Сергей Поцелуев

Бессмыслица в аспекте семантики

Очерк истории идей

 

Обзор:

1. Парадоксы бессмысленности в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейна.

2. Г. Фреге о бессмысленности псевдоимен и осмысленности абсурдов.

3. «Абсурд» и «нонсенс» в феноменологии языка Э. Гуссерля.

4. К расселовской типологии бессмысленных предложений.

5. Концепция языковых аномалий Н. Хомского.

6. Об опыте классификации семантических бессмыслиц.

7. Об эстетической утилизации бессмыслиц языка.

 

Обыденное сознание склонно к отождествлению «абсурда» и «бес­смыслицы» с чем-то ложным. Однако если задаться специальной це­лью—систематически исследовать синонимическое поле бессмысли­цы, то обнаружится, что если бессмыслица и ложь, то какая-то очень странная ложь. Причем настолько странная, что вполне могла бы сой­ти и за странную истину.¹ Логическая наука тоже протестует против простого отождествления бессмысленного с ложным. Своеобразный (эпистемологический) скандал бессмыслицы был, к примеру, замечен Ч. Пирсом, который —вопреки здравому смыслу—относил бессмыс­ленные предложения к истинным: «Предложение истинно, если оно не ложно. Следовательно, полностью бессмысленные предложения,

_______________________________

¹ Развертывание этого сюжета мы оставляем за рамками данной статьи.

21

 

если они вообще могут быть названы предложениями, должны быть отнесены к истинным предложениям».² Правда, надо иметь в виду, что Пирс подразумевал здесь формально-логическую истинность. А в символической логике, которой занимается Пирс, проблема истинно­сти, смысла и значения выглядит иначе, чем в феноменологии и линг­вистике. ³ Задачей настоящей статьи является как раз попытка сопо­ставить трактовки речевых бессмыслиц, развиваемые из перспекти­вы разных дисциплин: логики, феноменологии и лингвистики. Мы ставим здесь перед собой скромную задачу экспозиции ряда идей, не вдаваясь в их подробный сравнительный анализ. Однако даже такой опыт может оказаться полезным для специального исследования ре­чевых бессмыслиц.

 

1. Парадоксы бессмысленности в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейна

Такое начало в изложении нашей темы может показаться не совсем корректным, учитывая исходное влияние на Витгенштейна со сто­роны Фреге и Рассела, а также неоднозначное отношение к «Логико-философскому трактату» среди логиков. Однако именно в «Трактате» парадоксальнее всего формулируется логический подход к речевым бессмыслицам. Развивая логическую трактовку языка, свойственную Фреге и Расселу, Витгенштейн в известном смысле доводит ее до аб­сурда, обнажает ее проблемные аспекты. Это касается прежде всего самого замысла «Логико-философского трактата»: провести границу выражения мысли в языке. Причем такая граница, подчеркивает Вит­генштейн, «может быть проведена только в языке, а то, что лежит за ней, оказывается просто бессмыслицей [Unsinn]».⁴

Итак, бессмыслицу Витгенштейн определяет как то, что лежит за границей мышления, проводимой в языке; другими словами, это то, что находится вне «логики языка» (с учетом того, что у языка нет от­личной от мысли логики). Конечно, словесные абракадабры и всякая белиберда тоже лежат вне логики языка и в этом смысле бессмыслен­ны. Но не в этом, банальном для Витгенштейна, факте заключен теоре­тический интерес его «Трактата». Витгенштейн высоко ценил мысль Рассела о том, что видимая логическая форма предложения необяза­тельно является его действительной логической формой.⁵ В этой свя­зи Витгенштейна интересуют прежде всего философские предложе-

_________________________________________

² См.: Пирс Ч.С. Элементы логики. Grammatica speculativa // Семиотика. Антология / Под ред. Ю.С. Степанова. М., 2001. С. 178.

³ См. об этом: Бенвенист Э. Проблемы общей лингвистики // Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 2002. С. 43.

⁴ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. C. 2.

⁵ Там же. С. 19.

22

 

ния; он стремится показать, что вопреки своей внешней осмысленно­сти, они бессмысленны [unsinnig], поскольку игнорируют границу ло­гического в языке, т.е. «не понимают логику языка». А логика, пред­ставленная в языке, такова, что если в ней быть, тогда в ней невозмож­но ошибаться,—как невозможно «изображать в пространственных координатах фигуру, противоречащую законам пространства, или же указывать координаты несуществующей точки».⁶ Получается, по Вит­генштейну, что нельзя мыслить нелогично, но ведь можно нелогично говорить, причем в полном соответствии с законами грамматики. И в этом состоит как раз «парадокс» бессмысленных предложений.

Даже с чисто логической точки зрения такое понятие «логики язы­ка» и «бессмысленного» требует уточнения. Во-первых, как быть с тем, что традиционно называется логическим абсурдом? Следует ли утверждение взаимоисключающих положений, как это имеет место в операции reductio ad absurdum, относить к бессмыслице [Unsinn], ле­жащей за пределами мысли? Во-вторых, необходимо уточнить, в чем именно состоит бессмысленность предложений, лежащих в языке по ту сторону мыслительной границы. Что собственно должна нарушать речь, чтобы оказаться вне логической вотчины мысли? Наконец, в ка­ком отношении витгенштейновская «бессмыслица» стоит к бессмыс­ленности логических парадоксов типа парадоксов теории множеств, а также к попытке их разрешения в теории логических типов Рассела-Уайтхеда?

В рамках первого вопроса следует обратить особое внимание на трактовку Витгенштейном тавтологии и противоречия (контрадик­ции). Для Витгенштейна беспредметность тавтологии и противоречия безусловна: «У тавтологии нет истинностных условий, ибо она безу­словно истинна, противоречие же не истинно ни при каких услови­ях». ⁷ Предложение, по Витгенштейну, может быть истинным или лож­ным лишь в силу того, что оно —«картина действительности», пред­ставляющая «определенную ситуацию в логическом пространстве».⁸ Тавтология же и противоречие такими картинами не являются, по­этому они не могут быть ни истинными, ни ложными, а только бес­смысленными предложениями. В этом — и только в этом смысле -они ли­шены смысла [sinnlos]. Причем они бессмысленны у Витгенштейна в несколько ином смысле, чем бессмысленны абракадабры. Бессмыс­лицу как абракадабру, нонсенс (совершенный аграмматизм), которую Гуссерль называл das Sinnlose, das Unsinnige и строго отличал от бес­смыслицы как логического абсурда (das Absurde, das Widersinnige), Витгенштейн здесь не имеет в виду. Но вместе с тем он вводит одно важное различие внутри сферы бессмысленных предложений, назы-

______________________________

⁶ Там же. С. 10-11.

⁷ Там же. С. 33.

⁸ Там же. С. 8.

23

 

вая тавтологию и противоречие (= контрадикцию) бес-смысленными (sinnlos) (т.е. лишенными реального значения, смысла), но не бес­смысленными (unsinnig) (т.е. не способными иметь какое бы то ни было значение, смысл) предложениями. Однако —как мы далее уви­дим—эта дистинкция не совпадает со смыслом гуссерлевского разли­чия нонсенса и абсурда.⁹

Итак, тавтология и противоречие, будучи sinnlos [бес­смысленными] , т.е. предложениями без смысла, не являются, по Вит­генштейну, unsinnig [бессмысленными], потому что «они принадле­жат символике, подобно тому как «О» принадлежит символике ариф­метики». ¹⁰ От этого статус тавтологии и противоречия оказывается в «Логико-философском трактате» парадоксальным. Возьмем тавтоло­гию. С одной стороны, как указано, она принадлежит «символике язы­ка», причем под символом в «Трактате» понимается «любая часть пред­ложения, которая характеризует его смысл».^п С другой стороны, тав­тологические предложения как «предложения, истинные для любой ситуации, вообще не могут быть сочетаниями знаков, в противном случае им могли бы соответствовать только определенные сочетания объектов».¹² В каком же тогда смысле тавтология тем не менее отно­сится к символике языка? —В том смысле, что в ней, как и в проти­воречии, «знаки все еще соединены друг с другом, то есть они нахо­дятся между собой в определенных отношениях, но эти отношения лишены значения, они несущественны для символа».¹³ Но каковы эти отношения между знаками, которые лишены смысла, но вместе с тем не делают предложение полной бессмыслицей? И что понимать тог-

_________________________________

⁹ Адекватный русский перевод витгенштейновских терминов sinnlos и unsinnig крайне затруднен тем, что наиболее возможные варианты русских слов представля­ют собой точные синонимы в повседневном языке (бессмысленный, абсурдный, нелепый); можно было бы пойти по пути самого Витгенштейна и придать услов­ное концептуальное различие соответствующим русским терминам. Скажем, всег­да переводить слово sinnlos термином «бессмысленный», а термином «абсурд­ный»—слово unsinnig. Однако в нашем исследовании, специально посвященном бессмыслице, это породит большую путаницу из-за существенно иного смысла тер­мина «абсурдный», к примеру, у Гуссерля или из-за специфического смысла тер­минов sinnlos и unsinnig у Фреге. Гуссерлевское различие между das Sinnlose, das Unsinnige и das Absurde, das Widersinnige тоже ведь является искусственным с точки зрения обычного словоупотребления в немецком языке. Чтобы избежать до­полнительной путаницы, мы остановились на решении, предложенном М.С. Коз­ловой и Ю.А. Асеевой в русском переводе «Логико-философского трактата» (1994). Мы тоже передаем оба немецких термина словом «бессмысленный», но в случае sinnlos выделяем дефисом корневую часть слова (бес-смысленный). Тем самым мы подчеркиваем, что речь в данном случае идет о бессмыслице как отсутствии смыс­ла (значения), а не как о нарушении «логики языка».

¹⁰ Там же. С. 33-34.

¹¹ Там же. С. 13.

¹² Там же. С. 33-34.

¹³ Там же. С. 35.

24

 

да под такой бессмыслицей? Фактически на одной странице Витген­штейн утверждает взаимно исключающие положения: тавтология «не может быть сочетанием знаков» и тут же — она является их определен­ным сочетанием (Zeichenverbindung). Заявление о том, что «тавтоло­гия и противоречие —предельные случаи соединения знаков, а имен­но его распад»¹⁴ только повторяет, но не проясняет парадоксальный статус тавтологии и противоречия. Между тем вопрос этот —принци­пиальный, ибо тавтологиями являются, по Витгенштейну, все предло­жения логики, которые, по этой причине, «ни о чем не говорят».¹⁵

Бес-смысленность логических (тавтологических) предложе­ний,—поясняет далее Витгенштейн,—не следует понимать так, что они вообще ничего не говорят нам о мире. Было бы вернее ска­зать, что они «ни о чем не повествуют [не трактуют] ["handeln" von nichts]».¹⁶ Вместе с тем сам факт логической тавтологии «показывает формальные —логические —свойства языка, мира».¹⁷ Тавтологические предложения логики «описывают каркас мира, или же, скорее, они изображают его… Они предполагают, что имена имеют значение, а элементарные предложения —смысл. Это и есть их связь с миром».^{18 З}десь у Витгенштейна имеется противоречие с его же утверждением: «Предложение не способно изображать логическую форму, она отра­жается в нем. То, что отражается в языке, эта форма не может изоб­разить».¹⁹

То, что тавтологии не являются «картиной» действительности, не означает, что они являются произвольным сочетанием знаков и сим­волов. Скорее, наоборот: «в логике не мы выражаем то, что хотим с помощью знаков; а выражает себя сама природа существенных и не­обходимых знаков».²⁰ Чтобы предложение было тавтологией, оно, по Витгенштейну, должно быть определенным образом составлено, т.е. быть логически структурированным. И тот факт, что «некоторые сочетания символов —с присущим им определенным характером—яв­ляются тавтологиями, должно как-то уведомлять о мире».²¹

Таким образом, Витгенштейн вынужден —играя терминами «опи­сывать», «изображать», «уведомлять», «трактовать» и т.п. —ограни­чить бессмысленность логических предложений введением их логиче­ской осмысленности и формально-логической истинности. Специфи­ческим признаком логических предложений, говорится в «Трактате», является то, что «их истинность может быть распознана по одному

____________________________

¹⁴ Там же.

¹⁵ Там же. С. 58.

¹⁶ Там же. С. 62.

¹⁷ Там же. С. 59.

¹⁸ Там же. С. 62.

¹⁹ Там же. С. 25.

²⁰ Там же. С. 62-63.

²¹ Там же.

25

 

лишь их символу», тогда как «истинность или ложность нелогических предложений нельзя установить лишь из самих этих предложений».²²

Бес-смысленность [Sinnlosigkeit] тавтологии и контрадикции Вит­генштейн обозначает также термином bedeutungslos, что можно пере­вести как лишенный значения. Это напоминает терминологию Фреге и может быть понято как беспредметность предложений, в которых, выражаясь словами Витгенштейна, отношения между знаками «несу­щественны для символа», но все же «принадлежат символике». В этой связи следует заметить, что в своей трактовке тавтологии и проти­воречия Витгенштейн в известной мере развивает идеи, высказан­ные до него Г. Фреге. Так, Фреге указывал на сводимость некоторых экзистенциальных суждений к тавтологиям. По Фреге, предложение «имеются люди» означает то же, что и «некоторые люди (есть) само-тождественны». Фреге отмечает некоторые характеристики тавтоло­гических предложений, которые позднее воспроизводятся у раннего Витгенштейна. К примеру, Фреге подчеркивал, что ни одно из этих предложений нельзя отрицать, что, будучи беспредметными, они всег­да и везде истинны. «Когда высказывают предложение "А самотожде-ственно", то имеют перед собой лишь одну цель: выразить логический закон идентичности, но никак не узнать побольше об А».²³ Вместе с тем Фреге, в отличие от Витгенштейна, не называет такие предложе­ния бес-смысленными [sinnlos], ибо он строго разводит смысл [Sinn] и значение [Bedeutung], а беспредметность тавтологических выраже­ний (т.е. отсутствие у них значения) не исключает для него их осмыс­ленности в языке. Впрочем, как мы видели, и для Витгенштейна тав­тология не бессмысленна [unsinnig] как раз потому, что выполняет в языке необходимую логическую функцию. Более того, квалификация тавтологий как бес-смысленных [sinnlos] предложений позволяет Вит­генштейну увидеть их логическое родство с контрадикциями,—поло­жение, которое получило впоследствии плодотворное развитие в ло­гике и лингвистике.

Итак, если бес-смысленность тавтологии и противоречия не озна­чает, по Витгенштейну, отсутствия у них формально-логического смысла, тогда об отсутствии какого смысла идет речь при квалифика­ции их как бессмысленных предложений? Здесь требуется уточнить понятие смысла. Смысл, по Витгенштейну, выражается только пред­ложением, а предложение только тогда выражает смысл, когда оно спроецировано на реальную ситуацию. В самом же по себе предло­жении, взятом вне этой проекции, содержится не смысл, а только его формально-логическая возможность. Последний есть нечто фактуаль-

_________________________________

²² Там же. С. 59.

²³ Фреге Г. О существовании. Диалог с Пюньером // Фреге Г. Избранные работы. М.: Дом интеллектуальной книги, Русское феноменологическое общество, 1997. С. 18.

