О.Н. Шпарага

ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ ПУСТОТЫ

(развернутую в романе В. Пелевина "Чапаев и Пустота")

 

Есть книги, которые сложно отнести только к литературе, и именно такое их "не только лишь литературное положение" в мире книг и пуб­ликаций как раз и побуждает обратиться к ним. Книги, привлекающие наше внимание современны, т. е. читая их, можно установить, угадать, очертить то "здесь и теперь", которое столь эфемерно. Об этих книгах много говорят и пишут. И в основном - не философы. При этом именно философов спрашивают, что бы значили все эти критики и интерпретации. "Чапаев и Пустота", без всякого сомнения, относится к таким кни­гам. На мой взгляд, эта книга фиксирует и интересно, неоднозначно по­вествует о том, что происходило с нами в 90-е. Именно "Чапаев и Пу­стота" создает особый эффект зеркала, в котором неожиданно видишь и узнаешь себя, переживая от этого массу позитивных и негативных эмоций. Почему это так — над этим и хотелось бы поразмышлять.

 

Совершенно очевидно, что субъективный мир, мир моего созна­ния, вовсе не является некоторой первичной данностью.

В. А. Лекторский.

... Потому что я, именно я, стоявший рядом с этим непонятным человеком (да и человеком ли?), и был той возможностью, тем единственным способом, которым все эти психбольницы и граж­данские войны приходили в мир. ... все они существовали толь­ко потому, что существовал я.

Петька.

Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэто­му сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про кото­рое можно было бы сказать, что мы в нем находимся.

Чапаев

 

1. Данное введение в роман "Чапаев и Пустота" является только одним из возможных и, может быть не самым удачным введением. 2. Данное введение является мистификацией, причем вырастающей из са­мого романа, укоренненой в нем. Мистификацией потому, что в его основу, как и в основу романа, положена идея пустоты. 3. Эта идея или эта теория, на мой взгляд, имеет в романе две линии. Роман, можно ска­зать, демонстрирует столкновение двух концепций пустоты, а цель ро­мана — своеобразное преодоление одной концепцией пустоты другой.

О наличии двух концепций свидетельствует уже название романа: "Чапаев и Пустота". Можно раскрыть это название так: концепция пустоты как таковой или — в моем изложении мира-пустоты — кроя­щаяся под именем Чапаев, и концепция Петьки-пустоты или Я-пустоты, соответственно скрытой под названием Пустота. Но вернее будет проинтерпретировать название романа так. "Чапаев и Пустота" — это свернутое название, в развернутом же виде оно выглядит как:

– "Чапаев и Петька Пустота" (Пустота в романе — это, прежде все­го, фамилия Петьки) = концепция Петьки — или Я-пустоты;

– "Чапаев и пустота как таковая" = концепция пустоты как та­ковой или мира-пустоты.

Причем первая концепция или концепция Я-пустоты должна быть преодолена во второй — в концепции мира-пустоты, что совпадает, как это уже сказано, с замыслом романа: "фиксацией механических циклов сознания с целью окончательного излечения от так называемой внутрен­ней жизни". Излечение от внутренней жизни или преодоление Я-пусто­ты фиксируется и отказом от такого названия романа, как "Сад расхо­дящихся Петек", синонима Я-пустоты.

Тут может возникнуть вопрос, зачем оставлять в названии Чапаева, а не назвать роман просто пустота! Мой ответ таков: несмотря на то что Я-пустота должна быть преодолена миром-пустотой, происходит это долго и мучительно. Важную роль в этом преодолении играет учитель-философ, вернее, определенного рода дискурс — философский дискурс. Именно этот дискурс объединяет в себе и "древний монгольский миф о Вечном Невозвращении", и второе отброшенное название романа "Черный бублик", и самое первое его название "Василий Чапаев". Этот дискурс не является автором, так как кто он таков - этот автор-Чапаев - сказать невозможно. Этот дискурс является возможностью (и необходимостью) говорения о пустоте, вернее сразу несколькими возможностями. Эти возможности могут быть поняты как концепции мира, того самого, кото­рый, превращаясь в пустоту, поглощает Я-пустоту. 4. Наконец, после­днее замечание. В моем маленьком сообщении речь пойдет о двух концеп­циях пустоты. То, что роман на них завязан, я попытаюсь показать и доказать на его материале. При этом мне хотелось бы выделить и неко­торые аспекты этих концепций, а именно гносеологический, онтологичес­кий и эстетический. На мой взгляд, в романе можно выделить и другие философские аспекты, например социальный и этический. Все эти аспекты в романе помогают создать картину постсоветского мира, где на месте мира-Порядка оказался мир-пустота, а на месте сознания, или Я-идеологии, — Я-пустота. Причем достоинство романа в том, что, опять же, на мой взгляд, он не создает некоего метанарратива. Все, что он предлага­ет — это "механические циклы сознания" или набор нарративов, которые могут быть упорядочены целым рядом способов, и какой-то из них будет самым неудачным прочтением романа. Возможно это потому, опять же, что в основу повествований положена пустота. И настолько же, насколь­ко это делает выигрышным роман, - воплощает вечную мечту постмодер­нистов о преодолении метанарративов — настолько это может быть рас­ценено негативно в плане реальности или нашего действительного суще­ствования, т. е. возникает вопрос: что же с этим миром-пустотой делать? Как жить, "когда в реальном мире рушатся устоявшиеся связи, {и} то же самое происходит и в психике"? Дает ли Пелевин ответ/ответы на этот вопрос? Что же такое его роман?

