушка, которой ее кавалер подает джин с тоником, вы ее знаете?

—              Конечно, знаю, но только это не ее кавалер и он пода­ет ей не джин с тоником, а водку с квасом. Это... (и вам ее называют).

Как видим, дескрипция состоялась, хотя все ее компоненты оши­бочны. Состояться же она могла, очевидно, потому, что структура дескрипции в обоих ее вариантах— исходном, ошибочном, и ко­нечном, правильном— одна и та же: описываются два основных участниках указанной ситуации, связывающий их жест и вещные компоненты этого жеста.

Еще один пример такого же типа. А объясняет Б, как пройти к магазину «Подарки»:

 

117

—             Идти по левой стороне, в сторону центра, сначала бу­дет салон красоты...

—              Не может быть, в этом районе нет ни одного такого салона...

—             Ну, может, похоронное бюро, что-то такое... с фестон­чиками. Одним словом, что-то будет.

—            Так, дальше.

—             Дальше ничего не будет, какое-то пустое пространст­во, площадь не площадь, пустырь не пустырь, и вот на той стороне его — ваш магазин.

—            Спасибо, поняла.

Опять-таки и в этом примере объясняется, в сущности, структура пространства, а не его компоненты; последние характеризуются скорее неопределенно. Тем не менее дескрипция успешна.

Рассмотренное качество дескрипций также контрастивно по от­ношению к качествам имен: (4) дескрипции могут быть успешными или неуспешными, к именам же эта характеристика неприменима (для них — нереле­вантна).

Сказанное можно оттенить каким-либо примером неуспеш­ной дескрипции, противопоставив ее успешной.

Успешная дескрипция: — Что это такое? — Это какой-то институт.

Неуспешная дескрипция: — Зачем вы приехали в Москву? — Я приехал, чтобы поступить в какой-то институт (или: чтобы поступить куда-то).

(4)   Понятия «определенности» и «неопределен­ности» в применении к дескрипциям и именам. Эта заметка порождена предыдущей, поскольку в фигурировавших там примерах оказались разведенными качества «успешности», с одной стороны, и «определенности-неопределенности», с другой. Послед­ние, следовательно, должны быть рассмотрены особо. В логической теории дескрипций, начиная с Б. Рассела, дескрипции классифици­руются как «определенные», выделяющие один определенный предмет из множества, и «неопределенные», выделяющие любой один предмет из множества. Первые в английском языке (как и во­обще в любом артиклевом языке) соответствуют выражению с опре­деленным артиклем the, вторые— выражению с неопределенным артиклем а. Рассел описывает их соответственно как «the so-and-so» и «а so-and-so».

 

118

Вернемся к примеру с местонахождением магазина (выше). По­скольку описывается некая уникальная часть городского простран­ства (множества таких пространств не существует), то осуществлен­ная при этом дескрипция соответствует английскому выражению с определенным артиклем the, является определенной дескрипцией — по логической классификации. Но, с другой стороны, в смысле, яс­ном из приведенных примеров, в обычном речевом общении такая * дескрипция является и «неопределенной». Перед нами «неопре­деленная определенная дескрипция».

Очевидно, что качество «определенность» берется здесь в двух каких-то различных отношениях. Поскольку мы хотим подчеркивать отличия дескрипций от имен, то сразу скажем, — это, впрочем, представляется заведомо очевидным, — что признаки «опре­дел енность» и «неопределенность», связанные с единич­ностью и неединичностью выделения предмета, в том виде как они применимы к дескрипциям, неприменимы к именам. (Связь «определенности» с единичностью, или «син­гулярностью», специально рассматривается в упомянутой работе 3. Вендлера [Вендлер 1982].) Более интересным, однако, является здесь более общий вопрос о том, в каком именно отношении раз­личны здесь разные понятия «определенности». Заранее резюмиру­ем наш ответ: в отношении к «семантике» в противопоставлении ее «референции». Иначе говоря, выражение (дескрипция или имя) мо­жет быть семантически определенным и референционно неопреде­ленным или наоборот.

(6) Два базовых термина— «семантика» и «референция». Это замечание, очевидно, относится к основному представлению о том, что такое «семантика».

Семантика обычно, и вполне правильно, в широком смысле по­нимается как вся область «значений», «смыслов», «указаний», «смысловых презумпций (пресуппозиций)» и т. д., одним словом, как вся область информации, передаваемой языком. К настоящему времени, однако, область семантики в старом смысле этого термина разделилась на две, и термин «семантика», соответственно, понима­ется нами в узком смысле: «семантика» противопоставлена «референции». Аналогично разделились и теории: теории семантики в новом, узком смысле отделились от теорий референции. «Ре­ференция — это отношение актуализованного, включенного в речь имени или именного выражения (именной группы) к объектам дей­ствительности»; в предмет теорий референции вошли «логико- философские вопросы, связанные с именованием, значением и обо-

 

119

значением, с одной стороны, и с такими кардинальными для осмыс­ления мира категориями, как существование и тождество — с дру­гой» [Арутюнова 1982, 5]. Конечно, можно сразу же поставить во­прос: что же осталось за «семантикой» в старом смысле термина? Не заместилась ли «семантика» «референцией» вообще?