26

 

ное, и выражающее смысл знак-предложение тоже есть «факт». «Вы­ражать смысл, — подчеркивает Витгенштейн, —способны лишь факты, класс имен этого не может.»²⁴ Фактуальность предложения заключа­ется в том, что оно представляет собой не смесь слов, а внутренне организованную структуру. При этом смысл предложения выражает­ся не самими по себе знаками, входящими в его состав, но взаиморас­положением предметов, которые эти знаки означают. Именно поэто­му, утверждает Витгенштейн, «конфигурация простых знаков в знаке-предложении соответствует конфигурации объектов в определенной ситуации».²⁵

Таким образом, бессмысленность тавтологии и контрадикции означает, что они не способны выразить так понятый смысл, хотя и остаются в сфере языка, составляющего формальную возможность смысла. Предложения вроде «Сократ есть Сократ» или «Сократ есть и не есть» (тавтологии и контрадикции) бес-смысленны (sinnlos, bedeutungslos), но не бессмысленны [unsinnig]. Здесь еще нет осно­ваний видеть у Витгенштейна пример языковой игры с терминами «бессмыслицы». Такая игра вообще исключена ввиду его общей логи-цистской трактовки языка. Некоторое «обыгрывание» термина Sinn (sinn-los; un-sinnig) происходит отчасти из-за того, что Витгенштейн не проводит, как Фреге, различия между «смыслом» [Sinn] и «значени­ем» [Bedeutung] и, соответственно, между бессмысленностью как от­сутствием смысла [sinnlos] и бессмысленностью как отсутствием зна­чения [bedeutungslos].

Было бы, однако, неточно трактовать витгенштейновскую бессмыс­ленность [Unsinnigkeit] только как полную белиберду и абракадабру. Напротив, бессмысленные философские предложения, как их толкует Витгенштейн, вполне могут быть позволительны с точки зрения грам­матики языка. И тем не менее их бессмысленность имеет отношение к нарушению его употребления. Предложение «Сократ тождественен», пишет Витгенштейн, потому ничего не значит, что нет свойства, кото­рое бы называлось «тождественный». Это предложение бессмысленно [unsinnig], но не потому, что символ сам по себе недозволен, а потому, что к нему не добавлено никакого произвольного обстоятельства, по­тому что «слово "тождественен" как прилагательное не наделено ника­ким значением».²⁶ Это место «Трактата» часто истолковывают лишь в том смысле, что прилагательное «идентичный, тождественный» упо­требляется здесь не грамматично, вопреки нормальному употребле­нию, требующему дополнения: с кем (чем) тождественен Сократ?²⁷

_________________________________

²⁴ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат… С. 11.

²⁵ Там же. С. 12.

²⁶ Там же. С. 46-47.

²⁷ Г.Х. фон Вригт задается вопросом: почему предложение-монстр «Сократ тождественен» характеризуется Витгенштейном не только как бес-смысленное [sinnlos],

27

 

Но Витгенштейн имеет в виду не только неграмматичность, когда говорит о бессмысленности такого рода предложений. Поясняя, по­чему слово «тождественен» лишено значения в указанном предложе­нии, он пишет: «Ибо, выступая в качестве знака тождества, оно вы­полняет совершенно иную символическую функцию—обозначающая связь здесь другая —стало быть, и символы в обоих случаях оказываются совер­шенно различными; оба символа лишь случайно имеют общий знак».²⁸ Напомним, что под символом в «Трактате» понимается «любая часть предложения, которая характеризует его смысл», а под знаком —«чув­ственно воспринимаемое в символе».²⁹ Отсюда вытекает, что «у двух различных символов может быть общий знак», и что «в таком случае они обозначают различным образом». Именно этот случай мы и име­ем в разборе приведенного предложения. Мы, стало быть, имеем слу­чай, когда одним и тем же знаком «тождественен» два разных симво­ла обозначают разные объекты. Какие два случая имеет здесь в виду Витгенштейн? Обычное истолкование: случай грамматического (нор­мального) и ненормального (неграмматического) употребления слова «тождественный». Но зачем тогда усложнять дело этим различием зна­ка и символа? А ведь именно с этим различием связан весь философ­ский пафос «Трактата»: провести границу мысли в языке, — границу, за которой лежит чуждая мысли сфера бессмыслицы [Unsinn].

Бессмыслица возникает, когда знак «проваливает» выполнение символической функции; в данном случае —знак «тождественен» не может выполнять символическую функцию прилагательного и высту­пать смысловой характеристикой предложения.

Но дело здесь не только в нарушении грамматических норм. Бес­смыслица возникает и тогда, когда происходит подмена символов. А такие случаи имеют отношение уже не столько к знакам языка, сколь­ко к его логике как выраженной в языке мысли. Первый (нормальный, осмысленный) способ, каким символ обозначает объект словом «тож­дественный», предполагает, что тождество есть отношение не меж­ду объектами, а между знаками. По этой причине тождество объекта Витгенштейн выражает «тождеством знака, а не знаком тождества».^{30 В}торой (ненормальный, бессмысленный) способ, каким символ обо­значает объект словом «тождественен», есть приписывание тождества самим объектам. Но, —утверждает Витгенштейн, — «сказать о двухпред-

_______________________________________________

но и как бессмысленное [unsinnig]? По мнению фон Вригта, «ответ,— данный, однако, не Витгенштейном, —гласит: потому что это предложение является не­грамматическим, некорректно построенным предложением английского языка». См.: von Wright G. H. Remarks on Wittgenstein's Use of the Terms "Sinn", "Sinnlos", "Unsinnig", "Wahr", and "Gedanke" in Tractatus // Сокровенные смыслы: Слово, Текст, Культура. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 414.

²⁸ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат… С. 47.

²⁹ Там же. С. 13,15.

³⁰ Там же. С. 51.

28

 

метах, что они тождественны,—бессмыслица (Unsinn), сказать же об одном предмете, что он тождественен самому себе, это вообще ничего не сказать»,³¹ т.е. выразить тавтологию как «дегенеративную истину». Обычный язык, а также язык старой логики и философии, полон, по Витгенштейну, такого рода подменами, когда «одно и то же слово осу­ществляет обозначение по-разному—следовательно, принадлежит к разным символам—либо же что два слова, обозначающих по-разному, внешне употребляются в предложении одинаково».³²

Есть определенный род символов, с которыми, по мысли Витген­штейна, особенно часто связаны указанные символические подмены. Это —символы, выражающие свойства так называемых формальных или мнимых понятий. Именно с ними, — по утверждению Витгенштей­на, —смешивались во всей старой логике, порождая бессмыслицы, по­нятия в «собственном смысле слова».³³ Если нечто подпадает под фор­мальное понятие в качестве его объекта, то это показывается самим знаком данного объекта. Другими словами, формальное понятие уже задается вместе с объектом, который под него подпадает.³⁴ И если вы­ражение «имеется Библия» или «имеется книга» осмыслено, то бес­смысленно,—убежден Витгенштейн,—задаваться вопросом о суще­ствовании формального понятия «объект», и ни одно предложение не может послужить ответом на подобный вопрос. Другими слова­ми, если формальное понятие «объект» и существуют, то в совершен­но другом смысле, чем Библия и книга. Там же, где слово «объект» употребляется как имя подлинного понятия [Begriffswort], а не как формальное понятие, всякий раз возникают «бессмысленные псев­допредложения». Поэтому говорить «имеется 100 объектов»—такая же бессмыслица, как утверждать «2 + 2 сегодня в 3 часа равно 4», при­чем сказанное применимо, по Витгенштейну, и к словам «комплекс», «факт», «функция», «количество» и т. д.³⁵

Итак, большинство вопросов, трактуемых как философские, фор­мулируют не ложные, а именно бессмысленные [unsinnig] вопросы и предложения. «Вот почему на вопросы такого рода вообще невозмож­но давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмысленность».^{36 Т}аким образом, бессмыслица в смысле Unsinn коренится для раннего Витгенштейна в непонимании «логики языка», а не в самой этой логике. Проблема только в том, как понимать эту «логику языка».

Двусмысленность (если не парадоксальность) витгенштейновской «логики языка» проистекает из того, что она сопряжена в «Трактате»

__________________________________

³¹ Там же.

³² Там же. С. 15.

³³ Срав. различие логического и примитивного понятия у Фреге.

³⁴ Там же. С. 28.

³⁵ Там же. С. 28-29.

³⁶ Там же. С. 18.

29

 

с одним сильным условием: «то, что выражает себя в языке, мы не мо­жем выразить с помощью языка».³⁷ Другими словами, предложение не может изобразить собственную логическую форму, описать, что она такое, но только отразить или выразить ее в себе. Предложение вечно беременно мыслью, и оно не может сказать, как выглядит его «дитя». Но тем самым проблематичным становится статус логики, которая, получается, занимается исключительно бес-смысленными (лишенны­ми значения) предложениями. Во всяком случае, под подозрением ока­зывается теория логических типов Рассела, которая не только выска­зывает нечто о логической структуре предложений, но и навязывает им учет иерархии логических типов. Ошибочность этой теории Вит­генштейн усматривает в игнорировании Расселом того обстоятель­ства, что «ни одно предложение не может высказывать нечто о себе самом, ибо знак-предложение не может содержаться в себе самом».^{38 З}десь обнаруживается существенно разное понимание бессмысленно­го в расселовской теории типов и в «Трактате». У Рассела бессмыс­ленным (но не ложным!) является утверждение, в котором класс всех понятий сам является понятием. У Витгенштейна бессмысленность [Unsinnigkeit] проистекает из описания и предикации в языке того, что в нем невозможно описать, чему невозможно придать какие-либо свойства. В этом, по Витгенштейну, состоит как раз бессмысленность всех философских предложений, ибо они систематически приписыва­ют свойства логическим структурам.

Однако философские псевдопредложения тоже есть часть языка. Не отвечает ли тогда их существование какой-то особой языковой ло­гике, не совпадающей с формальной логикой Фреге и Рассела? Этот вопрос Витгенштейн прямо не ставит, но он напрашивается его крити­кой теории логических типов Рассела и —прежде всего —положением «Трактата» о различии между видимой и действительной логической формой предложений. Это положение Витгенштейн, правда, припи­сывает Расселу, но дает весьма интересное толкование «видимой» ло­гической форме повседневного языка: «Повседневный язык —часть человеческого устройства, и он не менее сложен, чем это устройство. Люди не в состоянии непосредственно извлечь из него логику язы­ка. Язык переодевает мысли. Причем настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме облаченной в нее мысли; дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными це­лями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела».³⁹

Получается, что «действительная логическая форма» —это и есть та самая «логика языка», которую не понимает философия, произ­водящая бессмысленные предложения. Но отражение мысли в язы-

__________________________________

³⁷ Там же. С. 25.

³⁸ Там же. С. 16.

³⁹ Там же. С. 18.

30

 

ке Витгенштейн отнюдь не понимает как механический процесс или, по крайней мере, как процесс, безынтересный для самой логики. На­против, здесь обнаруживается парадоксальный статус понятия «ло­гики языка»: чем больше оно утверждает бессмысленность видимой, поверхностной логической формы языка, тем интереснее становит­ся эта форма по сравнению с «действительной логической формой». Для последней чрево языка оказывается и могилой; ведь о логической форме в языке ничего высказать нельзя. А о чем невозможно сказать, о том следует молчать. С другой стороны, интересно выяснить, каки­ми принципами руководствуется язык, переодевая возникающие в нем мысли. И если это важный для самого языка опыт, то можно ли тогда вообще построить логически строгий язык, свободный от бес­смысленных предложений, не понимающих его «истинную» логику? Этот вопрос тем более не случаен для контекста витгенштейновских рассуждений, если учесть, что смысл и мысль не существуют для Вит­генштейна вне предложения. Они не просто отражаются, но имен­но совершаются в языке, находящемся «в проективном отношении к миру».⁴⁰ Получается, что язык для мысли—дом родной, хотя еще боль­шой вопрос, является ли мысль в этом доме «хозяйкой», и если явля­ется, то на каких «правах»?

Из витгенштейновской критики Рассела неизбежно следует несво­димость логических отношений (структур) к семантике повседневно­го языка и, соответственно, несводимость логических парадоксов —к семантическим. Это хорошо видно в случае парадокса лжеца. В этом случае учение о логических типах не может быть применено для устра­нения парадокса, так как слова и словообразования не обнаружива­ют иерархии логических типов, сравнимой с той, какую подразумева­ет теория Рассела—Уайтхеда. Любопытно, как творчески среагировал Рассел на витгенштейновскую критику: в своем Предисловии к амери­канскому изданию «Логико-философского трактата» (1951) он связал трудности разрешения логических парадоксов с мыслью Витгенштей­на о том, что «каждый язык обладает структурой, о которой в самом языке не может быть ничего высказано». Но возможно, добавляет Рас­сел, что «существует другой язык, который трактует о структуре пер­вого языка и сам обладает новой структурой; возможно, что эта иерар­хия языков бесконечна».⁴¹ Тем самым Рассел высказывает здесь идею, развитую позднее Карнапом и Тарским в теории языковых ступеней с ее базисным различием объектного языка и метаязыка.⁴²

__________________________________

⁴⁰ Там же. С. 11.

⁴¹ Цит. по: Watzlawick P., Beavin J. H., Jackson D. D. Menschliche Kommunikation.

Formen, Stцrungen, Paradoxien. Huber: Bern-Gцttingen-Toronto-Seattle, 10., unverдnd. Auflage, 2000. S. 177.

⁴² Рассмотрение этой темы в аспекте бессмысленности самореферентных предложений, равно как интерпретация логических парадоксов в теории речевых актов и в теории парадоксальной коммуникации, выходит за рамки настоящей статьи.

31

 

Тезис Витгенштейна о том, что нельзя мыслить нелогично, что язык препятствует любой логической ошибке, что логика присуща ему априорно, —такая очевидная «логизация» языка грубо противоре­чит лингвистической интуиции. Для последней языковая картина ми­ра (лексическая семантика) не совпадает ни с ценностной, ни с логи­ческой картиной мира. Логицистская трактовка языка и его бессмыс­лиц натолкнулась — еще задолго до появления витгенштейновского «Трактата» —на критику в философии языка брентановской школы: у А. Марти, А. Мейнонга, Э. Гуссерля.⁴³ Впрочем, лучшую критику этой позиции дал сам Витгенштейн в своих позднейших «Философских ис­следованиях». Специальное рассмотрение этих сюжетов выходит за рамки данной статьи, хотя отчасти мы коснемся данной темы при ана­лизе гуссерлевской трактовки языковых бессмыслиц. Но прежде чем перейти к Гуссерлю, есть смысл обратиться к его учителю, Г. Фреге, а именно к тому аспекту его понимания бессмысленных утверждений, который представляется важным в контексте нашего разговора.

 

2. Г. Фреге о бессмысленности псевдоимен и осмысленности абсурдов

Витгенштейновское понимание бессмысленности [Unsinnigkeit] язы­ковых выражений в известной мере является развитием размышле­ний Фреге о логически неправомерном употреблении лишенных зна­чения «псевдоимен». «Следует,— писал Фреге,—разделять два совер­шенно разных случая, которые легко перепутать, поскольку в обоих говорится о существовании. В одном случае речь идет о том, обознача­ет ли имя (собственное) нечто, является ли оно именем для чего-то; а в другом —о том, охватывает ли понятие какие-либо предметы. Когда употребляется слово "существует", имеется только этот последний слу­чай».⁴⁴ Другими словами, в логике позволено задаваться вопросом о су­ществовании объектов только с точки зрения охватывающих их поня­тий (или обозначающих эти понятия слов), а не с точки зрения имен собственных. Здесь нужно иметь в виду ограничения, которые Фреге вводит для имен собственных в логике. Во-первых, их значением мо­жет быть только определенный предмет (в самом широком смысле это­го слова), а не понятие.⁴⁵ Во-вторых, «собственное имя, которое ниче­го не обозначает, не имеет логического оправдания, так как в логике речь идет об истине в наиболее строгом смысле этого слова» (другими

_____________________________________

⁴³ См. к примеру: Марти А. Об отношении грамматики и логики // Логос. 2004. № 1 (41). С. 138-168.