Ответы или их отсутствие - оставим на потом. Пока же обратим­ся к доводам в пользу нашей гипотезы романа как теории пустоты, по­нятой двояко или понятой как конфликт двух пустот: Я-пустоты и мира-пустоты.

Из чего складывается Я-пустота} Я-пустота является позицией Петьки в спорах с Чапаевым: "можно сказать, что я - это психическая личность. Совокупность привычек, опыта ... Ну знаний там, вкусов". И далее: Я полагаю себя, скажем, монадой, в терминах Лейбница. Эта мо­нада живет в сознании, а мое сознание в конце концов тоже находится в сознании. Своего апогея или своего раскрытия достигает эта пустота в концепции Черного Барона или концепции "Внутренней Монголии".

"Она {Внутренняя Монголия} внутри того, кто видит пустоту, хотя слово "внутри" здесь совершенно не подходит. И никакая это на самом деле не Монголия, просто так говорят. Было бы глупей всего пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном – очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше, чем оказаться там" (Барон). Как же можно в нее стремиться? Как увидеть пустоту? — Увидьте самого себя (таков совет Барона Петьке, он ведь сам - Пустота, поэтому получается каламбур). И далее: в пусто­те все индивидуально, т. е. напрямую зависит от того, кто это видит. Онтология: "Мир, где мы живем, - просто коллективная визуализация, делать которую нас обучают с рождения. Собственно говоря, это то единственное, что одно поколение передает другому... Но какие бы формы ни были нам предписаны прошлым, на самом деле каждый из нас все равно видит в жизни только отражение своего собственного духа. И если вы обнаруживаете вокруг себя непроглядную темноту, то это значит только, что ваше собственное внутреннее пространство подобно ночи" (Барон). Сюда же относится размышление Котовского о воске, форма которого изменяется (различные формы Я), он же сам остается (само Я). И такие замечания Котовского: Ведь именно мысли мчат к спасению или гибели, потому что и спасение, и гибель, — это тоже, в сущности, мысли. С этой точки зрения Чапаев говорит о Котовском: "Откуда мне знать, какой мир создаст Котовский в своем Париже? Или, правильней сказать, какой Париж создаст Котовский в своем мире?"

То, что все эти размышления свидетельствуют о Я, в котором все происходит, которое все порождает, не вызывает сомнений. Петька - в психушке, на поле боя, Петька-поэт декадент, Петька во Внутренней Монголии с Бароном - все это лики одного Я или сознания. Почему же оно является пустотой?

Простой ответ: невозможность для Петьки, пока он придерживается Я-концепции, отделаться от кошмаров, т. е. мучающая его множествен­ность личностей. При этом Петька пытается как-то упорядочить соб­ственные внутренние личности-реальности, выделить приоритетные, обо­значив остальные сном. Связывая их друг с другом, он не признает зияющей между ними пустоты. Он принимает эту пустоту за некую полноту своего Я, тот самый "круговорот мыслей", который и есть мир. Однако Барон, например, видит эту пустоту Я. Она-то и является для него спасением.

Очевидной она является и для Чапаева, отсюда его поучения, как избавиться от кошмаров. Метод преодоления кошмаров сновидений: одно­образной деятельностью во сне необходимо создать нечто вроде фикси­рованного центра. Это точка "не знаю" (точка Я-пустоты). Сначала ты просыпаешься в нее, а потом - сюда {в реальность}. Но такая же точка есть в жизни - абсолютно неподвижная, относительно которой вся эта жизнь - такой же сон, как твои истории. "Все на свете - просто водово­рот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь".