Никоим образом. «Семантика» есть область «значений», «смыс­лов» и т.д., рассматриваемых в отношении к языку вообще, к его системе. «Референция» есть часть семантики, рассматриваемая в отношении к употреблению языка – к речи, к высказыванию, к прагматике общения, к ситуациям и т.д.

Именно в этих двух областях одно и то же выражение (в частно­сти, дескрипция или имя) может быть одновременно и «определенным» и «неопределенным». Разделение семантики, в ши­роком смысле термина, на «семантику» (в узком смысле) и «референцию» и соответствующее разделение теорий на «теории семантики» и «теории референции» прошло несколько этапов. Со­ответствующие этапы могут рассматриваться не только последова­тельно, диахронически, но и синхронно, как продолжающие сосу­ществовать в настоящее время способы разделения семан­тических проблем. Ниже мы ограничимся кратким рассмотрением трех таких способов, при каждом из которых соотношение «определенности» и «неопределенности» решается не­сколько различно.

а) Первичное и в значительной степени исторически первое раз­деление на «семантику» и «референцию» производилось еще в клас­сической теории языка, унаследованной от младограмматиков. Мы сошлемся здесь лишь на конкретный, довольно поздний, свой собст­венный пример разделения— на противопоставление «безличнос­ти» как явления семантики и «неопределенной референции» (см., например, [Степанов 2001, 219—222]).

б)  Б. Рассел с самого начала осознал аналогичное противопо­ставление в связи со своей теорией дескрипций. Но соответствую­щий вопрос решался у него (если вообще решался) очень сложно, с помощью разделения «первичного» и «вторичного» употребления, или вхождения, дескрипций в суждения. «Когда дескрипции входят в состав суждений, необходимо различать то, что может быть назва­но их первичным и вторичным употреблением, или вхождением (occurrence) (точнее в русском переводе следовало бы сказать "появлением в тексте".— Ю. С.). Это различие состоит в следую­щем. "Первичное" употребление соответствует тем случаям, когда содержащее дескрипцию суждение является результатом подстанов­

 

120

ки дескрипции на место переменной х в некоторой пропозициональ­ной функции (р х; "вторичное" употребление соответствует тем слу­чаям, когда в результате подстановки дескрипции на место перемен­ной в (рх создается только часть суждения. Пример разъяснит это положение. Рассмотрим суждение "Нынешний король Франции лыс". В нем дескрипция нынешний король Франции употреблена в первичной функции, и все суждение ложно. Всякое суждение, в ко- * тором дескрипция, употребленная в первичной функции, ничего не описывает, является ложным. А теперь обратимся к отрицательному предложению "Нынешний король Франции не лыс". Оно неодно­значно. Если взять "х лыс" и заменить переменную дескрипцией ны­нешний король Франции, а затем (разрядка моя. — Ю. С.) ввести отрицание, то употребление дескрипции будет вторичным, и сужде­ние окажется истинным; но если начать с отрицательного суждения "х не лыс" и в нем произвести замену х дескрипцией, то дескрипция имеет первичное употребление, а суждение является ложным. Сме­шение первичного и вторичного вхождений составляет источник ошибок в отношении дескрипций» [Рассел 1982, 53].

Это рассуждение Рассела представляется довольно запутанным. Его часть, непосредственно после слов «оно неоднозначно», доволь­но понятна: имеется (исходное) суждение «Нынешний король Фран­ции лыс» и оно ложно; замена его на его отрицание, естественно, дает истинное суждение. Это ясно. Но на каком основании Рассел считает суждение с «первичным» по его терминологии вхождением дескрипции «Нынешний король Франции лыс» ложным? По- видимому, потому, что ему не предшествует никакого суждения в данном контексте. Но ведь ему могло бы предшествовать нечто, и тогда суждение могло бы не быть ложным. Очевидно, что Рассел рассматривает свои суждения вне реального контекста, вне реально­го употребления языка. На это и обратил внимание в своей критике Б. Рассела П. Ф. Стросон (в работе 1950 г. [Стросон 1982]).

(7) Решение вопроса об «определенности» и «неопределен­ности» в связи с различением «языка» и «употреб­ления языка», понятие «дискурс». Это решение, как уже было сказано, впервые было намечено П. Ф. Стросоном. «В самых общих чертах, — писал Стросон, — я расхожусь с Расселом в сле­дующем. Значение (хотя бы в одном из важных смыслов этого сло­ва) является функцией предложения или выражения; референция, а также истинность или ложность являются функциями употребления предложения или выражения. Определить значение выражения (в данном смысле) — значит дать общие правила его употребле-

 

121

ния для референции к отдельным предметам или лицам; определить значение предложения— значит дать общие правила его употребления для того, чтобы высказать истинные или ложные ут­верждения. Это совсем не то, что описывать какой-либо отдельный случай употребления выражения или предложения. Значение выра­жения не может быть отождествлено с тем объектом, для референ­ции к которому оно употреблено в том или ином случае. Значение предложения не может быть отождествлено с тем утверждением, которое с его помощью делается в том или ином случае. Говорить о значении выражения или предложения — значит говорить не об от­дельном случае его употребления, а о тех правилах, традициях и конвенциях, которые определяют правильность его употребления во всех случаях, когда требуется произвести референцию или утвер­ждение. (...) Ошибка Рассела коренится в том, что он считал, что референция, если она имеет место, должна быть значением» [Стросон 1982, 64].