⁴⁴ Frege G. Kritische Beleuchtung einiger Punkte in E. Schrцders Vorlesungen ьber die Algebra der Logik (1895) // Grege G. Kleine Schriften (Hrsg. von I. Angelelli). Georg Olm: Hildesheim, 1967 (S. 193-211). S. 208.

⁴⁵ Фреге Г. Смысл и значение // Г. Фреге. Избранные работы… С. 26.

32

 

словами, истинностным значением выражений Фреге считает имен­но предмет).⁴⁶ В своем критическом разборе лекций по алгебре ло­гики Э. Шредера Фреге проводит различие между противоречивыми (абсурдными) и бессмысленными утверждениями. Он цитирует Шре­дера: « "Ничто " является субъектом для каждого предиката: Ничто явля­ется черным, но одновременно ничто и не является черным». И дает свой комментарий: «Утверждения вида "а есть b"и "а не есть b"несо­мненно образуют противоречие. Возможно, г-н Шредер добавил бы: если они не бессодержательны; но тогда эти утверждения оказывают­ся вообще не утверждениями, а бессмыслицей [Unsinn], которую ло­гика может, самое большее, как таковую отметить, но ни в коем слу­чае не имеет права использовать».⁴⁷ Стало быть, бессмыслица не в том, что «ничто» одновременно является и не является черным. Это лишь логически противоречиво (абсурдно). Бессмысленно же припи­сывать «ничто» содержательный предикат «черный», если известно, что оно лишено значения. Выражение «Ничто является черным» есть поэтому не ложное, а именно бессмысленное выражение; ему не про­сто не соответствует какой-то предмет, но и не может соответствовать. А вот если бы утверждение «Ничто является черным, но одновремен­но Ничто и не является черным» было бессодержательным (как в при­мере Фреге), то это было бы простое противоречие, которое в логи­ке вполне легитимно.

По убеждению Фреге, было бы смешением двух принципиально раз­ных случаев — называть равно бессмысленным [sinnlosen, unsinnigen] как «ничто» из вышеуказанного предложения, так и выражение типа «круглый квадрат». Последнее, подчеркивает Фреге, «является не пу­стым именем, а именем пустого понятия, т.е. не лишено значения, как, например, в предложениях "Не существует круглых квадратов", "Луна не является круглым квадратом"».⁴⁸ Отсюда следует один интересный (в свете нашего последующего изложения) вывод: даже такие абсур­дно противоречивые имена как «круглый квадрат», если они суть име­на четко очерченных понятий, оказываются в логике оправданными, т.е. небессмысленными. При этом, как ясно заявляет Фреге, не име­ет значения, охватывают ли эти понятия какие-то предметы или нет, т.е. суть ли они полные или пустые понятия.⁴⁹ Здесь требуется два не­больших пояснения относительно того, как понимает Фреге «имя по­нятия» и «пустое понятие».

У Фреге «имя понятия»—это не общее имя для какой-то совокуп­ности реальных предметов; оно вообще не относится к предметам так же непосредственно, как имя собственное —к своему (отдельно-

_______________________________________

⁴⁶ Frege G. Kritische Beleuchtung… S. 208.

⁴⁷ Ibid. S. 205-206.

⁴⁸ Ibid. S. 208.

⁴⁹ Ibid. S. 209.

33

 

му) предмету. Отношение имен понятий к предметам осуществляет­ся только через понятия. К примеру, «Слово "планета" вовсе не непо­средственно относится к Земле, оно относится к понятию, под кото­рое—помимо всего прочего — подпадает и Земля».⁵⁰ Соответственно, значением имени понятия выступает не предмет, охватываемый этим понятием, но само понятие. «От имени понятия до предмета,—пояс­няет Фреге, — одним шагом больше, чем в случае имени собственного, и этот последний шаг может отсутствовать —т. е. понятие может быть пустым,—однако тем самым имя понятия не перестает использовать­ся в науке».⁵¹

При такой трактовке имени понятия становится яснее, почему оно не оказывается бессмысленным при использовании его для пустых по­нятий. Но почему логически оправданы (не-бессмысленны) сами пу­стые понятия, тем более такие абсурдные понятия, как «круглый ква­драт»? И не получается ли так, что Фреге сводит научное понятие к математическим понятиям, оставляя нерешенным вопрос о соотно­шении понятий математики с понятиями, к примеру, физики? Позд­нее Витгенштейн постулирует в этом вопросе тезис: «Вполне можно пространственно изобразить какое-то событие, противоречащее зако­нам физики, событие же, противоречащее законам геометрии, — нель­зя».⁵² Да, на этом вот листе бумаги невозможно изобразить «круглый квадрат» или вычислить квадратный корень из -1. Эти выражения не имеют здесь значения как имена собственные, но они значимы как имена соответствующих понятий, говорит Фреге. Но если эти поня­тия пусты (т.е. не имеют предметного значения), имеют ли они вооб­ще какое-то иное значение?

Да, утверждает Фреге, и это есть именно логическое значение, кото­рое не совпадает с примитивным пониманием понятия как наимено­вания класса, состоящего из индивидов. В отличие от такого понима­ния, у Фреге «объем некоторого понятия находит свой состав не в ин­дивидах, а в самом понятии, т. е. в том, что высказывается о предмете, когда он подводится под понятие. Тогда можно без всяких опасений говорить о классе предметов, которые суть b, и в случае, если нет ни­каких b», ⁵³ т.е. говорить о пустом понятии. Понятие в том смысле «пу­сто», что оно не охватывает ни одного из реальных предметов, но это еще не мешает ему быть в логическом плане полным. В математиче­ской логике, замечал Фреге, ничто не мешает нам использовать ква­дратный корень из -1 как понятие, хотя выражение «вот этот квадрат­ный корень из -1» не имеет значения как имя собственное.⁵⁴

___________________________________________

⁵⁰ Ibid.

⁵¹ Фреге Г. Письма Г. Фреге Э. Гуссерлю // Г. Фреге. Избранные… С. 154.

⁵² Витгенштейн Л. Логико-философский трактат… С. 11.

⁵³ Frege G. Kritische Beleuchtung… S. 206-207.

⁵⁴ Фреге Г. Письма… С. 154-155.

34

 

То же самое, видимо, можно сказать и о значимости таких пустых понятий как «круглый квадрат» или «квадратура круга». По Фреге, не только в художественном языке они могут получить смысл; они могут также обрести значение и в научной логике. С этих позиций Фреге кри­тикует Гуссерля, приписывая ему довольно плоскую схему, в которой «между именем собственным и именем понятия различие состояло бы только в том, что имя собственное могло бы указывать только на один предмет, а имя понятия —на многие предметы». Как следствие, Гуссерль должен был бы отвергать научную значимость имен пустых понятий.⁵⁵ Следует, однако, заметить, что по крайней мере в «Логи­ческих исследованиях» трактовка выражений типа «круглый квадрат» гораздо сложнее и интереснее, чем это представляется схемой Фреге. К тому же Гуссерль решает в своей феноменологии несколько иные за­дачи, чем Фреге в своем логическом анализе языка.

Пример бессмысленного предложения у Фреге («Ничто является черным») относится к типу выражений, которые приводит Витген­штейн: «2 ^× 2 в 3 часа = 4», т.е. близко развиваемому Витгенштейном понятию бессмысленных (unsinnig) предложений, происходящих из «фундаментальных смешений» в рамках логики языка, т.е. из непони­мания этой логики. Пример тому—разные логические смыслы того же слова «существование», которые смешиваются в обыденном языке, или смешение формальных понятий с реальными в философии и т.д.

Поэтому неслучайно, что оба мыслителя едины в своем стремле­нии разработать строгий логический язык, свободный от бессмысли­цы (Unsinn) в оговоренном выше смысле. Витгенштейн, констатируя указанные «фундаментальные смешения», призывает употреблять ис­ключающий их «знаковый язык, подчиняющийся логической грамма­тике—логическому синтаксису». Речь идет о языке, в котором бы «не применялись одинаковые знаки для разных символов и не использо­вались внешне одинаковым образом знаки с разными способами обо­значения» ⁵⁶. О необходимости «логически совершенного языка» пи­шет и Фреге, требуя от него не просто однозначности выражений, но полного исключения лишенных значения «псевдоимен». Именно под­мена такими именами настоящих, значимых имен дает в результате бессмыслицу. Псевдоимена, убежден Фреге, «даже в большей степени, чем неоднозначные выражения, способствуют демагогическому злоу­потреблению языком. "Воля народа" может служить этому хорошим примером: легко можно установить, что у этого выражения нет ника­кого, по крайней мере общепринятого, значения».⁵⁷ Здесь крайне лю­бопытен приводимый Фреге пример с «волей народа» —возможно, он бросает свет на социально-политическую подоплеку самой идеи ло-

______________________________

⁵⁵ Там же.

⁵⁶ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат… С. 15.

⁵⁷ Фреге Г. Смысл и значение… С. 40.

35

 

гической «терапии» языка. Ведь со строго логической точки зрения употребление политических понятий и в самом деле должно казаться безграничным царством бессмыслицы. Однако с точки зрения само­го языка заклейменное Фреге «демагогическое злоупотребление язы­ком» является вполне нормальным, законным явлением, относясь не только к злоупотреблению языком, но вообще к его употреблению, к «language-in-use».⁵⁸ Но хотя борьба с демагогическими злоупотребле­ниями бессмысленна в языке как таковом, все же остается открытым вопрос о том, насколько она может быть плодотворной или вообще осмысленной в языке науки.

То, что Витгенштейн и Фреге называют «бессмысленными» [un-sinnig] выражениями, есть в значительной мере конструкт их ло-гицистской трактовки языка, их стремления построить логически «правильный» язык, абсолютно необходимый, по крайней мере, для науки. Однако и для понимания места бессмыслицы в семанти­ке живого языка оказываются небезынтересными важные дистинк-ции, вводимые Фреге и Витгенштейном. У Фреге —это прежде всего различие между смыслом и значением (соответственно, между бес­предметностью как отсутствием истинностного значения и бессмыс­ленностью как отсутствием смысла). Причем его выделение знаков, наделенных только смыслом (т.е. знаков-образов в языке художе­ственного вымысла, где вопрос о значении не важен)⁵⁹ открывает интересную смысловую перспективу даже для необоснованных (не­лепых) выражений с точки зрения «логически совершенного языка». В связи с этим оказывается также важным для анализа роли бессмыс­лиц в семантике языка и проводимое Фреге различие между проти­воречивыми именами пустых понятий (вроде круглый квадрат) и аб­сурдными, т.е. логически необоснованными выражениями (вроде Ничто является зеленым). Витгенштейн же интересен прежде всего своей идеей лишенных значения («бес-смысленных») предложений, отличных от «бессмысленных» предложений, недопустимых в «ло­гике языка».

 

3. «Абсурд» и «нонсенс» в феноменологии языка Э. Гуссерля

В своей «Логике смысла» Делез обошелся не совсем справедливо с Гус­серлем, когда, во-первых, приписал исключительно Мейнонгу заслу­гу в разведении понятий нонсенса и смысла;⁶⁰ и, во-вторых, заявил, что расселовское различие между двумя формами нонсенса ему более предпочтительно, чем гуссерлевское различие между «нонсенсом» и

_________________________________________

⁵⁸ См. о понятии «языковой демагогии»: Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 461 и далее.

⁵⁹ Фреге Г. Смысл и значение… С. 32.

⁶⁰ Делез Ж. Логика смысла. М.: Академия, 1995. С. 53.

36

 

«контрсмыслом», потому что последнее якобы «очень общее».⁶¹ По поводу второго суждения можно заметить, что гуссерлевская поста­новка вопроса вообще не вписывается в чисто логическую постанов­ку, характерную для расселовских парадоксов теории множеств. Она, скорее, ближе той, которую позднее стала развивать лингвистика. Не­даром же Р. Якобсон сказал о «Логических исследованиях», что «эта работа до сих пор является одним из самых вдохновенных вкладов в изучение феноменологии языка».⁶² К этому надо добавить, что и у Рас­села понятие бессмыслицы не сводится к содержанию известных па­радоксов теории множеств, но включает в себя и ряд других идей, со­поставимых с пониманием бессмысленного у Фреге, Гуссерля и ран­него Витгенштейна.

Введенное Г. Фреге различие между «смыслом» и «значением» дав­но стало хрестоматийным, но от этого не менее важным для анализа предложений языка, лишенных смысла и/или значения. Вводя указан­ное различие, Фреге сразу же заметил, что «найдутся предложения, которые—также, как и некоторые их части—имеют смысл, но не име­ют значения».⁶³ Тем самым была намечена интереснейшая область логико-философских исследований.

Хотя Гуссерль отвергает вводимое Фреге различие между «смыс­лом» [Sinn] и «значением» [Bedeutung], трактуя эти термины как си­нонимы, ⁶⁴ он в известном смысле продолжает тему, намеченную в рас­суждениях Фреге. Почему значение и смысл оказываются у Гуссерля синонимами? — Потому что для него «предмет никогда не совпадает со значением».⁶⁵ Сфера значения есть логическая тавтология (психо­логически, правда, содержательная): значение есть «содержание» то­го выражения, которое «обозначает (называет) предмет посредством своего значения».⁶⁶ Под «содержанием» здесь понимается «идеаль­ный коррелят с одним и тем же предметом, который, впрочем, может быть совершенно фиктивным».⁶⁷ Таким образом, Гуссерль существен­но усложняет (в психологическом смысле) логическое понятие значе­ния у Фреге.

Исходная схема Гуссерля в трактовке речевых бессмыслиц выгля­дит следующим образом. В «объективном содержании», изъявляемом

____________________________________________

⁶¹ Там же. С. 92. Историко-философская экспертиза делезовских оценок, в частности, связанная с понятиями «бездомных» и «невозможных» объектов у Мейнонга, вы­ходит за рамки данной статьи.

⁶² Якобсон Р. Часть и целое // Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. С. 301.

⁶³ Фреге Г. Смысл и значение… С. 31.

⁶⁴ Husserl E. Logische Untersuchungen. Zweiter Band, I. Teil. Halle: M. Niemeyer, 1922. S. 52 f.

⁶⁵ Ibid. S. 46.

⁶⁶ Ibid. S. 49.

⁶⁷ Ibid. S. 52.

37

 

любым речевым выражением, Гуссерль выделяет три модуса, причем невозможность реализации какого-то одного из этих модусов дает со­ответственно три вида бессмысленности (в широком смысле этого слова):

1. Содержание как интендирующий смысл или как просто смысл. Невозможность интендирующего смысла дает бессмыслицу-абракадабру, нонсенс.

2. Содержание как выполняющий смысл. Содержание понимает­ся здесь как идеальный коррелят предмета, который сам по себе может быть фиктивным. Невозможность выполняющего смыс­ла есть абсурд, нелепица.

3. Содержание как предмет. Отсутствие предметного содержания дает бессмыслицу в смысле беспредметного высказывания, т.е. чистого вымысла.

К сущности выражения, пишет Гуссерль, относится то, что оно имеет значение. Выражение, лишенное значения, вообще является не выражением, а словесной абракадаброй. «В значении устанавлива­ется отношение к предмету. Следовательно, осмысленно употреблять выражение и выражать свое отношение к предмету суть одно и то же. И при этом неважно, существует ли данный предмет реально, есть ли он фикция, и возможен ли он вообще».⁶⁸ Гуссерль, явно имея в ви­ду Фреге, замечает, что часто значения неправомерно отождествляют с означаемыми предметами. Следствием этого является отождествле­ние бессмысленного (т.е. того, что лишено значения) и беспредмет­ного. «Если значение, — пишет Гуссерль, — отождествляется с предмет­ностью выражения, тогда такое выражение, как золотая гора, лишено значения».⁶⁹ Если смысл выражения подразумевает не просто предста-вимый, но и реально допустимый, однако фактически не существую­щий предмет, то такое выражение в обычном языке часто также счи­тается бессмысленным (абсурдным). К примеру, Атлантический мост (мост через Атлантический океан), или —пример самого Гуссерля — зо­лотая гора (гора из чистого золота). В современном политическом дискурсе примером таких абсурдных понятий могут служить арабская (российская, европейская, евразийская и т.п.) нация. Но уже пробле­матичным представляется отнесение к этому типу примеров выраже­ний вроде либеральная империя, управляемая демократия и т.п., потому что золотая гора или российская нация суть выражения, значению кото­рых хотя и не соответствует, но в принципе может соответствовать реальный предмет. А вот возможность существования либеральной империи без сущностного изменения смысла либерализма или импе-

_____________________________

⁶⁸ Ibid. S. 54.