В романе есть еще один интерпретационный ход концепции Я-пус­тоты. Это размышления психа Володина о ком-то Четвертом или о Никто, который "прется" от вечного кайфа. Этот Никто один и есть на самом деле. Стать Никто так же желанно и необходимо (чтобы переться от вечного кайфа) для Володина, как и попасть во "Внутреннюю Мон­голию" для Барона. Как же это можно сделать? "В том-то и дело, что единственный способ стать четвертым, это перестать становиться всеми . остальными" (Володин). "Надо одновременно никем не становиться и перестать быть никем...". Это уже описанная точка "не знаю" (Чапаев): сначала ты дистанцируешься по отношению к любому из своих реально­стей-ликов, затем отказываешься и от самой позиции, из которой дис­танцируешься. И здесь наступает поворотный момент: ты выходишь за пределы Я-пустоты - в Никуда, в царство вечного Кайфа: на физичес­ком плане - дурдом, а на тонком - неизвестно что (Володин). Сюда же относится и замечание Чапаева: "Свобода бывает только одна - когда ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется "не знаю". Итак, Я-пустота - это ускользающая личность Петьки, это инди­видуальная "Внутренняя Монголия", это упрощенная карта сознания, это Четвертый или Никто. Это онтологическая карта, поскольку даже читая ее одну можно столкнуться со смыслами, привычно выходящими за пределы Я. Но в рамках Я-пустоты они не могут выйти за ее преде­лы. Отсюда конфликтность, отсюда фигура Чапая, который признает право такой концепции на существование, но видит скрытую в ней не­свободу. Несвобода эта в том, что ты являешься рабом своих собствен­ных Я-концепций, ты вынужден выбирать какую-то из них, но не все сразу, или отказаться от них всех сразу. Чтобы стать свободным, нужно выйти в мир, но не простой, а совершенно особый - мир-пустоту.

Что же такое мир-пустота? Есть опять же простые и сложные ответы. Простые. 1. На физическом уровне Нигде - это дурдом. 2. В интерпретации Тимур Тимурыча: "Понимаете ли, мир, который находит­ся вокруг нас, отражается в нашем сознании и становится объектом ума. И когда в реальном мире рушатся какие-нибудь устоявшиеся связи, то же самое происходит и в психике ... Это как маленький атомный взрыв". Стало быть, это мир с нарушившимися связями, принимающий самые при­чудливые формы в сознании и самих личностях (мир Чапаева в сознании Петьки, мир "вечной милости" Володина, мир столкновения "мексиканс­кой мыльной оперы, голливудского блокбастера и неокрепшей русской демократии", Просто Марии, наконец, мир "суицида на почве алкоголиз­ма" - Сердюка). 3. Более сложный ответ - это, по-видимому, мир само­го романа, в котором повествования или нарративы конфликтуют друг с другом в повествовательном или временном, стилистическом, философс­ком планах. 4. Самое сложное объяснение — это, конечно же, концепция пустоты или мира-пустоты самого Чапая. Что же это за концепция (напомним, что именно она спасает Петьку от кошмаров).

Кое-что о ней уже было сказано. Задавая Петьке — с терапевтичес­кой целью — вопросы о том, что же есть на самом деле, Чапаев постоянно наталкивает своего ученика на мысль, что никакого смысла "на самом деле" нет. Одна из интерпретаций чапаевского хода размышлений Петь­кой выглядит так: все города мира "варятся в огромных адских котлах на огне, который, как говорят, бушует в центре Земли. И все они — просто разные варианты одного и того же кошмара, который никак нельзя изме­нить к лучшему. Кошмара, от которого можно.только проснуться".

Ключевым же для понимания мира-пустоты является размышление Чапаева о самом мире и об Урале: "Где бы ты ни оказался, живи по за­конам того мира, в который ты попал, и используй сами эти законы, чтобы освободиться от них". "Весь этот мир - это анекдот, который Гос­подь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог - то же самое". Сюда же относится спор Чапая с Котовским по поводу воска. Ча­пай отвечает Котовскому так: нет ни формы (в представлении Котовского — реальности Я), ни воска (самого Я), и воск — это формы, но такие, "про которые можно сказать только то, что ничего такого, что их принимает, нет". В другом месте. Любая форма — это пустота, зна­чит, пустота - это любая форма. Из этого следует, что пустота мо­жет принимать любую форму — откуда все Петькины реальности. В пустоте-мире все возможно.

Для пояснения Петьке, что же такое эта пустота, Чапай ему ее по­казывает. Пустота оказывается "подобием светящегося всеми цветами радуги потока, неизмеримо широкой реки, начинающейся где-то в бес­конечности и уходящей в такую же бесконечность... Свет, которым он заливал нас троих, был очень ярким, но в нем не было ничего ослепля­ющего или страшного, потому что он в то же самое время был милос­тью, счастьем и любовью бесконечной силы — собственно говоря, эти три слова, опохабленные литературой и искусством, совершенно не в состоянии ничего передать. ...Этот радужный поток и был всем тем, что я только мог подумать или испытать, всем тем, что только могло быть или не быть — и он, я это знал наверное, не был чем-то отличным от меня. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем". Ча­паев определяет для себя этот поток-Ничто или поток-пустоту как "условную реку абсолютной любви. Если сокращенно - Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала. Поэтому и говорят — мы, формы, Урал". Зачем мы это делаем? "Надо же чем-то занять себя в этой вечности. Ну вот мы и пытаемся переплыть Урал, которого на самом деле нет", "...ты и есть абсолютно все, что только может быть".

