Фаулз Д. Аристос: Философская эссеистика/Пер. с англ. Н. Роговской.– СПб.: «Симпозиум», 2003.– 284 с.

 

VIII

ОДЕРЖИМОСТЬ ДЕНЬГАМИ

1. Но подавляющее большинство из нас живет отнюдь не по какой-либо догматической филосо­фии – даже если мы утверждаем обратное. Макси­мум, что мы можем предъявить, – это отдельные случаи, когда мы поступаем более или менее в соот­ветствии с некой одобряемой нами философией. Но вовсе не философскими учениями руководствуемся мы в жизни. Одержимость – вот что по-настояще­му движет нами, и если брать последние сто пятьде­сят лет, то нет ни малейших сомнений, какая имен­но одержимость стала главной движущей силой. Деньги.

2. Эта одержимость ощутимо ослабляет воздей­ствие всех других философий, и в этом легко убе­диться, если сделать беглый обзор сравнительной по­пулярности различных философских систем со вре­мен Французской революции. Наибольший успех выпал на долю самых эгалитарных концепций (с их

 

[159]

идеей уравнительности); а господствующей филосо­фией в XIX–XX веках стал, несомненно, утилита­ризм: убежденность в том, что единственно верной целью человеческого общества должно быть возмож­но большее счастье возможно большего числа лю­дей. Всем философиям приходится теперь продавать себя, притом в самом буквальном, рыночном смыс­ле. Словом, наша одержимость деньгами, этим са­мым очевидным и вездесущим источником неравен­ства и, как следствие, несчастья, определенно ска­зывается на всем нашем существовании и нашем восприятии жизни.

3. Не «быть», а «обладать» к нашему времени. Вот заветный ключ к нашему времени.

 

Богатство и бедность

4. В богатых странах Запада предпринимаются попытки критически переосмыслить роль денег как единственного источника счастья; попытки эти об­речены на провал. Богатство само по себе ни в чем не повинно. Богач сам по себе ни в чем не повинен. Но богатство и богачи в окружении бедности и бед­няков виновны.

5. Поляризация бедности и богатства – один из самых мощных стимулов в современных обществах. Настолько, что многие бедняки скорее предпочтут оставаться бедняками, в надежде на шанс разбога­теть, чем согласятся быть ни бедными, ни богатыми безо всякого шанса на перемену.

6. Ничто так не разнит людей, как богатство; ни­что так не уподобляет, как бедность. Вот почему всем так хочется быть богатыми. Нам хочется быть раз-

 

[160]

ными. Только за деньги можно купить безопасность и разнообразие, в которых мы так нуждаемся. Не­достойная погоня за деньгами становится, таким образом, уже достойным стремлением к разнообра­зию и безопасности.

7. Деньги – это потенциальные возможности; это значит управлять случаем и получить к нему доступ; это свобода выбора; это власть. В былые времена бо­гатые считали, что могут оплатить себе место в раю; в наши дни рай переместился – он здесь и сейчас. Но богач по сути не меняется; и его глубокое убеж­дение в том, что он по-прежнему может оплатить себе место в раю-на-земле, по всей видимости, оправдывается.

8. И богатые и бедные поддерживают «от про­тивного» существующее ныне неравенство в распре­делении материальных благ. И чем больше какая-нибудь политическая система уравнивает это распре­деление, тем более популярными становятся любые способы избежать такого уравнивания.

9. Точно так же, как бедные индивиды поддер­живают «от противного» богатых, бедные страны под­держивают разный уровень богатства в мире. Аме­рику и страны Западной Европы ненавидят, но им же завидуют – и подражают. Бедная страна – это бо­гатая страна, которая еще не разбогатела.

10. Лотереи, футбольные тотализаторы, всякие разновидности бинго и прочее в том же роде – все это главные средства защиты современных богатеев от современных бедняков. На фонарном столбе вздергивают того, кого ненавидят, – не того, кем хо­тели бы стать.

 

[161]

11. Нам нужны деньги, чтобы покупать то, что правильное общество предоставляло бы своим граж­данам даром. А именно: знания, умение понимать суть вещей и практический опыт. Возможность узна­вать из книг о разных уголках света и самим побы­вать в разных уголках света; в противном случае че­ловек просто проходит по жизни, чаще всего даже не понимая того, что видит, а значит, чаще всего и не умея увидеть того, что попадает в поле его зре­ния. Самое ужасное в бедности даже не то, что она обрекает человека на голод, а то, что, обрекая его на голод, она обрекает его на унылое прозябание.

12. Богатые покупают разнообразие. Это важней­ший закон капиталистического общества. Единствен­ный в таком обществе способ избежать психологиче­ской фрустрации – разбогатеть. Все другие выходы заблокированы.

13. Чтобы заколачивать деньги, не требуется в обязательном порядке обладать какими-то выда­ющимися человеческими достоинствами. Так что за­рабатывание денег – своего рода уравнитель. Отсю­да становится вполне естественным судить о человеке по тому, что он в состоянии добыть, – по деньгам; а не по тому, что он никогда и ни при каких обсто­ятельствах не сумел бы добыть, если бы ему это не было дано от рождения.

14. Энциклопедический словарь определяет день­ги как всеобщее «средство обмена». Я определяю деньги как реакцию человека на произвол случая, который довлеет над существованием. Гениальность, ум, здоровье, мудрость, сила духа и тела, красота – все это выигрышные билеты, которые мы вытягива­ем в лотерее, разыгрываемой еще до нашего появ-

 

[162]

ления на свет. Деньги – это изобретенная, за неиме­нием лучшего, человеческая лотерея, которая час­тично возмещает неудачу тем, кому не повезло в са­мой первой, космической лотерее. Но деньги – ло­терея неважная, поскольку выигрыши, выпавшие в первой, предродовой лотерее, одновременно и бес­платные билеты для следующего розыгрыша призов. Если вам повезло в первой из лотерей, у вас есть хороший шанс оказаться в выигрыше вторично.

15. К разному богатству бедные относятся с раз­ной степенью терпимости. Наибольшая терпимость проявляется в отношении богатства, приобретенно­го уже после рождения благодаря чистому везению; далее следует богатство, заработанное честным пу­тем в соответствии с действующей системой; и по­следнее, самое труднопереносимое, – богатство, по­лучаемое в момент рождения, то есть наследственное.

16. Высшее проявление случая –это то, что я есть тот, кто я есть. Отпрыск техасского мульти­миллионера – или пигмей из джунглей Центральной Африки. И хотя все мы азартные игроки, у нас кос­тью в горле застревает тот факт, насколько случай­ность выступает здесь в чистом виде и какой гигант­ской пропастью разделены самоочевидные тут и там наказания и вознаграждения. Но образ лотереи ока­зывается столь эффективным средством примирения с суровой действительностью, что даже самые не­справедливые вознаграждения и привилегии нахо­дят поддержку в стане обделенных. Я убежден, что аналогия с лотереей вредна и всякая вера в нее в корне порочна. Мы ведем себя как игроки, которые возводят в добродетель умение смиренно принимать неудачу. Мы любим повторять: Только одна лошадь приходит в забеге первой. Игра есть игра – тут уж

 

[163]

кому повезет. Кто-то ведь должен и проигрывать. Но это все описания – не предписания. Мы не только игроки, не только сами делаем ставки, мы еще и те лошади, на которых ставят другие. В отличие от ре­альных рысаков, нам не гарантирован одинаково за­ботливый уход, независимо от того, выиграли мы или проиграли. И вообще мы не лошади, поскольку мы способны думать, сопоставлять и делиться своими мыслями друг с другом.