⁶⁹ Ibid. S. 54-55.

38

 

риализма уже кажется проблематичной. Тем не менее беспредметные выражения вроде золотой горы тоже иногда называют абсурдными или бессмысленными, и причина этого кроется в убеждении, что такие предметы никак невозможны с точки зрения актуальных реалий. Од­нако они ведь могут быть реальны в принципе, и это, по мысли Гуссер­ля, отличает такого рода выражения от абсурдных выражений вроде круглый четырехугольник.

Но можно ли считать эти абсурдные выражения совершенно бес­смысленными? А. Марти не без основания отмечал, что если бы тако­го рода предложения были абсолютно лишены смысла, тогда мы не могли бы даже задаваться вопросом о том, существует ли на самом де­ле то, о чем они говорят: реальные круглые треугольники и т.п. В этой связи —и с опорой на А. Марти, заметившего, что «если такого рода абсурдности [Absurditдten] называют бессмысленными [sinnlos], то это могло бы означать лишь то, что у них нет явно разумного смыс­ла…», ⁷⁰ — Гуссерль вводит свое известное различие между бессмысли­цей (нонсенсом) [das Sinnlose, das Unsinnige] и абсурдом (контрсмыс­лом) [das Absurde, das Widersinnige]. «"Бессмысленность", понятая как абсурдность (нелепость) [als Absurditдt (Wiedersinn) verstandene "Sinnlosigkeit"] тоже конституируется в смысле, есть часть смысловой сферы: к смыслу абсурдного выражения относится то, что оно мыс­лит [meint] объективно несовместимое».⁷¹ И далее: «Сочетание слов круглый четырехугольник и в самом деле дает единое значение, кото­рое свой способ "существования", бытия имеет в "мире" идеальных значений».⁷² Абсурдность этих значений заключена не в том, что они вообще не имеют никакого смысла, а в том, что их идеальным смыс­лам не может соответствовать никакой реально существующий предмет, что у них нет и не может быть предметного смысла.⁷³ Причем для Гус­серля именно «аподиктически достоверно», что абсурдному существу­ющему значению не может соответствовать никакой существующий предмет.⁷⁴

Таким образом, в абсурдном (нелепом) выражении есть единое зна­чение, хотя нет и быть не может «предмета (вещи, положения дел), в котором бы объединялось все то, что единое значение в силу несо­вместимых между собой значений представляет объединенным в пред­мете».⁷⁵ В случае же бессмыслицы (нонсенса) такого единого значе­ния вообще не может возникнуть. Здесь возможность самого единого значения не допускает того, чтобы в ней сосуществовали различные

________________________________

⁷⁰ Ibid.

⁷¹ Ibid. S. 67.

⁷² Ibid. S. 326.

⁷³ Ibid. S. 54.

⁷⁴ Ibid. S. 326.

⁷⁵ Ibid. S. 327.

39

 

частичные значения. Сочетание слов вроде «круглый или ту семь да» может пробудить только непрямое представление о «некоем» значе­нии, но вместе с тем оно с очевидностью показывает, что единого зна­чения здесь нет и быть не может. Здесь возникает только «непрямое представление, нацеленное на синтез такого рода частичных значе­ний в одно значение, но одновременно и понимание того, что такому представлению не может соответствовать никакой предмет».⁷⁶ Заме­тим сразу же, что такая ситуация, с другой стороны, открывает боль­шие возможности реципиентов домысливать такие частичные значе­ния до единого возможного значения, что крайне востребовано в эсте­тической коммуникации.

Различие между смыслом и значением, из которого вытекает у Фреге естественность (для логики языка) осмысленных, но лишен­ных значения выражений, не совпадает с гуссерлевским различием между нонсенсом и абсурдом. Гуссерль вообще не проводит различия между смыслом и значением, как бы сосредотачивая свой (феноме­нологический) интерес всецело на сфере смысла языковых выраже­ний, так что вся проблематика абсурда приобретает у Гуссерля имен­но феноменологический, а не собственно логический вид. Вместе с тем Гуссерль близок к Фреге, когда он отказывается отождествлять абсурдность с беспредметностью лжи, оставляя абсурдным выражени­ям типа «круглый квадрат» право на законное существование в сфе­ре «идеальных значений», т.е. в семантике языка в широком смыс­ле. Тем самым Гуссерль несколько отходит от проблемы пустоты и абсурдности научных понятий (по крайней мере, как она формули­руется у Фреге), зато оказывается ближе к проблеме семантических аномалий языка, получившей впоследствии плодотворное развитие в языкознании.

Отмечая интенциональность значений, Гуссерль рассматривает ин-тенциональность как категориально оформленный акт; речь идет о категориях, в которых коренится многообразие априорных «законов значения», нейтральных по отношению к реальной или формальной истинности (предметности) значений (смыслов), но имеющих спе­циальную функцию отличать смысл от бессмыслицы [Unsinn]. Эти априорные «законы значения» Гуссерль называет «законами чистой логической грамматики», т.е. рассматривает их как часть «чистой ло­гики» и предпосылает их в качестве априорного условия логическим (в обычном и точном смысле) законам. И если законы значения (для Гуссерля —смысла) позволяют сознанию противиться бессмыслице [Unsinn], то законы логики позволяют ему предотвращать формаль­ный (аналитический) контрсмысл [Widersinn], формальную абсурд­ность [Absurditдt]. Если чисто логические законы указывают на то, что a priori и на основе чистой формы требует возможного единства

_______________________

⁷⁶ Ibid.

40

 

предмета, то законы совокупностей значений определяют то, что тре­бует чистого единства смысла, т.е. по каким априорным формам значе­ния различных категорий значения объединяются в одно значение, вместо того чтобы оказываться бессмысленным хаосом.⁷⁷

Гуссерль стремится конкретнее рассмотреть соотношение априор­ных законов, относящихся к «установлению существенных форм зна­чения», и тех законов, «которые, ограничившись осмысленными зна­чениями, касаются их предметной возможности и истины». Законы зна­чения, замечает Гуссерль, оставляют совершенно открытым вопрос о том, являются ли значения, с необходимостью возникающие в таких формах, принципиально «предметными» или «беспредметными». Эти законы только выполняют функцию отличия смысла от бессмыслицы. Бессмыслицу здесь надо понимать в строгом смысле этого слова: как нонсенс, абракадабру, как отсутствие смысла,—как, например, в «вы­ражении» (пример Гуссерля) Kцnig aber oder дhnlich und [Король но или сходно и]. Каждое из этих слов имеет смысл, но вся композиция —ни­какого смысла, поэтому она не является в строгом смысле выражени­ем. Априорная согласованность или несогласованность значений вы­сказывает возможность или невозможность бытия означиваемых пред­метов (бытийную совместимость или несовместимость означиваемых предметных определенностей), — в какой мере эта согласованность об­условлена собственной сущностью значений и тем самым с аподикти­ческой очевидностью познаваема из этой сущности.⁷⁸ Ранее Гуссерль замечает, что абсурд (в отличие от абракадабр-бессмыслиц) есть «апри­орная невозможность выполняющего смысла».⁷⁹

Гуссерль ставил себе в заслугу разработку понятийного инструмен­тария, позволяющего четко определить, с одной стороны, противо­положность между объективно непротиворечивым (сообразно значе­нию) смыслом и логическим абсурдом [Widersinn], а с другой —про­тивоположность между смыслом и нонсенсом [Unsinn] как полным отсутствием смысла. Соответственно, отсюда следует указанное выше различие между абсурдом и нонсенсом. При этом Гуссерль подчерки­вал, что вводимые им терминологические дистинкции не совпадают с обыденным употреблением соответствующих слов. В повседневном немецком языке (как и в русском) термины бессмыслица, абсурд, не­лепость, нонсенс и т.п. употребляются как синонимы.

Сверх указанных различий, Гуссерль также вводит в сферу бес­смысленных выражений —по аналогии с кантовской типологией суж­дений — различие между материальным (синтетическим) абсурдом и аб­сурдом формальным (аналитическим). За первый вид абсурда у Гуссер­ля «должны расплачиваться» [haben aufzukommen] вещные понятия

_____________________

⁷⁷ Ibid.

⁷⁸ Ibid. S. 334.

⁷⁹ Ibid. S. 56.

41

 

(«конечные вещные ядра значений»), как это, например, имеет ме­сто в предложении Четырехугольник является круглым, а также в «любом ложном предложении чисто геометрического свойства».⁸⁰ При этом надо иметь в виду, что синтетические «априорные» законы содержат, по Гуссерлю, вещные понятия и привязаны к ним в своей значимости. Под формальным (аналитическим) абсурдом Гуссерль подразумевает «чисто формальную, объективную несовместимость, коренящуюся в самой сущности категорий значения и не зависящую от какой-либо "материи познания"».⁸¹ Сюда Гуссерль относит формально-логические законы вроде закона противоречия, которые в нормативном своем применении выступают законами, предотвращающими формальный абсурд.

Гуссерлевское понятие материальных (синтетических) абсурдов представляется недостаточно четким. Когда речь идет об априорно-синтетических положениях, —а ведь это имеется в виду и в отноше­нии материальных абсурдов,—тогда совершенно двусмысленным становится роль «вещных» (т.е. эмпирических) понятий. Они «долж­ны расплачиваться» за этот вид абсурда, ибо без привязки к ним син­тетические априорные законы, в том числе и закон материально­го абсурда, теряют свою значимость. Что значат тогда эти «вещные понятия» и что скрывает за собой эта метафоричность («расплачи­вающиеся» понятия) в определении материального абсурда? Поче­му априорно-синтетические абсурды зависят в своей значимости от вещных понятий, если они (согласно общему понятию абсур­да) должны с аподиктической достоверностью отрицать саму воз­можность существования соответствующего им предмета, т.е. долж­ны утверждать априорную невозможность своего «выполняющего смысла»? Получается, что невозможность предметного существова­ния (реального бытия) круглого квадрата должна с очевидностью следовать из априорной несовместимости круглого и квадратного. С другой же стороны, получается, что значимость выражения «кру­глый квадрат» должна зависеть от вещных понятий круглого и ква­дратного. Следует ли это понимать так, что круглые предметы не совместимы с квадратными по своей (онтологически данной) при­роде, поэтому логика с аподиктической достоверностью считает их несовместимыми и не способными иметь (а не просто не имеющи­ми!) предметного значения?

Допустим, что априорно логика делает невозможным существова­ние круглых квадратов в предметном мире. Но о какой априорной логике идет здесь речь? О логике классической (евклидовой) геоме­трии, отнесенной Кантом к синтетическим суждениям a priori? Но по­нятие логического вряд ли может ограничиваться только этим видом

_____________________________

⁸⁰ Ibid. S. 335.

⁸¹ Ibid.

42

 

логики. Ведь евклидова геометрия, основанная на своих аксиомах, не может признать в качестве осмысленных постулаты неевклидовой ге­ометрии. Если в случае нонсенса речь идет о «несовместимости пред­ставлений», а в случае абсурда —о «несовместимости предметов»,⁸² тогда в случае материальных (синтетических) абсурдов остается не­ясным, откуда происходит эта несовместимость предметов: из них са­мих, из «вещных понятий» о них или из априорных логических зако­нов? Во всяком случае, «априорность» материальных абсурдов оказы­вается здесь двусмысленной.⁸³ Одним словом, гуссерлевское отличие материального абсурда от беспредметности представляется не совсем прозрачным. Материальный абсурд можно рассматривать как част­ный случай беспредметности, а само различие между абсурдом и бес­предметностью может позднее обнаружиться в ограниченности на­ших знаний о мире, а не в природе самого этого мира или априор­ных знаний о нем.

Далее, выражения, подпадающие под гуссерлевское понятие априорно-синтетических абсурдов — это не только «псевдогеометри­ческие» понятия вроде круглого четырехугольника, но также выраже­ния типа желтый логарифм или горячий лед. Однако эти выражения су­щественно отличаются от геометрических выражений по своей смыс­ловой структуре. Не совсем понятно, почему в первом случае, т.е. в случае «круглых квадратов», за абсурдность геометрического положе­ния должны расплачиваться «вещные понятия». Если в определен­ной математической модели мира не может быть круглых квадратов, то почему их не должно быть в предметном (вещном) мире? Или на­оборот: если в математическом пространстве есть круглые квадра­ты, почему бы им не быть и в пространстве физическом? Понятно даже дилетанту, что искривление физического пространства, выте­кающее из теории относительности, лучше описывается геометри­ей Лобачевского, чем геометрией Евклида. А еще лучше — геометри­ей Римана. Но особенно эта последняя оказывается полным абсур­дом с точки зрения евклидовой геометрии. Но разве эта абсурдность не является абсурдностью только в рамках обычной аристотелевской логики и классической научной картины мира? Даже если существен­но релятивировать различие между абсурдностью и беспредметно­стью, оно остается важным, ибо обнаруживает принципиальные ру­бежи нашей актуальной картины мира. В этой связи требует также прояснения вопрос о том, в каком отношении находится реальность математических объектов к реальности гуссерлевских «существую­щих предметов».

____________________________

⁸² Ibid. S. 327.

⁸³ Возможно, именно поэтому Гуссерль берет слово «априорные» в кавычки, когда в случае материального абсурда пишет о нарушении «априорных» синтетических законов (Ibid. S. 335).

43

 

Непонятно также, в каком смысле во втором и третьем из выше­приведенных случаев можно говорить о нарушении априорного закона в отношении вещных понятий, сочетаемых чисто опытным путем или в силу чисто эстетических соображений. Формально-логическая про­тиворечивость указанных выражений может быть признана, если мы введем формальные определения соответствующих терминов. Но эти выражения могут также иметь эстетический смысл, как выражения любовь-ненависть, заклятые друзья, потерпеть победу и т.д. За такими вы­ражениями стоит реальная парадоксальность и противоречивость са­мого предмета (события, ситуации) или вымышленная метафорич­ность как чисто речевой прием. Но тогда эти выражения не будут ни абсурдами, ни нонсенсами (в терминологии Гуссерля), а будут пред­ставлять собой нечто третье, некий новый вид бессмысленности.

Наконец, и к беспредметности можно подойти более дифференци­рованно, чем это делается в «Логических исследованиях». С одной сто­роны, кажется убедительным, что абсурдное нельзя смешивать с бес­предметным. Но с другой стороны, где пролегает граница между ни­ми? Беспредметность выражений вроде российская нация—это просто беспредметность; беспредметность же Атлантического моста уже со­держит абсурдный элемент: «российской нации» нет, но ее бытие воз­можно или даже целесообразно с определенной точки зрения, а кому придет в голову строить мост через Атлантический океан?