Что же объясняет это сложное объяснение, ставшее в канве рома­на решающим моментом в судьбе Петьки: он сначала попал сразу во все реальности, а из них - в "милую его сердцу Внутреннюю Монголию"? Преодоление Я-пустоты миром-пустотой не является простым погло­щением вторым первого. Это видно из ощущений Петьки, Я которого оказалось единым с потоком. Я должно участвовать в этом мире: в поток нужно нырнуть, хотя он — это ты. Столкнувшись с пустотой мира, а это неизбежно и нормально, но, видимо, не в такой радикальной форме, как это происходит с героями романа, а, например, в форме многообразно­го (западного) мира, многообразие которого оборачивается время от вре­мени пустотой, не следует уходить в Я, которое тогда и оказывается всем или пустотой. Пустота, по-видимому, должна быть воплощена в какую-то форму мира, в котором Я — активный элемент. Пустой мир нуждает­ся в своих концепциях, которые напрямую связаны с концепциями Я. Построение этих концепций начинается с той самой свободы, которая появляется не только свободой от - пустоты мира и Я, но и свободой для — создания концепций мира, которые во-многом уже в нем заложены и конструируются, в чем большую роль играет философский дискурс. От­правляя своего главного героя во Внутреннюю Монголию — важно отме­тить, что это Внутренняя Монголия в чапаевском понимании, — Пелевин открывает такую соблазнительую для интеллектуала концепцию мира, как мир-в-себе, но сам же выходит за пределы этой концепции, говоря о не­избежности переплывать Урал, придавая ему (миру) и себе различные формы, руководствуясь при этом "опохабленными литературой и искус­ством милостью, счастьем и любовью". И последнее замечание или вывод:

"Чапаев и Пустота" - это картина прежде всего мира-пустоты или радикально изменившегося мира 80-90-х гг.

Что касается концепции Я-пустоты, то можно прочесть ее как одну из самых распространенных и болезненных реакций на ситуацию мира-пустоты, уход в себя или в какую-либо разновидность пустоты - Я и мира.

Выходит ли Пелевин в "Чапаеве и Пустоте" за пределы показа такой картины? На мой взгляд, да: а) тем, что задает ее многообразно: философски, литературно, психологически; б) тем, что его объяснения, ходы мыслей героев могут быть поняты как попытки создания концепций мира, превращения пустоты в многообразие таких концепций. Свидетель­ ством этому могут служить оттенки в понимании самой пустоты Чапаем и Петькой, Котовским и Бароном, Тимур Тимурычем и Володиным. При­ чем эти концепции должны заключать в себе самые разные порядки и дискурсы: экономический, политический, этический, эстетический и — что чрезвычайно важно — личностный. Концепцию мира невозможно постро­ить из Я, как и без участия Я. Концепции мира вообще невозможно не строить, особенно в ситуации мира-пустоты. Иначе мир-пустота превра­тится в мир — регламентированный порядок, а Я-пустота — в Я-регламентированную идеологию. Рубеж между ними очень неустойчив и так и стремится принять форму всепоглащающего сознания, психушки или чего-то такого. Добавьте сами, чего, дабы избежать ловушки.

P.S. В ходе дискуссии по поводу данных размышлений было высказано мне­ние, что Чапаев и Петька так и не приходят к единой "концепции" (само это слово вызвало критические возгласы постмодернистов) в том смысле, что концепция Я-пустоты преодолевается концепцией мира-пустоты, а скорее на страницах рома­на разворачивается продуктивный диалог, участники которого, демонстрируя свои концепции, обогащают друг друга без окончательного поглощения одной концеп­ции другой. Я-пустота (Петька, ловящий свою золотую мечту) и мир-пустота (де­ятельный Чапаев на броневике, создающий новые миры) сосуществуют в диалоге, обогащают друг друга изложением собственных стратегий существования, встре­чаются после непродолжительной разлуки, чтобы бороздить различные реально­сти вдоль и поперек. Не символизирует ли такая модель диалога современную ин­теллектуально-философскую ситуацию постсоветского общества? Теперь вместо единой идеологии в диалоге сосуществует множество "концепций", в том числе и крайние - мира и я. Время от времени они пересекаются (как, например, в моей интерпретации), но совсем не обязательно, потому что обмен и "совершенствова­ние каждого из участвующих в диалоге" (Д. Майборода), по-видимому, более важ­ное явление для заполнения той пустоты, очевидцами которой все мы стали.