17. Все мы собратья по роду человеческому; мы не соперники друг другу. Разум и свобода даны нам, чтобы нейтрализовать и контролировать последствия случая, который лежит в основе всякого существо­вания; не для того, чтобы с их помощью оправды­вать несправедливость.

 

Удовольствие в пересчете на деньги

18. Когда-то человек пребывал в уверенности, что способен сам обеспечить себя удовольствиями; ныне он пребывает в уверенности, что за удовольствия он должен платить отнюдь не фигурально. Как будто цветы не растут больше ни на лугах, ни. в садах, – а только в цветочных магазинах.

19. Капиталистическим обществам требуется мак­симум возможностей для траты денег; как в силу вну­тренних экономических причин, так и потому, что главное удовольствие для большинства состоит в тра­те денег. Чтобы сделать это удовольствие более до­ступным, внедряются разные системы продажи то­варов s рассрочку; а всевозможные разновидности лотереи завораживают мечтающих разбогатеть, как яркие огни палаток бродячей ярмарки заворажива-

 

[164]

ли когда-то местных селян. Налицо все симптомы, подпадающие под диагноз «потребительская невра­стения»; но есть и еще кое-что, намного страшнее.

20. Это поголовное убеждение, что удовольствие можно получить только за деньги; неспособность по­мыслить об удовольствии, кроме как о чем-то так или иначе связанном с приобретением за деньги и с тратой денег. Невидимая патина на предмете озна­чает теперь его ценность, а не его подлинную, неповторимую красоту. Опыт – это теперь нечто, приобретаемое в собственность, точно так же, как любой купленный предмет, который становится объектом обладания; и даже другие человеческие су­щества – мужья, жены, любовники, любовницы, дети, друзья – переходят в разряд объектов облада­ния или не-обладания и ассоциируются с ценностя­ми, заимствованными скорее из мира денег, нежели мира человеческих отношений.

21. Тот, кто жаждет владеть, всегда одержим и в конечном счете не владеет собой. Наша мания кол­лекционировать не только предметы, имеющие де­нежную стоимость, но и разнообразный опыт, ко­торый тоже всякий раз стоит нам денег, и наша склонность рассматривать такой тезаурус личного опыта как свидетельство объективно ценного суще­ствования (недаром и скряга, потихоньку припря­тывающий деньжата, почитает свою скаредность великой добродетелью) в конце концов делает нас бедняками во всех отношениях, кроме собственно экономического. Нам кажется, что мы живем как в ссылке, насильно отлученные от всего, что мы не можем себе позволить. Удовольствия, которые не нужно покупать за деньги, воспринимаются как ни­чего не стоящие. В былые времена мы совершали

 

[165]

добрые дела, считая, что так мы вернее попадем в рай; теперь мы считаем, что наши приобретения и наши внушительные расходы и есть рай.

22. Экономика ширпотреба: рабочим нужно пла­тить, чтобы они больше производили и больше по­купали. Главное, чтобы товаров потреблялось как можно больше, а если потребляться должно как мож­но больше, товары следует выпускать такие, чтобы срок их службы был предельно коротким, имея в виду пределы, до которых готовы безропотно дойти легковерные потребители. Народный умелец исче­зает как класс; он совершает величайшее преступ­ление, ибо производит долговечный товар. Уходит со сцены человек, уходит творец, и вместо них за­ступают механики и механизмы. Механикам нуж­ны, понятно, удовольствия механические – не чело­веческие и не творческие.

23. Как неизбежное следствие, в интеллигентной и буржуазной среде возникла мода на антиквариат; на все, что сделано вручную, добротно, оригиналь­но, на века; мода на продукцию «кустарных» мас­терских, на товары из стран слишком бедных, что­бы позволить себе наладить машинное производство.

24. Развлечения, дешево стоящие и повсеместно доступные, калечат способность человека самому на­ходить для себя удовольствие. Механический при­емник и человека превращает в механический при­емник. Мы против инкубаторных куриц; но мы сами превращаемся в «инкубаторных человеков».

25. В городе, где наблюдается переизбыток муж­чин, проституция неизбежна. Так и всякий опыт удо­вольствия становится расхожим товаром – предла­гается на продажу и покупается, как услуги прости-

 

[166]

гутки. Рабочие при деньгах, избавленные, благода­ря общественному прогрессу, от тяжких оков своего «пролетарства», утратили всякую уверенность в сво­ей собственной способности себя развлечь, как и в своем собственном вкусе. За то, чтобы иметь сво­бодные деньги и тратить их по своему усмотрению, они платят немалую цену: свою былую рабочую, про­летарскую свободу в культурной сфере они отдали на откуп технически оснащенным профессионалам по формированию массового мнения, состоящим на службе у коммерции. Нет больше эксплуатации труда рабочего – есть эксплуатация его сознания.

26. Целью коммерции всегда было и есть пред­ложить для свободной продажи на рынке любое из возможных удовольствий и продать его возможно большему числу покупателей. Производитель и роз­ничный торговец – нейтральные участники процес­са, моральная сторона дела их не касается; они про­сто удовлетворяют массовый спрос. Но беда в том, что коммерция чем дальше, тем больше подсовыва­ет нам не удовольствие как таковое, а его эрзац. Не жаворонка, заливающегося в небе над полями, а «жа­воронка» на пластинке; не Ренуара, а отпечатанную в типографии «копию»; не спектакль в театре, а его «телевизионную версию»; не настоящий суп, а «бы­строрастворимый», из порошка; не Бермудские ост­рова, а документальный фильм о них.

27. В силу чисто технических трудностей, а от­нюдь не из-за отсутствия потенциального потре­бительского спроса, у нас пока еще нет жестянок с консервированным тропическим закатом, тюбиков с ласковым тихоокеанским бризом и пакетиков с по­рошком сексуального удовольствия («просто добавь воды»). Мы в состоянии воспроизвести почти все,

 

[167]

что угодно, слышимое и видимое; кто-то уже изоб­рел автомат наподобие музыкального, только с на­бором не мелодий, а запахов; и только «чувствики»¹ Олдоса Хаксли, кажется, все еще совершенно нам недоступны.

28. Причины, зачем нужно стремиться к тому, чтобы такой вторичный, или суррогатный опыт сде­лать как можно доступнее, вполне очевидны. Жизнь никогда еще не казалась такой короткой, но насы­щенной, а смерть такой абсолютной; и если обще­ственно-экономические условия делают многие не­посредственные удовольствия недосягаемыми для большинства, представители этого большинства со­вершенно естественно и резонно довольствуются хотя бы тем заменителем реальной вещи, который они в состоянии получить.