Немало хлопот доставляет логикам и беспредметность литератур­ного и прочего вымысла. Являются ли предложения вроде хармсовского «все сыновья Пушкина были идиотами» просто ложными или бессмысленными? У Гуссерля на этот вопрос тоже нет ясного отве­та. Рассел, как известно, считал эти предложения бессмысленными (вспомним его знаменитый пример из «Введения в философию мате­матики»: Нынешний король Франции лыс). Для Фреге и Витгенштейна ложность таких предложений вообще не казалась проблемой, а Дж. Остин, напротив, связывал «поворот в философской мысли» имен­но с интересом к «возмутительным» утверждениям о вымышленных объектах, утверждениям, «которые нельзя назвать ложными или хо­тя бы противоречивыми».⁸⁴ Но чем «чистый вымысел» отличается от абсурдного вымысла? Является ли, к примеру, вымысел, в котором Николай II становится большевиком, а Ленин — русским самодерж­цем, абсурдным вымыслом? На первый взгляд, да. Но разве история не знала русских монархистов, аплодировавших «большевику» Ста-

_______________________________

⁸⁴ Остин Дж. Л. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике. Выпуск 17. Теория речевых актов / Общая редакция Б. Ю. Городецкого. М.: Прогресс, 1988. С. 36. Подробное обсуждение этого вопроса не входит в наши задачи. Мы отсылаем читателя к материалам одного из номеров журнала «Логос», посвященного теме вымысла. В особенности обращаем внимание на статью Д. Льюиса «Истинность в вымысле», а также на комментарии В. Руднева к «Логико-философскому тракта­ту» Л. Витгенштейна. См.: Логос. № 3 (1999).

44

 

лину после 1945 года, или «коммунистов» вроде Сталина, возрождав­ших крайние формы имперской политики? Один вымысел содержит абсурдные элементы, другой —нет; третий содержит их только по ви­димости, а четвертый скрывает их за внешне осмысленным сюже­том и т.д. Априорная несовместимость значений, якобы позволяю­щая умозаключать о невозможности бытия соответствующих пред­метов,—это часто лишь видимость, порождаемая недостаточностью наших знаний о мире.

 

4. К расселовской типологии бессмысленных предложений

Психологизация Гуссерлем «значения», выразившаяся в его отождест­влении со «смыслом», вряд ли является продуктивной для прояснения семантики бессмысленных выражений. Тем более что Гуссерль сам в известной мере возвращает это различие с другого конца, отличая аб­сурд от нонсенса. Очевидно, что смысл, которого нет в нонсенсе, и значение, которого нет в абсурде,—это идеальные образования раз­ной природы, так что вполне оправдано стремление Фреге различать их терминологически.

Выраженную в предложении мысль Фреге предпочитал рассма­тривать не как значение предложения, а как его смысл. Подобно ситу­ации с отдельным словом, предложение в целом тоже может иметь смысл, но не иметь никакого значения.⁸⁵ В гуссерлевских терминах это можно выразить так: Фреге допускал существование осмыслен­ных, но вместе с тем совершенно беспредметных предложений. Та­кое разведение «смысла» и «значения» позволяет Фреге корректно поставить вопрос о разной познавательной ценности предложений художественного и научного языка. Научные предложения, по Фреге, ориентируются на значение предложения, тогда как предложения ху­дожественного языка нацелены «только на смысл предложений и вы­зываемые ими представления и эмоции».⁸⁶ Именно стремление к ис­тине, специально культивируемое наукой, «заставляет нас двигаться вперед, от смысла предложения к его значению». По сути дела, Фре­ге отождествляет значение предложения с его истинностным значе­нием, а это последнее не может, по Фреге, «быть частью мысли… так как оно —не смысл, а предмет».⁸⁷

Отсюда видно, что «смысл» предложений у Фреге не совпадает с их «значимостью» у Б. Рассела. Соответственно, по-разному понимается у Рассела и Фреге бессмысленность предложений.

Для изложения некоторых идей Рассела по вопросу языковых бес­смыслиц мы обратимся к его «Исследованию значения и истины», — ра-

_______________________________

⁸⁵ Фреге Г. Смысл и значение… С. 31.

⁸⁶ Там же. С. 32.

⁸⁷ Там же. С. 33.

45

 

боте, трактующей логические и теоретико-познавательные проблемы в лингвистическом ключе.⁸⁸

Примечательно, что значимое (осмысленное) предложение Рас­сел прежде всего определяет здесь как предложение, «которое не является бессмыслицей». С другой стороны, утверждает он, «когда суждение не значимо, будем звать его "бессмысленным"».⁸⁹ Но по­чему бы не определить —для начала —значимое предложение через само понятие «значимости» или «значения»? ⁹⁰ Но тогда возника­ет нетривиальный вопрос о том, что такое значимость и является ли любое бессмысленное предложение лишенным именно значи­мости? Очевидно, что Рассел не просто затрагивает, но сталкива­ет два принципиально разных вопроса —осмысленность/бессмыс­ленность предложений с их истинностью/ложностью,—когда он делит все предложения языка на истинные, ложные и бессмыслен­ные. По Расселу, если предложение что-нибудь означивает, тогда то, что оно означивает, должно быть истинным или ложным. «Истин­ное утверждение, —пишет Рассел, — "указывает на" факт; если же оно ложное, оно предназначено "указывать на" факт, но это ему не уда­ется».⁹¹ Но даже такое ложное в своей беспредметности предложе­ние остается, по Расселу, значимым. В чем тогда может заключаться его «значимость», если она не может быть тем, что Фреге называл «истинностным значением»?

При обсуждении этого вопроса («что делает предложение значи­мым?») Рассел затрагивает ряд интереснейших моментов, но одновре­менно существенно усложняет тему, сталкивая принципиально разные уровни языка. В результате у Рассела намечаются существенно отлич­ные друг от друга версии значимости и, соответственно, разные типы бессмысленных предложений.

Во-первых, Рассел связывает значимость предложений с опреде­ленными правилами синтаксиса естественного языка, которые,—как он предполагает, — предназначены для того, чтобы предотвращать бес­смыслицу. Так, предложение «Сократ—человек» построено в соответ­ствии с этими правилами и является значимым; но «является челове­ком», рассматриваемое как полное предложение, нарушает правила и

_____________________________________

⁸⁸ Здесь и далее мы ссылаемся на русский перевод этой книги: Рассел Б. Исследование значения и истины / Пер. с англ. Е.Е. Ледникова, А.Л. Никифорова. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. При этом мы не претендуем на исчерпы­вающий анализ расселовского понимания логических и языковых бессмыслиц.

⁸⁹ Рассел Б. Исследование значения и истины… С. 183.

⁹⁰ Термин «значение» [meaning] Рассел вначале применяет к отдельным словам, тогда как термин «значимость» [significance] — к предложениям, однако по ходу рассу­ждений приписывает «значение» и предложениям, рассматривая основой значи­мых предложений выраженное в них значение.

⁹¹ Рассел Б. Исследование значения и истины… С. 189.

46

 

является бессмысленным.⁹² При таком подходе любое предложение считается значимым, если оно построено в соответствии с правила­ми синтаксиса из слов, имеющих значение. Однако сразу же Рассел наталкивается на тот факт, что «ни один естественный язык не содер­жит синтаксических правил, препятствующих построению бессмыс­ленных предложений». Действительно, приводимое Расселом в каче­стве примера бессмысленное предложение «четырехсторонность пьет отсрочку» не содержит грамматических нарушений и сплошь состав­лено из слов, имеющих значение.⁹³ Именно это обстоятельство, как мы видели, заставило Гуссерля проводить различие между бессмысли­цей (нонсенсом) и абсурдом, у Рассела же оно, во всяком случае, по­рождает многозначность понятия бессмысленности. С одной сторо­ны, бессмысленными являются некорректные выражения, нарушаю­щие чисто синтаксические правила; с другой стороны, грамматически корректные, но семантически аномальные выражения Рассел также квалифицирует как «явную бессмыслицу», призывая к созданию луч­ших правил синтаксиса, которые бы автоматически предотвращали появление такого рода бессмыслиц.

У современных лингвистов, как мы далее покажем, такой призыв может вызвать скорее улыбку, чем сочувствие. Для них лингвистиче­ский эксперимент, связанный с нарушением семантических и прагма­тических канонов языка, «имеет своей целью вникнуть в природу са­мого канона, а через него и в природу вещей».⁹⁴ Н. Хомский, намечаю­щий в русле своей теории «степени грамматичности» целую иерархию бессмыслиц как нарушений одного из различных типовых правил об­разования осмысленной семантико-синтаксической структуры, спе­циально подчеркивает, что «грамматичность» используется им как формальный термин, не подразумевающий, что «отклоняющиеся от нормы предложения объявляются вне закона —как "не имеющие функ­ции" или "незаконнорожденные". Верно как раз обратное…».⁹⁵ Но, как бы то ни было, мы видим у Рассела два разных типа бессмыслен­ных предложений: один связан с нарушением чисто синтаксической структуры предложения, а другой —с нарушением семантических (или семантико-синтаксических) правил (с «отклонением от правил селек­ции» , как назовет это позже Хомский).

Получается, что правила синтаксиса и осмысленность слов есть не­обходимое, но не достаточное условие значимости предложения, ибо при выполнении такого условия еще возможны бессмысленные пред­ложения. Значимое (осмысленное) предложение, рассматриваемое

_____________________________

⁹² Там же. С. 187.

⁹³ Там же. С. 183.

⁹⁴ Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М.: Наука, 1988. С. 303.

⁹⁵ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М.: Изд-во МГХ 1972. С. 215—216.

47

 

как единый знак, непременно должно что-то означивать [signifу], по­добно тому как отдельное слово означает [mean] нечто.⁹⁶ Вопрос, од­нако, состоит в том, что такое это «что-то», и какие предложения спо­собны его означивать, а какие —нет? В любом случае, Рассел видит, что бессмысленность предложений не связана с одним только недо­статком (или избытком) сигнификации, но что важную роль играют здесь и другие факторы. Вопрос только, где их искать: в самом языке (в семантической структуре предложений) или в нелингвистической реальности?

Рассел исходил из того, что именно «суждение» есть то «нечто», что «означивается» некоторой фразой, и что бессмысленные фразы ничего не означивают.⁹⁷ Но что, опять же, понимать под «суждени­ем»? Суждение можно истолковать как мысль, обитающую (помимо прочего) в семантической структуре предложения. В этой связи Фреге категорично заявлял, что «соединяя субъект с предикатом, мы всег­да получаем тем самым мысль, но не совершаем перехода от смысла к значению, или от мысли к ее истинностному значению»,⁹⁸ т.е. к пред­мету вне языка. Такой прямой доступ к предмету, убежден в свою оче­редь Рассел, имеют только объектные слова, обладающие значением, внешним по отношению к языку. А значимые предложения, посколь­ку они ведь могут быть и ложными, относятся к предметам опосредо­ванным образом, через суждения. Это утверждение Рассела, как ви­дим, близко позиции Фреге, у которого имена понятий тоже относят­ся к предметам через понятия, а предложения—через выражаемую в нем мысль.

Таким образом, только осмысленность (значимость, значение) от­дельных слов можно понимать как их истинностное значение (пред­метность), а их бессмысленность —как их беспредметность. Значение же предложений, лежащее в основе значимости (осмысленности) этих предложений, не может быть отождествлено с их «причинными свой­ствами», которые в лучшем случае дают лишь возможность отделить ложные предложения от истинных." Отсюда Рассел делает вывод о том, что для определения условий значимости предложений нужно рассматривать «скорее эффекты слушателя, чем причины говоряще­го». ¹⁰° Именно «различие между значимыми и бессмысленными строч­ками слов, —пишет он, —заставляет нас признать, что значимое пред­ложение обладает нелингвистическим (подчеркнуто мною— С.П.) свой­ством, именно "значением", которое не имеет никакого отношения к

_______________________________________

⁹⁶ Рассел разводит эти термины, считая, что «значение» больше подходит для единичных слов, а «означивание»—для предложений.

⁹⁷ Рассел Б. Исследование значения и истины… _C. 191.

⁹⁸ Фреге Г. Смысл и значение… C. 33.

⁹⁹ Рассел Б. Исследование значения и истины… C. 203.

¹⁰⁰ Там же.

48

 

истинности или ложности, будучи более субъективным свойством. Мы можем отождествить значение предложения с тем, что оно выражает, а это состояние говорящего».¹⁰1

Итак, значимое предложение должно выражать «какое-либо состо­яние говорящего». Но что понимать под этим состоянием? Это, пишет Рассел, «должно быть что-то в личности, полагающей предложение, но не в объекте, на который данное предложение указывает».¹⁰² Это «что-то» Рассел усматривает в способности представить предмет, на кото­рый указывает данное предложение. Если такой предмет нельзя пред­ставить даже в воображении, тогда соответствующее предложение бес­смысленно. («Я не могу создать реальную или воображаемую картину четырехсторонности, пьющей отсрочку»,—поясняет Рассел).

Тем самым Рассел переносит всю проблематику значимости/бес­смысленности предложений из семантико-синтаксической сферы язы­ка в его прагматику. Соответственно, главной проблемой для Рассе­ла оказывается не различие между суждением и означивающим его предложением, а между тем, что суждение выражает, и тем, на что оно указывает.¹⁰³ Но тем самым мы обнаруживаем у Рассела и новое по­нимание бессмысленных предложений, точнее, еще один тип таких предложений.

Цепочка слов является бессмысленной не потому, что не существу­ет (не находится) предмета, на который она «указывает»; но она яв­ляется таковой, потому что она вообще не способна на что-либо ука­зывать или что-либо означивать. Другими словами, бессмысленная цепочка слов «не способна выразить какое-либо состояние говоря­щего». ¹⁰⁴ Предложение четырехсторонность пьет отсрочку не указы­вает (и не может указывать) на какой-либо предмет, потому что оно не выражает никакого представления (реального или воображаемо­го образа), который можно было бы связать с этим предложением в качестве объекта, который оно описывает. Другими словами, психо­логический акт представимости предмета предложения оказывается у Рассела основой его значимости. Более того, даже синтаксические правила для получения значимых предложений из суждений воспри­ятия Рассел трактует как «психологические законы того, что можно вообразить».¹⁰⁵

Эта линия рассуждений Рассела представляется наименее продук­тивной для анализа семантики языковых бессмыслиц, так как она ве­дет к игнорированию важных дистинкций, уже введенных в этой свя­зи Фреге и Гуссерлем. В самом деле, Рассел фактически отождествляет

_________________________

¹⁰¹ Там же. С. 303.

¹⁰² Там же. С 202.

¹⁰³ Там же. С. 303.

¹⁰⁴ Там же. С. 189.

¹⁰⁵ Там же. С. 202.

49

 

то, что стремится развести Фреге: «представление», «смысл» и «значе­ние» языковых знаков. Фреге подчеркивает, что смысл знака «может быть общим достоянием многих, и, следовательно, не является частью или модусом души отдельного человека».¹⁰⁶ Другими словами, по Фре­ге, два человека могут понимать один и тот же смысл, но одного и того же представления они иметь не могут. С другой стороны, и для Гуссер­ля «представимость» предмета высказывания отнюдь не тождествен­на смыслу высказывания. Из того, что нельзя представить даже в во­ображении «четырехсторонности, пьющей отсрочку», еще не следует, что у данного предложения нет единого смысла, пусть и чисто идеаль­ного. Напротив, в мире идеальных значений это предложение осмыс­лено, и этому оно в первую очередь обязано своей объективной грам­матической структуре. Просто не все идеальные смыслы можно пред­ставить; смысл вообще нельзя свести к представлению,—это с одной стороны. С другой стороны, представимость предмета высказывания (вроде приведенного выше) не может быть ограничена только конвен­циями так называемого здравого смысла. Как блестяще показал позд­нее Р. Якобсон на примере абсурдного выражения, позаимствованно­го им у Хомского (Бесцветные зеленые идеи яростно спят), фиктивность сущностей вроде «зеленых идей» или «квадратуры круга» не мешает им быть вполне осмысленными в художественном или повседневном языке метафор.¹⁰⁷

У Рассела, стало быть, важным становится чисто психологический контекст высказывания. Бессмысленные предложения Рассел начина­ет толковать, с одной стороны, в духе психологически понимаемого переживания, а с другой стороны (и этот момент представляется бо­лее интересным в его теории языковых бессмыслиц), в духе развитой позднее теории речевых актов. В этой связи мы обнаруживаем у Рас­села начатки принципиально нового понимания бессмысленных пред­ложений, а именно бессмыслиц как коммуникативных неудач.