Рассуждение П. Ф. Стросона представляется совершенно спра­ведливым. Но в настоящее время и произведенного им различения между «значением» как результатом «правил, традиций и конвен­ций», то есть значением в языке, и «референцией» как результатом употребления выражения в конкретном случае — этого различения недостаточно. Ведь теперь нам известно понятие «дискурс» как под­система языка («подъязык»), характеризующаяся — в дополнение к общим правилам данного языка — своими собственными «правила­ми, конвенциями, традициями». Итак, вопрос об «определенности» и «неопределенности» дескрипций и имен переносится в область дискурса. Этому мы посвятим отдельную заметку.

(8) Дискурс как естественная среда рассмот­рения всех вопросов, касающихся дескрипций и имен. Дискурс— это язык каждого замкнутого «мира». Каждый мир и его язык-дискурс имеют свои правила означивания, свои име­на своих вещей, людей и событий, и дескрипции — это искусствен­ные имена того или иного дискурса, в котором ощущается «нехватка» естественных имен, приходящих в него от общего языка.

Вернемся еще раз к примерам с отождествлением человека на многолюдной вечеринке или отождествлением пути к магазину в среде города. В обоих случаях дескрипции успешны в референцион- ном смысле, потому что они созданы на основании структуры, за­данной для данного конкретного случая, для данного дис­курса и в его рамках. При этом они совершенно неопреде­ленны семантически.

 

122

Они неопределенны семантически, по «значению», в том смыс­ле, какой придает термину «значение» Стросон, — поскольку нико­му из участников общения не заданы заранее правила построения выражений в данном дискурсе, в данном «мире».

Они неопределенны семантически и в более глубоком смысле, поскольку говорящим неизвестно (или они не ставят перед собой этого вопроса) «существо дела» («сущность», сказали бы мы вопре­ки Расселу). В самом деле, что означает вопрос первого участника вечеринки «Кто это?»; хочет ли он узнать имя? социальное положе­ние? семейное отношение к кому-то? и т. п. Скорее всего — все по­немногу. Что хочет узнать задающий вопрос о магазине во втором случае?— Адрес? Даже не адрес. Он хочет просто узнать, как туда пройти. Различие между «адресом» и ответом на вопрос «Как туда пройти?» в нашем случае очень существенно. Оно хорошо иллюстрируется клишированным французским выражением— от­ветом на вопрос «Где это находится?»: «Je ne connais pas l'adresse, mais je sais у aller» — «Я не знаю адреса, но знаю, как туда пройти».

Разница подчеркнута различием двух глаголов connaitre и savoir. Таким образом, это частный случай многократно отмечавшегося философами языка «знанием по знакомству» (англ. acquaintance) и «знанием по существу» (англ. knowledge). Знание адреса — это, ско­рее, знание по существу, между тем знание «как пройти» — всего лишь «знакомство». (В приведенном французском примере это про­тивопоставление несколько затемнено тем, что глагол savoir, озна­чающий знание по существу, имеет и второе значение — «уметь», и в данном примере он использован в этом втором значении: «Я су­мею, могу туда пройти».)

Наконец, именно с дискурсом связано основное, отмеченное на­ми первым свойство дескрипций— их производность. Именно в дискурсе реализуется максимальная свобода в производности слов. С дискурсом связаны все так называемые окказиональные, «на дан­ный случай», способы производства новых слов. Заметим, что в та­ком развитом языке, как русский, они образуют богатейшую систе­му (см. цикл работ по русскому разговорному языку и разговорной речи, созданный коллективом под руководством Е. А. Земской: [Русская разговорная речь 1979]; [Земская 1992]). Окказиональные имена и дескрипции — едва ли не самый главный компонент этой системы. Практически из любой исходной формы — а важнее всего здесь, конечно, высказывания— можно создать дескрипцию, на­пример, Над нами живет — каждый день всю квартиру пыле­сосит, т. е. «Та женщина, которая живет над нами, каждый день об­

 

123

рабатывает пылесосом всю свою квартиру», исходная форма — вы­сказывание «Эта женщина живет над нами». Аналогичные способы имеются и в других современных языках, особенно широко они представлены в испанском, например, как ответ на вопрос «Кто пришел?»: El de la de telegrafos (С. J. Cela. La romeria) — «[Мужик] этой [бабы] с телеграфа» (слова в скобках добавлены для ясности в русском переводе; вместо слова «мужик» в оригинале стоит просто артикль ед. числа муж. рода, начинающий всю дескрипцию, букв.: «Тот этой с телеграфа»).

 

***

Теперь мы подготовлены к тому, что основные проявления эво­люции культурных концептов окажутся связанными с языком.