29. Удовольствие за деньги – вынужденная мера, призванная служить нам временным подспорьем на протяжении периода истории, когда большинство не в состоянии получить непосредственный доступ к чему-то желаемому. По мере того как все больше и больше людей сознает, что значит полноценное бытие, как и то, что их общество делает невозмож­ным воплотить это представление в реальности, роль рынка репродуцированных, или суррогатных источ­ников удовольствия – заместителей подлинных ис­точников удовольствия – становится все более и бо­лее весомой.

30. Мы привычно говорим о потребительских товарах и потребительских услугах; но по сути это

__________________________________________

1 Термин (feelies), придуманный английским писателем Олдосом Хаксли (1894–1963) в его романе-антиутопии «О див­ный новый мир!» (1932): производное от feelings (чувства).

 

[168]

успокоительные пилюли-пустышки, которыми обще­ству приходится все чаще пичкать своих граждан, поскольку последние начинают постигать, что их подлинные нужды вызваны большей частью различ­ными подлежащими исправлению перекосами в со­циальной, политической, межнациональной или об­щечеловеческой ситуации. И в этом отношении все, кто контролирует или распределяет пилюли-пустыш­ки, то есть правители, испытывают одинаковые слож­ности, как бы далеки они ни были по своим поли­тическим убеждениям.

 

Вакуум автоматизации

31. В такой ситуации и появился еще один ужас­ный по своему отягчающему воздействию новый фак­тор. Речь о кибернетике, о достигшем уже серьез­ного уровня развития техническом методе контроля над машинами посредством других машин.

32. Человека не сегодня завтра оставят без од­ного из важнейших полюсов – рабочей рутины. Веч­ный кошмар капиталистического общества – без­работица; кошмаром кибернетического общества ста­нет занятость.

33. Какие только абсурдные предложения не раз­даются в этой связи: например, оставшиеся без работы массы трудящихся нужно будет обязать уча­ствовать в принудительных играх; или придется осу­ществлять какие-нибудь грандиозные замыслы – рыть каналы, двигать горы, – обходясь примитив­ным ручным трудом; или большую часть населения нужно будет подвергнуть стерилизации. Все идеи одна другой нелепее; но потенциальные масштабы и

 

[169]

острота фрустрации в кибернетическом обществе поистине ужасают.

34. Приемлемое решение только одно, и дру­гих быть не может. Энергия, изливавшаяся в преж­нюю рабочую рутину, должна быть направлена в рус­ло новых «рутин» – образования (как учебы, так и обучения) и наслаждения. Работа за деньги, чтобы иметь возможность тратить и наслаждаться, должна уступить место работе за знание и способность на­слаждаться, обретенную благодаря знаниям.

35. Недалек тот час, когда эволюция пойдет по новому пути. На повестке дня переориентация цели; переакклиматизация человека. Исчезнет рабочая ру­тина – значит, исчезнет и противополюс многого из того, что мы сейчас воспринимаем как удовольствие. Большинство из нас, если подходить с мерками ка­питалистической или laissez-faire¹-3KOHOMHKH, вый­дут из употребления, превратятся в устаревшие ма­шины, которые работают на топливе, уже не суще­ствующем в природе; подобно кадровым военным, застигнутым врасплох внезапно и навсегда воцарив­шимся миром.

36. Единственная категория людей, которая все­гда была в состоянии выдержать без ущерба для об­щества бремя неограниченного свободного време­ни, – это эрудит-универсал: ученый, равно сведу­щий в гуманитарных, естественных и точных науках, и к тому же творческая личность – человек разно­сторонней культуры. Единственная работа, которой нет конца, – приумножение знаний и их отобра­жение.

________________________________

1 Невмешательство, попустительство (фр.).

 

[170]

37. Государством будущего не будет и не может быть индустриальное государство, если только про­цесс автоматизации не будет искусственно тормо­зиться. Это должно быть государство-университет, причем университет в его прежнем значении: госу­дарство, предоставляющее безграничные возможно­сти для приобретения знаний, с широчайшей из всех мыслимых системой образования (того типа, кото­рый обрисован мной в девятой группе настоящих заметок), когда есть все условия для того, чтобы каж­дый с наслаждением учился и творил, ездил по миру и приобретал личный опыт; государство, где элемент случайного, удивительного органично инкорпориро­ван в социальную систему; и где удовольствие не пересчитывается на деньги.

38. Рабовладельческие государства прошлого на­глядно демонстрируют, какие опасности подстере­гают класс, ведущий праздное существование. Его удел – либо стоячее болото сибаритства, либо воин­ствующий милитаризм. Досуг, не преследующий никакой иной цели, кроме как сохранить досуг на вечные времена, ведет к разложению или войне, по­скольку мир и досуг нуждаются в регулярных очи­щающих процедурах. Скоро уже, меньше чем через сто лет, рабами станут машины – рабами, не спо­собными на бунт; а все человечество окажется по­тенциально праздным классом. Но эпоха клистиров и кровопусканий давно осталась в прошлом.

39. Судя по всему, эволюция всегда готова ис­пользовать в качестве подручного средства такую силу, как, например, одержимость деньгами, по­скольку это самый простой способ организовать жизнь. Подобные силы неизбежно приводят чело­вечество к Ситуации Мидаса – в нашем случае по-

 

[171]

чти в буквальном смысле. Вожделение, с каким че­ловек осваивает все более и более дешевые способы производства, в том числе автоматизацию, в конце концов губит само вожделение. Мы гонимся за воз­награждением, мы его получаем; и тут же обнару­живаем, что истинное вознаграждение – следующее, то, что еще впереди. Автоматизация может казаться некой самоцелью; как самоцелью может казаться и приобретение удовольствия за деньги; но эти мни­мые самоцели просто заводят нас туда, где нам ста­новится понятно, что мы заблуждались.

 

Досуг и обязательства

40. Досуг вроде бы не предполагает никаких обя­зательств – именно поэтому пуритане всегда вы­ступают его противниками; пуритане исходят из ложного аргумента, будто труд благороден по самой своей сути. Эта, исторически легко объяснимая, не­обходимость всячески превозносить ценность тру­да, на который в действительности людей толкает единственно потребность в регулярном заработке, создала специфическую атмосферу, где избыток внешнего удовольствия и наслаждения очень быст­ро приводит к пресыщенности. Ошибочно полагать, что человек, длительное время вынужденный доволь­ствоваться тремя неделями отпуска в году, станет не­пременно счастливее, если ему вдруг дадут отдыхать шесть недель. В какой бы ситуации мы ни оказы­вались, мы пытаемся извлечь из нее некую отно­сительную компенсацию; и потому в условиях, ис­ключающих, по мнению стороннего наблюдателя, саму возможность счастья, тот, для кого эта среда обитания привычна, всегда находит там для себя больше или меньше счастья. И находит – почти

 

[172]

с уверенностью можно утверждать – именно тот, для кого эта среда привычна, тот, кто уже умеет на­ходить для себя вознаграждение в данных условиях. Наша способность наслаждаться обусловлена той си­туацией, в которой мы вынуждены были учиться на­слаждаться.