Психопрагматический аспект предложений Рассел рассматривает в единстве двух моментов: внутреннего и внешнего. Первый момент связан со «значимостью для меня» ((не-)представимость сложных об­разов согласно психологическим законам) и второй —со «значимостью для другого» (когда вопрос о значимости больше связан с услышанны­ми предложениями, чем с высказанными). Соответственно, это дает два принципиально разных понятия прагматической (коммуникатив­ной) значимости (бессмысленности) выражений.

У Рассела в связи со вторым типом прагматических бессмыслиц языка ставится проблема, позднее разработанная в теории речевых актов: проблема соотношения пропозиционального и иллокутивного

______________________________________

¹⁰⁶ Фреге Г. Смысл и значение... С. 28.

¹⁰⁷ См. Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение // Якобсон Р. Избран­ные работы. М.: Прогресс, 1985. С. 237.

50

 

значений предложения. Рассел приводит случай с Лэмбом, который в перебранке с торговкой рыбой обозвал ее «параллелограмшей», и «это произвело большее впечатление, чем он мог бы достичь любым более значимым оскорблением».¹⁰⁸ Рассел здесь неявно ставит еще од­ну кардинальную для теории речевых актов проблему соотношения интенционального и конвенционального в речевом акте. Указанное выра­жение («Параллелограмша!»), будучи бессмысленным с пропозицио­нальной точки зрения, тем не менее построено в соответствии с илло­кутивными правилами бранного обращения и сообразно с ними вос­принимается и слушателем, поэтому оно успешно в коммуникативном плане. Более того, сама непонятность слова (как следствие его про­позициональной бессмысленности) воспринимается слушателем как метафора оскорбления как такового, отчего коммуникативная успеш­ность высказывания только повышается. Рассел констатирует как факт, что семантически и синтаксически ущербные предложения, ко­торые логиками должны рассматриваться как строго бессмысленные, оказываются в определенных речевых ситуациях осмысленными; бо­лее того, они способны вызывать сильные эмоции и провоцировать конкретные действия.

Если «вопрос о значимости больше связан с услышанными предложе­ниями, чем с высказанными»,¹⁰⁹ тогда критерий осмысленности (зна­чимости) предложений следует искать в их коммуникативной успешно­сти, которая в свою очередь должна в какой-то мере определяться при­родой высказывания. Но значит ли это, что некорректно построенное (т.е. бессмысленное в семантико-синтаксическом, пропозициональном плане) предложение ведет фатально к коммуникативной неудаче? По Расселу, получается, что нет. Приведенный пример с «параллелограм­шей» показывает, что «фактическая бессмыслица может иметь такие эффекты, которые полагалось бы иметь только значимому высказыва­нию, но в таком случае слушатель обычно воображает значимость, ко­торой слова, входящие в предложение, никак не допускают».^ш Мы ви­дим, что Рассел допускает тем самым коммуникативный критерий зна­чимости предложений, который, однако, он толкует в психологическом ключе. То, что мне представляется бессмысленным (не выражающим «моего состояния»), т.е. что я не могу представить в качестве предмета «фактически бессмысленного» высказывания, может представить дру­гой в силу своих психологических оснований. Если я постулирую (со ссылкой на какие-то психологические законы) априорную невозмож­ность возникновения такого рода представлений у другого, тогда он оказывается как бы «вне закона» вместе со всей этой речевой ситуа­цией. Если же я это не постулирую—тогда я должен ставить под сомне-

_________________________________

108 Рассел б. Исследование значения и истины… С. 203.

¹⁰⁹ Там же. С. 189.

¹¹⁰ Там же.

51

 

ние психический акт (не-) представимости предмета высказывания в качестве критерия его значимости (бессмысленности). Но можно ли считать коммуникативно-осмысленным (-бессмысленным) то, что ка­жется таковым только одному из участников коммуникации? И может ли вообще коммуникативная значимость высказывания определяться индивидуально-психологической «представимостью» его предмета, а эта последняя—определять семантическую осмысленность предложе­ний языка? Очевидно, что расселовская теория значимости/бессмыс­ленности предложений оставляет много открытых вопросов.

 

5. Концепция языковых аномалий Н. Хомского

Как бы ни была критичной общая оценка научных идей Н. Хомско­го, именно с его именем следует связывать систематический интерес лингвистики к бессмыслицам языка. Ниже мы попытаемся дать общий обзор предпринятого Хомским анализа языковых аномалий.

Хомский различает три общих вида отклонений от осмыслен­ной семантико-синтаксической структуры предложения: чисто син­таксические, чисто семантические и промежуточные, семантико-синтаксические отклонения.

К чисто синтаксическим аномалиям Хомский относит предложе­ния вроде sincerity frighten may boy the или Вoy the frighten may sincerity.¹ Примерный эквивалент в русском языке: вам обязательно к пойду; Иван Петра увидел не. Такого рода синтаксические нарушения не означают полного аграмматизма предложений. Хотя пример Хомского показы­вает, что нарушение синтаксической структуры не может не нарушать смысла предложения, тем не менее какой-то смысл здесь вполне мож­но реконструировать. В примере Хомского возможны, по крайней ме­ре, два варианта смысла: Тhe Вoy may frighten sincerity (мальчик может испугать искренность) или Sincerity may frighten the Вoy (искренность может испугать мальчика). И хотя первый вариант абсурден, он фор­мально допустим в языке. С такой, чисто синтаксической, аномалией не следует путать пример нонсенса, приводимый Гуссерлем: Kцnigaber oder дhnlich und.¹1² Здесь реконструкция смысла чисто синтаксически­ми средствами уже невозможна.

В качестве примера чисто семантических (логико-семантических) отклонений Хомский приводит предложения вроде that ice cube that you finally managed to melt just shattered (тот кусок льда, который тебе наконец удалось растопить, только что разбился). Или такие примеры (тоже из Хомского): оба родителя Джона женаты на моих тетках; окулисты обыч­но лучше образованы, чем глазники.^ш Здесь с очевидностью нарушается

_______________________________________

¹¹¹ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М.: Изд-во МГХ 1972. С. 72.

¹¹² Husserl E. Logische Untersuchungen… S. 334.

¹¹³ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 72—73.

52

 

логическая связь (к примеру, закон предшествия причины следствию) как основа семантической структуры предложений. Аналогом такого рода предложений у Гуссерля выступают выражения вроде « Четыреху­гольник является круглым».

Но семантика слов не сводится к логике выраженных в них поня­тий, и это тоже имел в виду Гуссерль, когда приписывал идеальный смысл совершенно абсурдным (в логическом плане) выражениям вроде «круглый четырехугольник». Однако то, что Хомский называет «ано­мальными» выражениями, выходит далеко за рамки гуссерлевских «абсурдов» и гуссерлевского различия между абсурдами и нонсенсами. Если указанные выше чисто семантические и чисто синтаксические примеры «отклоняющихся от норм языка» (по терминологии самого Хомского) выражений еще позволяют себя вписать, пусть и с натяж­кой, в гуссерлевское различие нонсенса и абсурда, то еще одна группа аномальных выражений, которая Хомскому как раз больше всего инте­ресна, уже явно обнаруживает ограниченность гуссерлевских приме­ров. Нельзя сказать, что тем самым она упраздняет вводимую Гуссер­лем дистинкцию; но она существенно расширяет типологию речевых бессмыслиц. Речь идет о предложениях вроде the boy may frighten sincerity (мальчик может испугать искренность); или sincerity may admire the boy (искренность может восхищаться мальчиком); или the boy was abundant (мальчик был обильный); или не прошло и мальчика (по аналогии с вы­ражением не прошло и часа).¹¹⁴ Выраженные в этих предложениях от­клонения от правил языка, подчеркивает Хомский, носят промежу­точный (по отношению к двум вышеуказанным типам отклонений) характер. Для понимания такого рода аномалий нужен не чисто син­таксический или чисто семантический анализ, а именно «промежуточ­ный», семантико-синтаксический подход. «В действительности,—пи­шет Хомский, — не следует считать доказанным, что синтаксические и семантические соображения могут быть точно разграничены»,^ш что «вопрос о соотношении между синтаксическими и семантическими правилами отнюдь не является решенным».^Пб

Развивая такой подход, Хомский различает между аномальны­ми предложениями, получающимися в результате нарушения пра­вил категоризации и предложениями с нарушением правил субкате­горизации; а также между аномальными предложениями с нарушени­ем контекстно-свободных правил и предложениями, где нарушены контекстно-связанные правила. В рамках же контекстно-связанных правил субкатегоризации Хомский различает аномальные предложе­ния с нарушением правил строгой субкатегоризации и предложения с нарушением правил селекции (то есть правил нестрогой субкатегори-

_________________________________

¹¹⁴ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 71—72.

¹¹⁵ Там же. С. 73.

¹¹⁶ Там же. С. 147.

53

 

зации). Последняя дистинкция нам наиболее интересна, поэтому сто­ит остановиться на ней подробнее.

Нарушение правил категоризации представляет собой синтаксиче­скую бессмыслицу, при которой не выполняется одна из категорий, формируемая посредством правил подстановки — к примеру, когда вме­сто глагола употребляется существительное, наречие или прилагатель­ное: мальчик пламя автомобиль; мальчик горячо автомобиль вместо маль­чик поджигает автомобиль. В случае нарушения правил субкатегори­зации получается чуть менее аномальная конструкция, которую уже труднее отнести к чисто синтаксической бессмыслице; к примеру, ког­да нарушается правило переходности/непереходности при употребле­нии глагола (мальчик горит автомобиль вместо мальчик поджигает авто­мобиль или когда отсутствует необходимое дополнение глагола (Джон вынудил) и т.п.,¹1⁷ или когда допускается недопустимая пассивная кон­струкция глагола и т.д.

Контекстно-свободные правила субкатегоризации вводят внутрен­ние признаки, на основе которых классифицируются категории. В слу­чае субкатегоризации существительных речь идет о правилах, приме­няемых при различении Собственности / Нарицательности, Одушев­ленности / Неодушевленности, Человеческого / Нечеловеческого, Исчисляемости / Неисчисляемости, а также сочетаний этих призна­ков (перекрестная классификация). Контекстно-свободными будут, к примеру, некоторые правила, связывающие исчисляемость и одушев­ленность, одушевленность и человеческое.^ш Это значит, что незави­симо от того, в каком контексте употребляется, к примеру, данное су­ществительное, оно не может одновременно выступать одушевлен­ным и исчисляемым подобно веществу. Соответственно, нарушение таких правил дает аномальные предложения вроде « Человека ушло мно­го». Сам глагол «уходить» (в отличие, например, от глагола «разливать­ся») всегда совместим с существительным, отвечающим признакам одушевленности и человечности (« Человек ушел» vs « Человек разлился»), однако грамматическая конструкция предложения указывает на исчис­ляемость одушевленного существительного, что нарушает контекстно-свободное правило его субкатегоризации.

Особое внимание Хомский обращает на контекстно-связанные пра­вила субкатегоризации, точнее, на принципиальное отличие между правилами строгой субкатегоризации и правилами селекции. И здесь мы непосредственно подходим к знакомой нам дистинкции «нон­сенс—абсурд», но теперь уже сформулированной в терминах лингви­стической теории Хомского.

Хомский пишет, что правила строгой субкатегоризации разлагают символ «в терминах его категориального контекста», тогда как прави-

_______________________________

¹¹⁷ Там же. С. 137.

¹¹⁸ Там же. С. 101.

54

 

ла селекции разлагают символ «в терминах синтаксических призна­ков обрамляющих конструкций, в которых он встречается».^ш Други­ми словами, если правила строгой субкатегоризации субкатегоризи-руют лексическую категорию «в терминах обрамляющей конструкции категориальных символов, в которой она появляется», то правила се­лекции субкатегоризируют лексическую категорию «в терминах син­таксических признаков, которые появляются в определенных позици­ях в предложении». ¹²°

Как уже указывалось выше, примером нарушения правил строгой субкатегоризации могут служить высказывания, в которых не выпол­няется необходимое употребление переходного глагола или нет обя­зательного дополнения в виде наречия и т.д. Примеры Хомского: John compelled (Джон вынудил) ;John became Bill to leave (Джон стал Билла уй­ти). ^ш (Сравните схожий пример неполного предложения у Рассела: «Является человеком»). Правила селекции придают совместимость опре­деленным внутренним признакам различных сочетаемых выражений. К примеру, глагол «бежать» требует субъекта с признаком одушевлен­ности и т.д. Правила селекции выражают то, что также называется у Хомского «селекционными ограничениями» или «ограничениями со­вместной встречаемости». Несоблюдение таких ограничений рождает аномальные предложения вроде golf plays John (гольф играет в Джона: глагол «играть» требует одушевленного объекта, а гольф —неодушев­ленный); misery loves company (нищета любит общество); ну и, конечно, ставший знаменитым пример: colorless green ideas sleep furiously (бесцвет­ные зеленые идеи яростно спят).¹²² (Срав. аналогичный пример у Рас­села: Четырехсторонность пьет отсрочку).

Здесь, однако, возникает нетривиальный вопрос: можно ли вооб­ще говорить о бессмыслице в случае всех языковых аномалий, анализи­руемых Хомским? Даже если проводить терминологические паралле­ли с Гуссерлем, нельзя не заметить, что у последнего бессмысленность абсурдных выражений имеет сугубо логическую, а бессмысленность нонсенса—чисто синтаксическую природу (словесные абракадабры). Но как быть с «промежуточными» случаями, столь интересными для лингвистики? Наши отечественные исследователи Т. Булыгина и А. Шмелев разграничивают абсурдные высказывания и семантические аномалии, полагая, что при всей их внешней схожести, первые отра­жают глубинные сдвиги, происходящие в современном сознании, а вторые —простое нарушение языковой нормы.¹²³ А немецкий иссле-

__________________________________

¹¹⁹ Там же. С. 89-90.

¹²⁰ Там же. С. 107.

¹²¹ Там же. С. 137.

¹²² Там же. С. 138.

¹²³ Булыгина Т., Шмелев А. Аномалии в тексте: Проблемы интерпретации // Ло­гический анализ языка: Противоречивость и аномальность текста. М.: Наука, 1990. С. 105.

55

 

дователь П. Ланг, интерпретируя Хомского, называет языковой бес­смыслицей [Unsinn] любое нарушение одного из типовых правил об­разования осмысленной семантико-синтаксической структуры. В свя­зи с этим он говорит как раз о возможности построения, с опорой на Хомского, иерархии бессмысленных выражений.¹²⁴

Порождающая грамматика Хомского, отличая предложения, про­изведенные путем нарушения правил строгой субкатегоризации, от предложений, полученных в результате нарушения правил селекции, действительно вводит понятие «степени грамматичности»,¹²⁵ и фор­мально оно позволяет говорить не просто о различии нонсенса и аб­сурда (примерно в смысле Гуссерля), но формулировать определен­ную типологию бессмысленных выражений. Хомский говорит о воз­можности определять «степень отклонения от нормы»: в самом деле, аномальность предложения, где место глагола занимает какая-то дру­гая часть речи, будет существенно большей, чем аномальность пред­ложения, в котором вместо переходного глагола фигурирует непере­ходный и т.п.¹²⁶

Уже в «Аспектах теории синтаксиса» Хомский намечает еще один, а именно прагматический сюжет в своем анализе аномальных пред­ложений. Речь идет о проблеме «допустимости» предложений, про­блеме, относящейся к употреблению языка, а не к языковой компе­тенции как таковой.¹²⁷ Допустимость имеет у Хомского чисто комму­никативный смысл: это выражения, которые воспринимаются как совершенно естественные и мгновенно понимаются. Те же, что ка­жутся странными (нелепыми) и требуют специальных усилий слуша­теля для их декодирования, являются в той или иной степени «недо­пустимыми». Однако степень недопустимости языковых выражений напрямую не зависит от их грамматичности; грамматичность вооб­ще является только одним из многих факторов, определяющих допу­стимость. Нелепость недопустимых выражений часто объясняется внешними для грамматики факторами, к примеру, ограниченностью памяти, стилистикой или интонацией высказываемого и т.п. Таким образом, открывается совершенно новый, коммуникативный смысл абсурдности выражений, уже выходящий за основной массив приво­димых Хомским примеров.

Итак, здесь важно зафиксировать следующее: Бессмысленность (в самом общем смысле этого термина) выражена у Хомского в несколь­ких типах предложений, которые он называет «аномальными», «не­допустимыми» и «бессмысленными». Очевидно, что за этим набо-

___________________________________

¹²⁴ Lang P. Ch. Literarischer Unsinn im spдten 19. und frьhen 20. Jahrhundert. Frankfurt am Main; Bern: Lang, 1982. S. 24.

¹²⁵ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 139.

¹²⁶ Там же. С. 141.

¹²⁷ Там же. С. 15-16.

56

 

ром названий стоят разные уровни языка, однако подавляющее боль­шинство приводимых Хомским примеров можно назвать —следуя общей гуссерлевской дистинкции —предложениями-абсурдами, а не предложениями-нонсенсами. Причем Хомский связывает проблема­тику аномальных (бессмысленных) выражений не только с семантико-синтаксической, но и с прагматической сферой языка.

 

6. Об опыте классификации семантических бессмыслиц

Аномальные предложения, получающиеся в результате нарушения правил подстановки, немецкий исследователь П. Ланг называет категориально-синтаксической бессмыслицей [Unsinn].¹²⁸ Примером это­го могут служить предложения, в которых вместо глагола употребля­ется прилагательное или наречие. К такого рода бессмыслице Ланг относит и предложения с нарушением какого-либо признака строгой субкатегоризации — к примеру, когда вместо переходного глагола упо­требляется непереходный и т.п. (см. примеры выше). Что касается ин­терпретации в качестве бессмысленных тех предложений, где нару­шены правила селекции, то их Ланг относит к семантическим бессмыс­лицам. При этом он опирается на классификацию таких бессмыслиц у Цветана Тодорова, который еще в 70-е годы прошлого века показал возможности порождающей трансформативной грамматики Хомско-го для анализа семантических аномалий как нарушений правил селек­ции (при правильной категоризации и субкатегоризации).

В классификации Ц. Тодорова речь идет не о категориально-, а о семантико-синтаксической бессмыслице, которая представлена у не­го несколькими типами аномалий. Во-первых, это комбинаторные ано­малии, когда не выполняются комбинаторные характеристики слов, т.е. их сочетаемость, задаваемая упомянутыми выше «селекционным ограничениям». Эти характеристики могут быть нарушены как внутри отдельного предложения (к примеру, при нарушении оппозиций оду­шевленный—неодушевленный, мужской —женский: сборище мыслей, беременный мужчина и т.д.), так и при слиянии двух корректных пред­ложений в одно аномальное: «Он играл марш и нервами». Помимо комбинаторных, Ц. Тодоров выделяет также логические и антропологи­ческие аномалии.¹²⁹

Под логическими аномалиями Тодоров подразумевает тавтологии и контрадикции. В качестве мнимой формы такой аномалии Тодоров на­зывает также парадоксы, которые он понимает как контрадикторные (по форме) предложения, образованные антонимами. Однако факти-

_____________________________________

¹²⁸ Lang P. Ch. Literarischer Unsinn…. S. 24.

¹²⁹ См.: Todorov Т. Die semantischen Anomalien // Literaturwissenschaft und Linguistik. Ergebnisse und Perspektiven. (J. Ihwe — Hrsg.). Bd. I —III. Frankfurt am Main, 1971. Bd. I. S. 368 ff.

57

 

чески противоположные категории не относятся при этом к одной и той же понятийной сфере.¹³⁰ Пример: На небе висела луна, огромная, как медальон. Непротиворечивым было бы здесь предложение: На не­бе висела Луна, огромная, как континент. Контрадикция могла бы зву­чать: На небе висела луна, огромная, как микроб. Приведенное же вначале предложение есть парадокс как видимость противоречия, ибо выра­жение «медальон» не обязательно имеет семантический признак «ма­ленький». Примером антропологической аномалии может служить пред­ложение: Бандиты прошли практику в полиции. Как справедливо замеча­ет П. Ланг, аномалии такого рода обнаруживают границы семантики в трактовке языковых бессмыслиц. В самом деле: правила комбинатори­ки (селекции, по Хомскому) здесь не нарушаются, нет здесь также ни тавтологии, ни контрадикторного противоречия; просто комбинация отдельных выражений (слов) создает предложение, смысл которого представляется невероятным по социальным причинам. И только эта невероятность считается основой аномальности предложения.

Классификация Тодоровым языковых аномалий является не­полной в двояком смысле: во-первых, она неполна на семантико-синтаксическом уровне; во-вторых, она недостаточна с учетом искус­ственного отграничения этого уровня от языковой прагматики.

Остановимся на первом аспекте отмеченной неполноты. Указан­ные Тодоровым семантические аномалии можно дополнить целым ря­дом нарушений смысловых отношений (или «смысловых реляций», которые могут также пониматься как семантические пресуппозиции). Речь идет о несоблюдении различных смысловых свойств, таких как синонимии: Он был не холостяк, а неженатый мужчина; симметрии: Шил­лер был современником Гете, хотя обратное было неверным; транзитивно­сти: Иван был моложе Петра, а Павел-еще моложе, чем Иван, зато старше Петра; нерефлективности: Я довожусь себе братом и т.д.^ш Эти семанти­ческие аномалии только отчасти совпадают с теми, что приводит Хом-ский,¹³² и они не совпадают (хотя и близки) с теми, что Тодоров на­зывает логическими аномалиями —контрадикциями и тавтологиями. У Ланга речь идет не просто о логических отношениях, выражаемых в языке, но о смысловых отношениях, которые выступают точками членения наличного вокабулярия; речь идет о смысловых свойствах выражений (их симметричности, антонимичности, синонимичности и т.д.). Так, выражение «быть отцом кого-то» является асимметрич­ным, нетранзитивным и нерефлексивным. Смысловые свойства это-

_________________________________

¹³⁰ Ibid. S. 372.

¹³¹ Lang P. Ch. Literarischer Unsinn… S. 26.

¹³² См. его тип предложений № 16. Хомский, с. 72—73. К примеру, здесь есть как нару­шение синонимии (окулисты обычно лучше образованы, чем глазники), так и чисто ло­гические абсурды вроде « Оба родителя Джона женаты на моих тетках» или «Я вспо­минаю партитуру сонаты, которую я надеюсь когда-нибудь сочинить».

58

 

го выражения (его семантические пресуппозиции) говорят нам: нель­зя быть отцом самого себя, братом своего сына или отцом своих вну­ков и т.д. Лексическое значение данного выражения понимается здесь как «упрощенное понятие», т.е. как «тот минимум признаков, который оказывается необходимым для того, чтобы слово было понятным и могло функционировать в речи».¹³³ Однако если смотреть на это с точки зрения «усложненного понятия», выходящего за привычный и реальный опыт, то указанные смысловые определенности могут ока­заться весьма относительными. Если продолжить приведенный при­мер с отношениями родства: кем, например, я буду доводиться соб­ственному клону—братом или отцом? Или, возможно, собственным братом и отцом? И разве в случае инцеста дед не может оказаться от­цом собственного внука?¹³⁴ Все это обнаруживает сложность вопроса о границе между семантикой предложений и выражаемой в них логи­кой, или —как пишет Хомский —о «границе, отделяющей семантиче­ские системы от систем знаний и убеждений».¹³⁵ Вместе с тем реаль­ность этой границы, сколь бы текучей она ни была, трудно подвергать сомнению.

В направлении такого же рода семантических аномалий (которые мы для краткости будем называть «чисто семантическими» и будем от­личать от «чисто логических» аномалий) идут и приводимые Хомским примеры отклоняющихся от нормы выражений вроде « У руки есть че­ловек; у пальца есть рука», в отличие от вполне нормальных выраже­ний «Учеловека есть рука; у руки есть палец». Сравнивая предложение «У муравья есть почка» с его инверсией «У почки есть муравей», Хом­ский справедливо называет отклоняющиеся по такому типу предложе­ния именно «бессмысленными», а не ложными или невозможными.^{136 В} самом деле, данное отклонение не касается предметной истинности (ложности) утверждения; вполне допустимо оно и с точки зрения син­таксиса. С другой стороны, отличается оно и от чисто логических аб­сурд ов, затрагивая именно «логику» самого языка, особую семантиче­скую часть его грамматики. В этом смысле оно близко тем «смысло­вым отношениям» и «смысловым свойствам» выражений, о которых упоминает П. Ланг,¹³⁷ а также селекционным правилам в смысле Хомского (Хотя вопрос о соотношении такого рода отклонений с правила­ми селекции, равно как и грамматический статус самих селекционных правил, остается у Хомского не вполне проясненным).

___________________________________

¹³³ Новиков Л.А. Антонимия в русском языке. М.: Изд-во МГХ 1973. С. 44—45.

¹³⁴ Здесь, помимо прочего, видно, что социально-поведенческие аномалии вроде ин­цеста существенно связаны с языковыми аномалиями, с нарушением смысловых отношений языковых выражений как семантической части грамматики.

¹³⁵ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 147.

¹³⁶ Там же. С. 149.

137 Это предложение можно, к примеру, проинтерпретировать как нарушение несим­метричности выражения.

59

 

В любом случае, мы видим, что приведенная Тодоровым классифи­кация языковых аномалий может быть дополнена даже на уровне се­мантики; но тем более требует она конкретизации на прагматическом уровне, от которого Тодоров практически абстрагируется.

 

7. Об эстетической утилизации бессмыслиц языка

Как отмечалось выше, примеры аномальных предложений, приве­денные Хомским в его «Синтаксических структурах» (1957), стали объектом критики, в частности, у Р. Якобсона.¹³⁸ Якобсон не скло­нен, подобно Гуссерлю, вводить априорное различие между просто беспредметными предложениями (чистым вымыслом) и абсурдны­ми высказываниями вроде квадратуры круга. Идеальные смыслы та­ких высказываний, которым не могут соответствовать никакие ре­альные предметы, как бы утрачивают свое двусмысленное (точнее, в строгом смысле абсурдное) существование в гуссерлевской фено­менологии и приобретают осмысленное бытие в качестве метафор языка. Здесь круглый квадрат не является абсурдным выражением, так как метафора снимает его буквальное онтологическое прочте­ние. Гуссерлевский «абсурд» превращается в языковую аномалию как часть языковой игры или лингвистического эксперимента в рам­ках прежде всего художественного (шире —эстетического) дискурса. Именно в этой связи Якобсон отказывается признавать бессмыслен­ными предложения вроде «Бесцветные зеленые идеи яростно спят». Он справедливо указывает на возможность их метафорического упо­требления, приводя в пример Делла Хаймза, который использовал предложение Хомского, написав в 1957 г. вполне осмысленное сти­хотворение под тем же названием «Бесцветные зеленые идеи ярост­но спят».

В самом деле, наш язык не только очаровывает наш интеллект сво­ими «идолами»; часто он оказывается гораздо умнее нашего ума, допу­ская, например, «беременного мужчину» или глаголы «рожать», «не­стись» без обязательной грамматической привязки к женскому полу. Тем самым язык не только дает возможность метафорически выра­зить определенные мысли и настроения, но оказывается также спо­собным описать абсурдную фантастику самой реальной жизни. Вспом­ним, например, о средневековых процессах против колдунов и/или животных: в них такие «возмутительные факты», как беременный мужчина или петух, снесший яйцо, фигурируют как очевидные пре­ступления, ¹³⁹ со всеми вытекающими реальными последствиями для обвиняемых.

__________________________________

¹³⁸ Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение… С. 236—237.

¹³⁹ См., к примеру, об этом: Фрэзер Дж. Дж. Фольклор в Ветхом завете. 2-е изд. М.: По­литиздат, 1990. С. 481.

60

 

Якобсон также замечает, что даже если мы будем педантично осуж­дать все образные выражения и отрицать существование «зеленых идей», то и тогда, как в случаях «квадратуры круга» или «птичьего мо­лока», «несуществование», фиктивность этих сущностей не имеет от­ношения к вопросу об их семантической значимости. Якобсон пре­достерегает против «смешения онтологической нереальности с бес­смысленностью».¹⁴⁰ Ведь из-за этого оказываются исключенными из языка такие «якобы "инвертированные непредложения"», как golf plays John (гольф играет Джоном).¹⁴¹ Возможны, напротив, такие вполне яс­ные высказывания, как John does not play golf; golf plays John (Это не Джон играет в гольф, а гольф играет Джоном').¹⁴² Позднее, в «Аспектах тео­рии синтаксиса» (1965), Хомский учел эту критику. Теперь он обращал внимание на принципиально разный характер аномальности предло­жений, полученных в одном случае путем нарушения правил строгой субкатегоризации, а в другом —путем нарушения правил селекции.¹⁴³ Хомский подчеркивает, что «грамматичность» используется им как формальный термин, и не подразумевает, что отклоняющиеся от нор­мы предложения объявляются вне закона как «не имеющие функции» или «незаконнорожденные» в языке.¹⁴⁴

Но насколько далеко может идти метафорическая (шире —праг­матическая) интерпретация приводимых Хомским и Тодоровым семантико-синтаксических аномалий? Относительно предложений с нарушением правил нестрогой субкатегоризации здесь нет никаких сомнений: все они допускают метафорическую интерпретацию, осо­бенно в художественном языке. Мальчик был обилен (the boy was abun­dant) Хомского¹⁴⁵ ничуть не более (и не менее) аномальная фраза, чем львы были свежи сюрреалистов.¹⁴⁶ Даже резко аномальные «инверти­рованные» предложения вроде гольф играет Джоном; у пальца есть ру­ка вполне могут быть осмысленными предложениями повседневной коммуникации, на что указывает и Р. Якобсон.¹⁴⁷ В.З. Санников приво­дит аналогичные случаи инвертированных выражений. К примеру, из фольклора: Ехала деревня мимо мужика. Вдруг из-под собаки лают ворота. Или детский вопрос из реальной жизни: А где мама от этой девочки? Относительно последнего предложения Санников справедливо заме-

____________________________________

¹⁴⁰ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 237.

¹⁴¹ Там же. С. 138.

¹⁴² Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение… С. 238.

¹⁴³ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 138.

¹⁴⁴ См. Примечание № 2 к с. 139 в: Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 215-216.

¹⁴⁵ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 71.

¹⁴⁶ Бретон А. Манифест сюрреализма // Называть вещи своими именами. М.: Про­гресс. 1986. С. 67-68.

¹⁴⁷ См. его пример: Это не Джон играет в гольф, а гольф играет Джоном. Якобсон Р. Взгля­ды Боаса на грамматическое значение… С. 238.