41. Первая обязанность для имеющего досуг, та­ким образом, – научиться им наслаждаться; и мне это, вопреки бодрым заверениям оптимистов, пред­ставляется неимоверно трудным. Пока еще не было случая, чтобы профсоюз призвал своих членов объ­явить забастовку с требованием уменьшить зарпла­ту и увеличить продолжительность рабочего дня; но в будущем такое вполне может случиться.

42. Вторая обязанность для имеющего досуг боль­ше сродни одной из старых привычных обязанно­стей. Она состоит в том, что досугом надо делиться с другими, то есть часть его отдавать тем, у кого до­суга пока недостаточно.

43. Бедность – вот противополюс, который в на­стоящее время служит нам движущей силой; скоро ее место займет невежество. Пустой мозг, а не пус­той желудок; недостаток знания, а не недостаток про­питания. Общество досуга должно быть поначалу об­ществом меньшинства. Противополюс невежества без труда отыщется за его пределами. Главной функци­ей первых обществ досуга станет просвещение, все­стороннее развитие и «одосуживание» отсталых обществ во всем мире. Не может быть истинного досуга, пока весь мир не будет обладать им на равных.

44. Это та великая перемена, которая должна произойти в истории человечества. Богатые обще-

 

[173]

ства должны отдать не только имеющиеся у них из­лишки денег, но и излишки досуга и излишки сво­их образовательных ресурсов.

45. Все это никогда не сможет осуществиться без ясного планирования; в первую очередь, планиро­вания и переориентирования нашего образования. Бернард Шоу (см. его пьесу «Майор Барбара») счи­тал бессмысленным ожидать какого-либо нравствен­ного прогресса, прежде чем будет достигнуто эко­номическое благоденствие. В ряде стран это самое экономическое благоденствие во многом уже до­стигнуто; однако никаких признаков перемен в обра­зовательных системах по-прежнему не наблюдается. Они, как и раньше, привязаны к требованиям пер­вой стадии – конкретному уровню экономического развития, на чем так настаивал Эндрю Андёршафт, а не к образованию, каким оно должно быть в идеа­ле и каким оно видится его дочери Барбаре.

 

Смерть от количества

46. Над всей этой одержимостью деньгами, над врожденным стремлением к равному счастью чер­ной тучей нависают темпы роста населения плане­ты. В конечном счете это и есть главный кошмар нашей нынешней ситуации.

47. При современных темпах рождаемости насе­ление мира через пятьдесят лет удвоится, и значит, еще при жизни многих из нас все проблемы, вы­званные перенаселенностью, – безумие жизни в большом городе, транспортные проблемы, голод, ин­фляция, загрязнение воздуха, истребление природы, нивелирование всего индивидуального, – все они

 

[174]

станут по крайней мере в два раза острее. В таких условиях разбрасываться человеческим и экономи­ческим богатством для того, чтобы совершать путе­шествие в космос и наращивать гонку ядерных во­оружений, значит играть в бирюльки, когда циви­лизация гибнет на глазах: такого вопиющего примера легкомыслия и безответственности в истории чело­вечества еще не было.

48. Идея контролируемого уменьшения населе­ния наталкивается на два рода возражений; первый – что такое контролирование аморально, и второй – что оно противоречит законам эволюции.

49. Тех, кто возражает по моральным соображе­ниям, можно разбить на три основные категории: религиозную, политическую и индивидуалистиче­скую.

50. Прежде у церкви были, весьма сомнительные впрочем, резоны ратовать за высокую рождаемость: чтобы на свет появлялось больше правоверных, что­бы большие семьи создавали или утверждали на веки вечные такую экономическую ситуацию, при кото­рой нищета, невежество и безысходность толкали жертв в «святое лоно» церкви. Но такая политика эффективно срабатывала только там, где церковни­кам принадлежала главенствующая роль во всех сфе­рах жизни, а этого по большей части давно нигде не наблюдается, за исключением считанного числа ма­лоразвитых стран.

51. Гораздо более убедительный религиозный ар­гумент сводится к следующему: меры контроля за рождаемостью поощряют нравственную распущен­ность, и в частности супружескую неверность. На это трудно возразить, но так же трудно и убедительно

 

[175]

доказать, что пресечение мер контроля за рожда­емостью (борьба с нравственной распущенностью в личной жизни) сделало бы общество более стабиль­ным. Могучий поток эволюции неудержимо рвется к сексуальной свободе. Теперь уже нечего думать воздвигать на его пути плотину; речь может ид­ти только о том, чтобы его направлять. А между тем поток этот несет не воду, а кое-что куда более опасное.

52. Некоторые религиозные люди до сих пор ве­рят, что меры по контролю за рождаемостью идут вразрез с божьим промыслом. Но ведь «божий про­мысел» не возражает против щитовых ограждений и парапетов в опасных местах, против инсектицидов или хирургии, или компьютеров, или антисептики, или волнорезов, или пожарных команд. Почему он разрешает эти формы научного контроля (причем не­которые из них могут приносить больше вреда, чем пользы) над элементом случайного в жизни, но не допускает контроль за рождаемостью?

53. Еще один абсурдный религиозный аргумент звучит так: профилактика зачатия равносильна убий­ству, поскольку незачатое дитя в этом случае не мо­жет быть зачато. Но эта доктрина, даже если при­нять ее исходную посылку (что мы существуем еще до нашего зачатия), тянет за собой длинную цепоч­ку трудноразрешимых проблем. Есть тысячи разных способов предупредить зачатие, не прибегая к тому, что, собственно, называется «профилактикой зача­тия». Скажем, мужья, которые по долгу службы без конца куда-то ездят. Не совершают ли они убий­ство каждую ночь, выпадающую на оптимальную для зачатия фазу, если проводят эту ночь вне дома? И не следует ли расценивать все позиции, используемые

 

[176]

при копуляции, кроме тех, что с наибольшей веро­ятностью ведут к зачатию, как то же самое убий­ство?

54. В нашей власти остановить зачатие детей; но не в нашей власти убивать незачатых детей. Закон требует предъявить тело.

55. Нам дана свобода, чтобы у нас была возмож­ность контролировать; и не может быть каких-то осо­бых сфер, где на всякий контроль наложен полный запрет; где, короче говоря, мы обречены не быть сво­бодными.

56. Те, кто возражает по политическим мотивам, говорят: сильное государство нуждается в многочис­ленном населении – чем выше рождаемость, тем больше у нас солдат и рабочих.

57. С наступлением эры атомного оружия стало ясно, что, с точки зрения военной стратегии, глав­ное – не перевес в численности, а преимущества в ноу-хау, оснащенность передовыми технологиями. Ситуация эта была очевидна уже в момент изобре­тения первого пулемета. Так что, даже с точки зре­ния традиционных военных требований, абсолютно все страны мира сегодня, включая и те, у которых помимо собственной территории имеются заокеан­ские интересы, перенаселены.

58. С введением автоматизации неквалифици­рованная рабочая сила неизбежно становится все менее и менее востребованной в мире. Даже по оцен­ке 1967 года, сделанной консерваторами для выяс­нения текущей невостребованности в высокоразви­тых индустриальных странах, «лишним» оказался один из каждых четырех рабочих.