61

 

чает, что вопреки своей аномальности, оно не является бессмыслен­ным, но лишь выражает специфику детского понимания роли родите­лей в жизни,¹⁴⁸ а также—добавим —то обстоятельство, что «ребенок овладевает синтаксисом речи раньше, чем он овладевает синтакси­сом мысли».¹⁴⁹ Пример вполне осмысленной инверсии можно при­вести из политической коммуникации, когда идентификация полити­ческой партии происходит по ее лидеру: У партии есть Ленин; У Лени­на есть партия.

Никакой, даже самый очевидный логический абсурд, нарушающий основы нашей картины мира, не имеет иммунитета против художе­ственной утилизации. Казалось бы, что может быть фундаментальнее необратимости прошлого и будущего, причины и следствия? Но это не мешает Л. Кэрроллу систематически (и нетривиально!) нарушать ее в своих сказках, как не мешает Джойсу написать в «Улиссе» замеча­тельную фразу: «И позади у него лежало великое будущее».¹⁵⁰

Метафорическую интерпретацию (о-смысление) допускают и дру­гие семантические аномалии, приводимые, к примеру, Ц. Тодоровым. Комбинаторная аномалия «Он играл марш и нервами» есть типичный пример семантико-синтаксической контаминации (широко встреча­ющейся в обыденном и литературном языке), которая только внешне кажется абсурдной, а на самом деле остроумна. Логические аномалии как разновидность семантических бессмыслиц также широко встре­чаются в художественном и повседневном дискурсе. Тавтологиями и контрадикциями кишит повседневная речь, и А. Бретон был не очень далек от истины, когда называл эхолалию («Сколько лет вам?-вам») и симптом Гансера («Как ваше имя? - сорок пять домов») элементами лю­бого диалога.^ш Но и специальный лингвистический анализ указыва­ет на важные коммуникативные функции тавтологических и противо­речивых языковых выражений.¹⁵²

Еще меньше сомнений может быть относительно практической осмысленности так называемых «антропологических» аномалий. В условиях тотально криминализованных обществ нет ничего неве­роятного (а потому бессмысленного) в таких предложениях как: Бан-

_______________________________________________

¹⁴⁸ См.: Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: Языки русской куль­туры, 1999. С. 105-106.

¹⁴⁹ Выготский Л.С. Мышление в речь. Изд. 5-е. М.: Лабиринт, 1999, С. 100.

¹⁵⁰ Здесь и далее мы цитируем по изданию: Джойс Дж. Улисс / Пер. с англ. В. Хинки-са и С. Хоружего. СПб.: Симпозиум, 2000.

¹⁵¹ Бретон А. Манифест сюрреализма // Называть вещи своими именами (Программ­ные выступления мастеров западноевропейской литературы ХХ века. М.: Про­гресс, 1986. С. 63.

¹⁵² См. подробнее об этом: Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Аномалии в тексте: проблемы интерпретации // Логический анализ языка. Противоречивость и аномальность текста / Отв. редактор Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1990. Срав. это также с трактов­кой тавтологий и контрадикций у раннего Витгенштейна.

62

 

диты прошли практику в полиции; Героин продается у милиционеров; Ма­фия готова финансировать районные суды и т.п.

Приводимые П. Лангом примеры нарушения смысловых отноше­ний и свойств (см. выше) также допускают прагматически осмыслен­ное употребление. Нарушение синонимии в предложении Он был не хо­лостяк, а неженатый мужчина не является абсолютной: мужчина может быть формально неженатым, но жить в гражданском браке, быть от­цом и т.д. Одним словом, в определенном контексте эта фраза вполне допускает ироничное обыгрывание. Можно без особого труда приве­сти примеры прагматической интерпретации и других семантических аномалий, приводимых Лангом.

Аналогичную коммуникативную «утилизацию» допускают даже пред­ложения с нарушением правил строгой категоризации и субкатегори­зации. Для приведенного выше примера с нарушением контекстно-свободных правил субкатегоризации (Человека ушло много) можно без труда найти метафорический аналог в обыденном языке: Хорошего чело­века должно быть много. Да и сама исходная фраза может служить, к при­меру, метафорическим выражением разложения личности. Также при­веденные выше примеры Мальчик пламя автомобиль или Мальчик горит автомобиль вместо корректного Мальчик поджигает автомобиль вполне представимы (в качестве осмысленных фраз) в сюрреалистической по­эзии и прозе с ее общим приемом «непосредственной абсурдности». У Д. Хармса часто встречаются грамматические рассогласования тек­ста в виде некорректного употребления неопределенной формы гла­гола: «Вот час всегда только был. Вот час всегда только быть» («Вот и Вут час…). Или: Вот и миг полететь. Вот и круг полететь». («Звонить-летать»).¹⁵³ У Джойса в «Улиссе» такая грамматическая деформация также становится нормой художественного языка: «В дверь тук-тук, в двери стук, то петух потоптать кукареку проорать».¹⁵⁴

Можем ли мы тогда утверждать, что любая семантико-синтаксическая бессмыслица допускает о-смысление в реальной речевой ситуации? Или можно привести пример безусловно бессмысленных выражений, которым невозможно дать даже чисто эстетической интерпретации? В таком статусе можно, пожалуй, заподозрить разве что речевые абра­кадабры, однако они бывают разных видов, так что их бессмыслен­ность—тоже нетривиальный вопрос.

Приводимый выше пример из Хомского относится прежде всего к инверсиям, перестановкам слов в предложении. См., к примеру: sincerity frighten may boy the.¹⁵⁵ Такого рода инверсии часто применяются в художе-

_____________________________________

¹⁵³ Примеры взяты из статьи: Успенский Ф., Бабаева Е. Грамматика «абсурда» и «аб­сурд» грамматики // Wiener Slawistischer Almanach 29 (1992). S. 132—133. См. там подробный анализ поэтики Хармса под этим углом зрения.

¹⁵⁴ Джойс Дж. Улисс… С. 247.

¹⁵⁵ Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса… С. 72.

63

 

ственной речи для выражения сбивчивости мысли, смятения чувств, внутренней речи и т.п. К примеру, в «Улиссе» Джойса: «Рука его искав­шая тот куда же я сунул нашла в брючном кармане кусок мыла лосьон за­брать теплая обертка прилипшее». Однако есть и другие способы про­изводства абракадабр, которые фактически являются разными вида­ми синтаксических бессмыслиц. Примеры из Гуссерля (Kцnig aber oder дhnlich und¹⁵⁶) или из Якобсона (Move end toward seem¹⁵⁷) можно тракто­вать как предложения, полученные не только в результате инверсии слов, но также вследствие речевых лакун, пропусков слов в предложе­ниях. Другие, напротив, есть следствие слияния, контаминации слов или их частей. Наконец, есть разнообразные аморфизмы (изменения облика слов) и т.п. Все эти виды синтаксических бессмыслиц тоже эсте­тически утилизируются. Приведем лишь несколько примеров из «Улис­са» Джойса. Синтаксические лакуны: Жемчужины: когда она. Рапсодии Ли­ста. А вы не?; Листья истомились без; Их будет еще мно.¹⁵⁸ Пример конта­минаций: Звяканье сбруи и глухозвук стукопыт по раскаленным булыжникам; Дэви Берн единым разом улыбнулсязевнулкивнул.¹⁵⁹ Особенно любит обы­грывать Джойс аморфизмы, которые у него богаты всякого рода смыс­ловыми и слуховыми аллюзиями: О, Блум, заблумшая душа <…>Яодинокий облумок. ¹⁶° Частенько у Джойса в одном предложении совмещаются сра­зу несколько типов синтаксических аномалий: Вон этот, какбишьего, вы­ходит от¹⁶¹ и т.п.; Все эти синтаксические лакуны вполне оправданы у Джойса, поскольку они моделируют внутреннюю речь героя.

Если, однако, предложения-абракадабры представляют собой со­вершенно случайный набор слов и никак эстетически не утилизиру­ются, тогда они не несут в себе никакой семантической информации, ибо они полностью неграмматичны. Их Якобсон с полным основани­ем отличает от грамматических предложений, составленных из слов-абракадабр, вроде предложения Pirots karulize elastically.¹⁶² Эта фраза, позаимствованная из карнаповского «Логического синтаксиса языка», сплошь состоит из выдуманных слов. Однако в данном случае, замеча­ет Якобсон, «мы понимаем грамматическое значение и, стало быть, синтаксическую функцию бессмысленных слов, потому что нам из­вестны их окончания».¹⁶³ В этом смысле данная фраза не является бес­смысленной, даже если слова, из которых она состоит, суть абракада-

__________________________________

¹⁵⁶ Husserl E. Logische Untersuchungen… S. 334.

¹⁵⁷ Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение… С. 238.

¹⁵⁸ Джойс Дж. Улисс… С. 247, 71,191.

¹⁵⁹ Там же. С. 160,169.

¹⁶⁰ Там же. С. 247.

¹⁶¹ Там же. С. 60.

¹⁶² Остроумный русскоязычный аналог такого рода предложений дает Л. Петрушевская в своем рассказе «Пуськи бятые».

¹⁶³ Якобсон Р. Звук и значение // Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. C. 60.

64

 

бры. В грамматически осмысленной конструкции они становятся чем-то вроде квазислов или «потенциальных слов», т.е. знаками, которым в принципе можно придать смысл посредством постфактум изобре­тенного кода. Таким образом, действительно бессмысленными Якоб­сон признает только полностью неграмматичные предложения.^{164 Н}о могут ли даже они получить какое-либо «о-смысление» в прагмати­ке языка, к примеру, в эстетическом дискурсе?

Как отмечалось выше, для абсурдно-противоречивых выражений вроде круглый квадрат эта возможность эстетического выполнения ин­тенции их смысла не является единственно возможным выполнени­ем, поскольку они и без того формируют целостное, хотя и чисто иде­альное, значение, причем формируют сразу и прямо, без посредства эстетической сферы. А вот для нонсенсов-абракадабр эстетическая ин­формация открывает поистине безграничные возможности смысло­вых интенций.

Интересно, что уже Гуссерль отмечает в «Логических исследовани­ях» эту эстетическую перспективу нонсенсов, указывая на то, что да­же словесные абракадабры, лишенные собственного значения, могут «возбуждать в нас косвенное представление о некоем выраженном ими целостном значении»,¹⁶⁵ но при сохранении аподиктической очевид­ности того, что собственное значение абракадабр в принципе невозможно. Отмечает Гуссерль и чисто эстетическую подоплеку этой «смысловой видимости» (назовем это так) абракадабр: они возбуждают в нашем со­знании, благодаря «чувственному сходству» с осмысленными выраже­ниями ¹⁶⁶ несобственное представление о «некоем» относящемся к ним значении, хотя самого-то значения здесь как раз нет. Но заметим, что именно такая незаконченность смысловой ситуации открывает, с дру­гой стороны, для реципиентов возможность ее домысливания (дофантазирования) до единого возможного значения. И это особенно вос­требовано в эстетической и повседневной коммуникации.

Для передачи эстетической информации годятся не только логи­ческие абсурды, но и очевидные нонсенсы, словесные абракадабры. Хотя звуки, в отличие от слов, сами по себе не имеют значений, они способны вызывать в нашем сознании определенные ассоциации или —как выражался Гуссерль —«чувственное сходство» с известными смыслами. Как очень точно заметил Э. Яндль, «подобно тому как ра­бота со словами является в то же время работой со значениями, так и работа со звуками является работой с ассоциативными возможностя­ми». ¹⁶⁷ Возникает ситуация, когда очевидный нонсенс может оказать-

_________________________________

¹⁶⁴ Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение… С. 238.

¹⁶⁵ Husserl E. Logische Untersuchungen… S. 326.

¹⁶⁶ Ibid. S. 327.

¹⁶⁷ Яндль Э. Предпосылки, примеры и цели одного из способов поэтического письма // Называть вещи своими именами. М.: Прогресс, 1986. С. 397.

65

 

ся — в качестве носителя эстетической информации — эффективней­шим средством провоцирования, актуализации (или, напротив, вы­теснения) некоторых ключевых смыслов, существенно влияющих на поведение людей. Словесные абракадабры, к которым логика испыты­вает почти царское пренебрежение, способны на самом деле иници­ировать или катализировать опустошающие для рациональных пред­ставлений смысловые сдвиги, способствуя тем самым их превращению в бессмыслицы. Это —своего рода вироподобная подрывная работа бессмыслицы внутри исполненных (возвышенного) смысла систем.

Художественный опыт, особенно авангардистский, показывает (и это подтверждается психолингвистикой), что в каждом отдельном сло­ве заключен не только его привычный смысл, но и его скрытая связь с другими словами, а также с предложениями и текстами, взятыми в широком контексте индивидуального и коллективного опыта боль­ших групп людей. Поэтому всякая комбинаторика со словами есть в то же время комбинаторика со смыслами и значениями, даже если текст производится с прицелом не на содержание, а на свободную от содержания языковую модель. В отличие от логики, грамматика пред­ложений вообще имеет дело прежде всего с комбинаторикой частей речи. При этом могут возникать весьма случайные и диковинные со­четания, в которых сознание—уже постфактум— может усмотреть для себя особый смысл. Речь идет именно о коммуникативном смысле, ко­торый вовсе не обязательно должен соответствовать объективной ло­гике предмета коммуникации.

В широко понятой социальной коммуникации, как и в любой дру­гой, тоже может получать смысл не только откровенная предметная ложь, но даже бессмыслица, противоречащая грамматическим прави­лам речевых сочетаний. Даже абсурдистские языковые игры на чисто фонетическом уровне, когда обыгрывается частичное сходство звуко­вого облика слов, оказываются востребованными в коммуникации. Ведь благодаря этому приему можно вызвать определенные эмоции в отношении к определенным людям, объектам, событиям. Альфред Ли­де в своей работе «Поэзия как игра» (1963) замечает, что «самая боль­шая семантическая или логическая бессмыслица [Unsinn] <…> явно имеет смысл, <…> который лежит вне семантики или логики».¹⁶⁸

Но если с прагматической (эстетической) точки зрения любая абра­кадабра языка может получить смысл, что считать тогда бессмысли­цей в прагматике языка, и существует ли здесь аналог различия меж­ду абсурдом и нонсенсом, с которым мы столкнулись на семантико-синтаксическом уровне? Уже заявленная Хомским проблема (не)до­пустимости языковых выражений предполагает ситуацию, обратную той, которую мы только что рассмотрели, а именно не коммуника-

_______________________________________

¹⁶⁸ Liede A. Dichtung als Spiel. Studien zur Unsinnspoesie an den Grenzen der Sprache. In 2 Bd. Bd. 1. Berlin: de Gruyter & Co., 1963. S. 7.

66

 

тивное (эстетическое) о-смысление семантико-синтаксического аб­сурда, но обессмысливание (при восприятии) грамматически вполне корректного предложения. В этом последнем случае мы видим, что прагматическая интерпретация проблемы бессмысленных предложе­ний отнюдь не снимается ее общим утверждением о том, что любой семантико-синтаксический абсурд может быть востребован и осмыс­лен в прагматике языка; напротив, проблема бессмысленности стано­вится здесь проблемой коммуникативных неудач. Аналогичным обра­зом, Рассел связывал вопрос о значимости (осмысленности) предложе­ний «больше с услышанными предложениями, чем с высказанными», т.е. с вопросом коммуникативной успешности предложений, причем даже бессмысленных предложений. При этом известная дистинкция абсурд - нонсенс отнюдь не снимается, но только по-новому воспроиз­водится в прагматике языка. Более того, прагматический аспект язы­ковой бессмыслицы позволяет лучше понять (чем собственно семан­тический аспект), почему бессмыслицы —не только неизбежный, но даже желанный момент языка. Правда, такой взгляд на речевую бес­смыслицу предполагает существенное расширение нашего взгляда на язык, а именно учет его коммуникативных, психологических, эстети­ческих, антропологических и прочих аспектов. Однако это—уже тема для отдельного разговора.

67

Логос 6 (57) 2006