 

[177]

59. Только применительно к немеханизирован­ным крестьянским хозяйствам, таким как, напри­мер, в Индии, еще можно приводить довод о том, что большие семьи – это экономическая необходи­мость. И даже если признать этот довод состоятель­ным, большие семьи будут необходимы только до тех пор, пока мир позволит хозяйствам такого типа оставаться немеханизированными.

60. Те, кто возражает из индивидуалистических соображений, говорят следующее: выбор численно­сти семьи – один из последних свободных выборов, еще оставшихся у взрослых людей в цивилизован­ном обществе. Обязать их ограничить численность семьи – значит сдать последнюю цитадель индиви­дуального. И эти доводы представляются мне наи­более привлекательными; но все же и они рассыпа­ются под натиском реальности. Ведь решение тако­го рода – иметь или не иметь определенное число детей – далеко не только сугубо личное. Если дан­ный мужчина и его жена решают завести шестерых детей, они тем самым принимают решение, затра­гивающее то общество и тот мир, в котором они жи­вут, в масштабах, далеко выходящих за рамки их соб­ственных прав как индивидов – и даже за рамки их собственного существования.

61. Как установили американские социологи, у экономического процветания есть один внуша­ющий тревогу побочный продукт: оно превращает дополнительного ребенка в желанную и позволитель­ную, с точки зрения материальных возможностей, роскошь в дополнение к и без того богатой жизни. С этого момента он становится символом изобилия, жизненного успеха. Политики и священники всегда ратовали за большие семьи; а Мужская Сила и Пло­довитость – это те великие божества, культ кото-

 

[178]

рых вызвать к жизни труда не составляет. Но еще один ребенок в мире голодающих детей – это, вне всяких сомнений, та самая роскошь, которой уже обласканные удачей и преуспевающие не имеют ни­какого права себя тешить. Ибо если мы будем на­стаивать на том, что мы свободны плодиться, как кролики, то эволюция, будьте уверены, позаботится о том, чтобы мы и мерли, как кролики.

62. Остается еще вторая категория возража­ющих – те, кто утверждает, что контролировать чис­ленность населения будто бы антиэволюционно. Тут угадывается эгоизм генерации: дескать, пусть наши дети заботятся о себе сами. Лучше бы прислушаться к другому доводу: наша потенциальная способность плодить себе подобных идет рука об руку – как и задумано – с нашей потенциальной способностью себя прокормить. Но, согласно вышеупомянутой лихой теории «плодитесь, и будь что будет», мы, дабы оставаться здоровыми, должны оставаться в состоя­нии острого кризиса. То есть каждый раз, строя лод­ку, надо не забывать делать в днище пробоину – по­том знай откачивай воду.

63. Даже если бы мы могли прокормить населе­ние, в два раза превышающее по численности насе­ление мира сегодня, и накормить его лучше, чем это делается сегодня, нет ни малейшей вероятности, что такой перенаселенный мир был бы счастливее, чем мир, населенный в разумных пределах. Людям по­требен не только хлеб насущный; а все прочее, что им потребно, расцветает тем лучше, чем давка меньше. Прочее – это мир, образование, жизненное простран­ство и индивидуальность.

64. Будущее, несомненно, расценит наше равно­душие к контролю за численностью населения как

 

[179]

величайшую беспечность нашей эпохи. В будущем станет очевидно, что в наших обществах имелась целая обширная структура, совершенно бесполез­ная, – просто как следствие необходимости кормить слишком много лишних ртов и чем-то занять слиш­ком много лишних рук. Но самое главное – станет очевидно, что состояние перенаселенности обраща­ет прогресс в регресс. Вдумайтесь, сколько совре­менных изобретений, сколько экономических тео­рий на самом деле вовсе не прогрессивны: это про­сто-напросто отчаянные попытки остановить течь в тонущей лодке! Сколько изобретательности и энер­гии уходит на то, чтобы удержать нас на плаву, вме­сто того чтобы двигаться вперед!

 

Заключение

65. В обществах, одержимых деньгами, и муж­чины и женщины обречены испытывать неудовле­творенность, потому что привычка покупать так же труднопреодолима и в конечном счете так же пагуб­на, как привычка употреблять героин. Хочется все больше и больше, и так пока не умрешь. В таких обществах люди обречены быть виновными, потому что слишком немногие имеют слишком много и слишком многие сурово наказаны за нищету и не­вежество, в которых они не виновны. За каждым шиллингом, франком, рублем, долларом стоит дистрофичный ребенок, – грядущее: исходящий зави­стью и изголодавшийся мир будущего.

66. В научном смысле мы больше знаем теперь друг о друге, и в то же время, словно удаляющиеся галактики, мы, каждый из нас, становимся все бо­лее одинокими, далекими друг другу. И потому мно-

 

[180]

гие из нас сосредоточивают все усилия – в очевид­но бессмысленной и явно (даже чересчур явно) не­надежной вселенной – на том, чтобы извлечь для себя как можно больше удовольствия. Мы поступа­ем так, будто родились в камере смертников; будто нас приговорили к эпохе опасности, к неотвратимой всеобщей гибели; к существованию, в котором только и есть примечательного, что его смехотворная ско­ротечность и на финише – полная утрата всякой способности получать радость. То, что нас выхола­щивает, действует как шило – в двух направлениях одновременно. Мало того, что нас изводит неспо­собность получить все, чего нам хочется, так, с дру­гой стороны, нас еще подтачивает мучительная до­гадка о том, что с позиций смутно различимой, но стократ более содержательной человеческой реаль­ности то, чего нам хочется, вообще ничего не сто­ит. Никогда еще в мире не было такого количества опустошенных людей – куда ни глянь, груды пус­тых раковин, вдоль всей бескрайней полосы при­боя, а каждая волна добавляет к ним все новые и новые, и так без конца.

67. Повсюду мы видим назревшую потребность в переменах; и так мало где – удовлетворение этой потребности. И здесь я подхожу к решающему фак­тору. К образованию.

 

 

IX

НОВОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

1. В настоящее время почти все наше образова­ние преследует две цели: добывать богатство для го­сударства и средства существования для индивида. Стоит ли удивляться, что общество одержимо день­гами, если весь характер образования, кажется, прямо указывает, что эта одержимость и нормальна, и же­лательна.

2. Несмотря на тот факт, что образование у нас сейчас практически универсальное, в качественном отношении мы представляем собой одну из самых малообразованных эпох – именно потому, что об­разование всюду уступает ведущую роль экономи­ческой необходимости. Относительно гораздо более качественное образование получали немногие балов­ни судьбы в XVIII веке; в эпоху Возрождения; в Древ­нем Риме и Древней Греции. Цели образования во все эти периоды были куда возвышеннее, чем в наше время; оно открывало учащемуся путь к пониманию жизни и умению наслаждаться ею, к осознанию своей

 

[182]

ответственности перед обществом. Конечно, факти­ческое предметное содержание старого классического образования во многом для нас теперь утратило прак­тическую ценность; и конечно, образование это было продуктом в высшей степени несправедливой эко­номической ситуации, но в лучших своих образцах оно добивалось того, к чему ни одна из наших ны­нешних систем даже отдаленно не приближается: всестороннего развития человеческой личности.

3. Хорошее образование должно преследовать че­тыре главные цели. Первая – как раз та, которая под­минает под себя все нынешние системы: подгото­вить ученика к выполнению той или иной эконо­мической роли в обществе. Вторая – научить, в чем состоит природа государства и каковы принципы его управления. Третья – научить постигать все богат­ство существования. И четвертая – сформировать в человеке то ощущение относительной компенсации, которое он, в отличие от всех других подклассов живых организмов, давным-давно утратил. Проще говоря, нам нужно, чтобы учащийся знал, как обес­печить себе средства к существованию, затем – как жить среди других людей, затем – как наслаждаться собственной жизнью и, наконец, как осознать цель (и в конечном счете справедливость) существования в человеческой форме.

4. Отметим, что между первой и последующими тремя целями есть два существенных отличия. С точ­ки зрения государства, они до некоторой степени враждебны. Экономике вовсе незачем, чтобы ее ра­ботники уделяли чересчур много внимания обще­ственной цели, собственному наслаждению и под­линному смыслу существования; экономике нужны толковые и послушные винтики, а не умные и неза­висимые индивиды. И поскольку государство всегда оказывает очень сильное воздействие на характер

 

[183]

системы образования, не приходится ожидать, что у политиков и правителей вдруг возникнет желание каких-то перемен.

5. Второе отличие состоит в следующем: если первый тип образования, ставящий во главу угла эко­номическую роль учащегося, прямо зависит от эко­номических нужд конкретной нации и, следователь­но, как это и должно быть, в каждой стране имеет свои особенности, последние три установки прак­тически всюду одинаковы, поскольку мы все пре­бываем в одной и той же общечеловеческой ситуа­ции и наделены одними и теми же ощущениями. В этих трех сферах практически одно и то же обра­зование можно взять на вооружение во всем мире; можно и должно. Но это опять-таки представляет угрозу для основ существующего государства – и еще одну причину, почему «слуги» его, скорее всего, бу­дут против всяких попыток ввести такое единообра­зие в программу обучения.

6. Тут мне могут возразить, что лучшие наши университеты, по крайней мере в наиболее богатых и культурно развитых странах, уже предлагают та­кое образование. Оксфорд и Кембридж, Гарвард и Йейль, новые крупные калифорнийские универси­теты, Сорбонна и Эколь-Нормаль, да и некоторые другие престижные образовательные центры, безус­ловно, дают возможности приобщиться к богатству культуры, и студент может достичь вышеозначен­ных трех целей, если имеет к тому склонности и су­меет выкроить время. Но даже в этом случае в силу вступает противодействующий фактор в виде экзаме­национной системы. А ведь только в последнее вре­мя главное назначение университета (и вообще лю­бого образовательного заведения) стало пониматься как градация учащихся посредством экзаменования. Почему – понятно: чтобы на имеющиеся в наличии

 

[184]

места попали наиболее достойные учащиеся. Но это тотчас раскрывает всю подноготную экзаменацион­ной системы: она не что иное, как критическая мера – абсолютно аналогичная карточному распреде­лению продуктов питания – в критической ситуации.

7. Все злодеяния в истории уходят корнями в нехватку школ. И в наше время нехватка школ до­стигла самой критической точки за всю историю человечества. Чем больше мы хотим равенства, тем больше хотим образования; чем больше средств коммуникации, тем лучше мы понимаем, чего хо­тим; чем больше у нас досуга, тем больше потреб­ность в том, чтобы нас научили им пользоваться; и чем больше растет население, тем больше понадо­бится школ.

8. В каждой эпохе своя специфическая опасность. Наша опасность в том, что полмира голодает в бук­вальном смысле слова и девять десятых голодает от недостатка знаний, и никто ничего по этому поводу не предпринимает. Ни один вид животных не мо­жет позволить себе пребывать в невежестве. Един­ственный мир, в котором позволительна такая рос­кошь, – это мир без врагов, мир, который поднял­ся над случаем и эволюцией.

 

Универсальный язык

9. Прежде чем подойти к понятию универсаль­ного образования, необходимо рассмотреть вопрос об универсальном языке. Обучение – это в первую очередь общение, а коммуникация невозможна, если нет общепонятного средства общения. Отсюда воз­никает потребность в языке, которому можно было бы обучать как универсальному второму языку.

 

[185]

10. Совершенно ясно, что все попытки создать такой язык искусственно (эсперанто, идо и другие) провалились. Похвальное, быть может, желание изо­бретателей потрафить национальной гордости тех, из чьих языков берутся разрозненные элементы, ко­торые затем сводятся воедино, приводит их всех к тому, что в результате создается нечто абсурдное, на практике неприменимое, поскольку эта затея из­начально убивает всякую надежду найти учителей, которые были бы природными носителями такого языка; нет и реально существующей, испытанной мо­дели, на которую можно опереться для его дальней­шего развития и обогащения; но хуже всего, пожа­луй, то, что все эти псевдоязыки не имеют своей литературы.

11. Универсальный язык должен отвечать четы­рем требованиям:

1. Он должен иметь в основе уже существу­ющий и широко распространенный язык.

2. Он должен быть аналитическим, а не син­тетическим. (Синтетическими мы называем язы­ки, в которых знаковые единицы смысла и син­таксической функции содержатся внутри каждо­го слова, то есть языки, в которых есть категория рода и система склонений и широкая вариатив­ность в порядке слов; аналитические языки рас­полагают меньшим набором подобных характе­ристик и в гораздо большей степени зависят от четко фиксированного порядка слов.)

3. Он должен обладать фонетической систе­мой написания слов, построенной на ограничен­ном количестве символов.

4. Он должен быть в состоянии обеспечить как эффективный и простой, или исходный, уро­вень коммуникации, так и богатый возможно­стями и гибкий, более сложный, уровень.

 

[186]

12. Самый употребительный, с точки зрения ко­личества говорящих на нем, язык – китайский – можно отмести сразу. Количество символов, кото­рые нужно запомнить, чтобы на нем читать, увы, бесконечно; система произношения в нем полито­ническая (то есть значение может зависеть от музы­кального тона); в нем огромное количество диалек­тов; и семантически он, как знает всякий перевод­чик китайской поэзии, удручающе многозначен.

13. За одним-единственным исключением все основные европейские языки, будь они романской, германской или славянской группы, сохраняют слиш­ком много синтетических черт в синтаксисе и скло­нении. То же справедливо и по отношению к араб­скому. Сколь бы интересными и образными ни были категории рода и сложные формы глаголов и суще­ствительных в литературном отношении, в филоло­гическом отношении они избыточны. Всякий, кто возьмется разрабатывать новый язык, имея в виду прежде всего легкость в изучении и применимость на практике, без сомнения, все эти излишества от­бросит.

14. Отсюда мы приходим к неизбежному выво­ду, что самый подходящий из всех языков – англий­ский. Он уже de facto второй язык во всем мире; и любому, кто преподает иностранные языки, понят­но, в чем тут дело – он наименее синтетичный из всех распространенных языков и, следовательно, са­мый легкий для изучения. Если же мы, британцы и американцы, полагаем, что он стал общеупотреби­тельным единственно по причине нашего прошлого и настоящего политического могущества, то мы глу­боко заблуждаемся. Всё больше иностранцев гово­рит по-английски просто потому, что это наиболее подходящий из имеющихся инструментов; не пото­му, что нас любят или нами восхищаются.

 

[187]

15. Преимущества у английского языка весомые. Он занимает второе место в мире по количеству го­ворящих на нем из числа тех, для кого это родной язык, и он имеет самое широкое хождение среди тех, для кого он неродной. Его диалекты, в отличие от китайских, по большей части взаимопонятны. Он располагает богатой литературой, как в исторической ретроспективе, так и современной; и у него мощ­ные ресурсы и потенциал для нового развития. Ал­фавит его прост. И он отлично приспособлен и для простого, и для сложного уровней выражения.

16. Есть у него, разумеется, и недостатки. Его орфография (по сравнению с таким языком, как, на­пример, итальянский) очень далека от его фонетики. Сохраняет он и некоторые синтетические черты, в том числе ряд досадных отклонений в словоизмене­нии. В некоторых устных формах (например, в бри­танском английском) он становится почти тоновым языком, где множество нюансов смысла зависят от едва уловимого (для иностранца) смещения интона­ционного акцента. Богатство его вокабуляра – в два, а то и в три раза больше слов, чем в большинстве других европейских языков, – тоже создает опреде­ленные трудности для его применения.

17. Но необходимые в этом случае усовершен­ствования не так уж страшны – разве что для тех из нас, для кого английский родной язык. И самая на­стоятельная потребность – введение фонетической системы орфографии (благодаря чему не только упростится написание, но произойдет и кое-что по­важнее: станет легче усвоить правильное произно­шение). Горячим сторонником такого шага был Бер­нард Шоу, и до сих пор никто не сумел убедительно опровергнуть его доводы. Рационализация ныне су­ществующего алфавита – поистине небольшая цена

 

[188]

за то, чтобы открыть новые широчайшие возмож­ности для использования английского языка.

18. Вторая область, подлежащая усовершенство­ванию, – это упорядочение исключений из правил словоизменения и синтаксиса. Это задача потруд­нее, учитывая, какое количество исключений каса­ется как раз самых употребительных слов. Достаточно упорядочить, то есть привести в соответствие с об­щими правилами, предложение «I saw the men wor­king hard», которое должно было бы быть записано «I seed the mans working hardly», чтобы осознать, ка­кие тут расставлены ловушки. И все-таки в слово­изменении много больных мозолей, которые легко поддаются лечению без риска попасть в ловушку двусмысленности.

19. Язык –это инструмент: самый важный из всех, которыми располагает человек. Мы не долж­ны позволить, чтобы что-то – будь то предубежде­ния лингвистов-шовинистов или наша (если мы от рождения говорим на английском) неприязнь к «вар­варским» нововведениям в собственном языке – ста­ло на пути к единоязычному миру. В определенном смысле главная забота лежит именно на носителях английского языка. Нам следует усовершенствовать наш инструмент, чтобы он смог выполнять особую функцию. И судя по всему, остальной мир тогда с удовольствием будет учиться им пользоваться.

 

Еще три цели образования

20. Образование – наиважнейший из всех видов общественной деятельности, и потому оно подвер­гается наибольшему третированию со стороны той властной системы, которая ему современна, – ре-

 

[189]

лигиозной, если речь идет о средневековье, или по­литико-экономической, если брать последние сто с чем-то лет. В сущности, с возникновением великих религий в первом тысячелетии образование непре­станно подвергалось жестокой тирании. Во многих отношениях образовательные теории древних более современны" – не так изуродованы в угоду полити­ческой и экономической необходимости, – чем тео­рии, пришедшие им на смену, и те три дополни­тельные цели, на которые я хочу указать, придума­ны не мной. Они были выдвинуты в III веке н. э. философом-неоплатоником Плотином. Он настаи­вал на необходимости образования внешнего – граж­данского и общественного; внутреннего – личност­ного и направленного на самораскрытие; и, наконец, синоптического, сводного – образования, которое позволило бы открыть или хотя бы приоткрыть для ученика человеческое существование во всей его сложной цельности. Здесь не место подробно оста­навливаться на деталях такого триединого образо­вания, но некоторые общие задачи и проблемы об­рисовать необходимо. Первое и самое труднопре­одолимое на практике препятствие при внедрении единой во всем мире образовательной программы – это, конечно же, национализм.

 

Национализм

21. Национализм – это низменный инстинкт и опасное орудие. Возьмите любую страну и отними­те у нее то, чем она обязана другим странам, а по­сле гордитесь ею, если сможете.

22. В бедной стране патриотизм означает верить в toj что твоя страна наверняка была бы лучшей из

 

[190]

всех, если бы только она была богата и могуществен­на. В богатой стране патриотизм означает верить в то, что твоя страна лучшая из всех, потому что она богата и могущественна. Таким образом, патриотизм сводится к желанию получить то, что есть у других, или не дать другим получить то, что есть у тебя. Ко­роче говоря, это одна из сторон консерватизма – жи­вотной зависти и животного эгоизма.

23. Важно не то, что тебе повезло родиться в од­ной из лучших – самых богатых или могуществен­ных – стран; но то, что другим не повезло там ро­диться. Ты не голодающий индийский крестьянин – но ведь мог бы им быть. И то, что ты не он, – не повод от души себя поздравить, а повод для ми­лосердных дел, для проявления заботы и участия. Национализму надлежит довольствоваться областью искусства и культуры – политика не его сфера.

24. Люди были все заодно в племени, в городе, в церкви, в политической партии. Но теперь они ста­новятся миром изолированных единиц. Старые свя­зи распадаются – связи общей национальности, об­щего языка, общих обрядов, общей истории. И пра­вильно. На смену нынешней дезинтеграции придет новая интеграция, в результате которой будет создана единственно правильная общность – единое челове­чество.

25. Общечеловеческое образование должно по­всюду внедрить в сознание каждого идею единства ситуации: то, что у нас общие трудности и общее существование, общее право на компенсацию, как и общие оправдание и справедливость. Как следствие такого образования, дети должны научиться видеть изъяны в обществе; когда же мы из националисти­ческих соображений учим их притворяться, что дур-

 

[191]

ные вещи хороши, мы учим их учить других тому же. У дурного урока долгая жизнь.

26. Что государство или система понимает под «хорошим учителем» и что есть на деле хороший учи­тель – это всегда две разные вещи. Хороший учитель никогда не учит только своему предмету.

27. Никогда еще потребность в таких учителях не была столь настоятельной; потому что теперь мы знаем, что через какие-нибудь пятьдесят лет обуче­ние будет в огромной степени переложено на ма­шины. Для тех, кто под образованием понимает фак­тические знания и чисто технические навыки, перс­пектива превосходная. Ни один учитель-человек не сравнится с хорошо запрограммированным компь­ютерным учителем по уровню владения научной, фактической стороной того или иного предмета или по эффективности в выдаче информации.

28. Я уже упоминал эту механистическую ересь, когда рассуждал о христианстве. Но лучший метод тот, который наиболее эффективен для данной кон­кретной ситуации, а не тот, который наиболее эф­фективен в теории. Страшная опасность, грозящая нам в недалеком будущем, состоит в том, что нас самих до того замеханизируют, что мы уверуем, будто хороший учитель тот, кто обеспечивает наибольшую эффективность обучения в плане фактического со­держания своего предмета. Если мы в это уверуем, мы станем жертвами деспотии компьютеров, а по­просту говоря, наихудшей, ибо всемирной, формы национализма в истории человечества.

29. Но и в этой перспективе не все так мрачно. Немало есть областей, где появление учителя-ком­пьютера можно только приветствовать; к тому же

 

[192]

это позволит высвободить учителей-людей для преподавания (лучше, наверное, сказать, способа преподавания) тех предметов, где они незаменимы. И одной из главных задач триединого общечеловече­ского образования, к которому я призываю, станет противодействие торжеству компьютеров – или пе­ремещение его в более отдаленную перспективу – в тех сферах, где для этого есть объективные пред­посылки.

 

Искусство и наука

30. Специфическая проблема учителя-компьюте­ра ведет к следующей важной проблеме – правиль­ному распределению ролей между наукой и искус­ством в жизни человека.

31. Каждому нужно твердо знать основы всех фундаментальных наук, и всем необходимо усвоить, в чем состоит великое связующее начало, ось, стер­жень разума – научный метод. Однако целые обшир­ные области научных знаний весьма далеки от обы­денной жизни, и если браться определить, какие же области имеют первостепенное значение для про­свещения человечества, я предложил бы сосредото­читься на тех сферах, которые помогают преодолеть предрассудки, суеверия и невежество, особенно если такое невежество наносит обществу очевидный вред. В марте 1963 года сотни жителей острова Бали по­гибли в результате извержения вулкана только по­тому, что никак не хотели покинуть свои жилища. Они верили, что всякого, кто попытается бежать, настигнет кара богов. Наш мир тратит миллионные средства на исследования планет, которые, как нам уже доподлинно известно, необитаемы, и в то же

 

[193]

самое время позволяет фатальной глупости спокой­но вариться в собственном соку у себя дома, на пла­нете Земля.

32. Наука воздействует на тех, кто ею практиче­ски занимается, двояко. Первое и, бесспорно, бла­готворное – воздействие эвристическое: то есть на­ука воспитывает в ученом умение самостоятельно мыслить и делать самостоятельные открытия. Ясно, что этой стороне науки в образовании должно уде­ляться максимально возможное внимание. Но вот другая отличительная черта науки – это уже палка о двух концах: речь идет о присущей ей тенденции всё анализировать, раскладывать целое на составные части. Разумеется, анализ – неотъемлемая часть са­мого эвристического процесса; но его побочные дей­ствия, как и в случае применения иных медицин­ских препаратов, могут оказаться чрезвычайно вред­ными и опасными.

33. Ученый чисто аналитического склада настоль­ко привыкает воспринимать материю как очередную демонстрацию неких подлежащих доказательству или опровержению принципов, что в результате вечно живет, на шаг от нее отступив. Между ним и реаль­ным миром встревает соответствующий закон, объяс­нение, необходимость классифицировать. Все, к чему притрагивался Мидас, превращалось в золото, а все, к чему притрагивается такой ученый, превращается в функцию, которой он оперирует при анализе.

34. Тесно связана с этим еще одна опасность. Сложность современной науки такова, что без специализации просто не обойтись; и не только потому, что этого требует научная или промышлен­ная эффективность, но и в соответствии с природ­ными возможностями человеческого интеллекта.

 

[194]

Ученого-универсала, успешно работающего во мно­гих областях знаний, больше нет; не потому, что больше нет желания быть таким ученым, но пото­му, что области знания слишком многочисленны и слишком сложны.

35. И чистая наука, и нечистая экономика тре­буют от ученого, чтобы он большую часть своей мыс­лительной жизни проживал чуть в стороне от на­стоящего пульсирующего сердца общества, членом которого он и сам является, – в стороне от насто­ящего пульсирующего сердца того «сейчас», в кото­ром он сам пребывает. Отсюда характерная и вполне предсказуемая двуличность современного ученого: научная нравственность и общественная безнрав­ственность. У людей науки извечная склонность ста­новиться послушным рабом государства.

36. Научный ум, проявляющий себя как абсолют­но научный, проявляет себя как ум ненаучный. Мы сейчас в такой фазе истории, где научный полюс за­нимает господствующее положение; но где есть по­люс, там есть и противополюс. Ученый раскладыва­ет на атомы – значит, кто-то должен синтезировать; ученый извлекает – значит, кто-то должен скреплять воедино. Ученый занимается частным – значит, кто-то должен заниматься общим, универсальным. Уче­ный дегуманизирует – значит, кто-то должен гума­низировать. Ученый пока, а может, уже и на веки вечные, отворачивается от недоказуемого; и кто-то должен повернуться к нему лицом.

37. Искусство, самое примитивное, есть выраже­ние истин, которые для науки выразить оказывается слишком сложно – или неудобно. Это не значит, что наука в чем-то ущербнее искусства, просто у них раз­ное назначение, и они по-разному используются.

 

[195]

Искусство – стенография человеческого знания, пла­вильный тигель, алгебра, неимоверная конденсация, если это искусство великое, целых галактик мыслей, фактов, воспоминаний, переживаний, событий, раз­нообразного опыта – конденсация до десятка строк в «Макбете», до шести нотных линеек у Баха, до квадратного фута холста в картине Рембрандта.

38. Некоторые научные законы могут показать­ся аналогичными великому искусству: бесчисленные триллионы явлений сконденсированы в них всего в одной формулировке. Но эта формулировка, по от­ношению к реальности, – абстракция, а не концен­трация.

39. Все разновидности искусства тяготеют к тому, чтобы превращаться в соответствующие разделы на­уки и, если угодно, ремесла; но тайна, без которой нет искусства, в том и состоит, что художник посто­янно идет дальше того, что научная и ремесленная сторона искусства в состоянии предвидеть; и он по­стоянно идет дальше попытки дать научное описа­ние и выработать строгие критерии того, что же та­кое искусство и какое искусство хорошее, а какое плохое.

40. Искусство – всегда целый комплекс за пре­делами науки. Оно на голову выше всех вместе взя­тых компьютеров. Можно, предположим, заложить в компьютер вкусовые пристрастия тысячи любите­лей музыки, с тем чтобы машина затем сочинила «их» музыку; но это значило бы отказаться от важнейше­го принципа: произведение искусства – это прежде и превыше всего то, что способен создать только один человек. Это некое утверждение, которое де­лает один наперекор всем, а не утверждение, которое делает один на потребу всем.

 

[196]

41. Наука – это то, что может или могла бы сде­лать машина; искусство – то, чего машине не сде­лать никогда. Это просто определение того, чем ис­кусству следует быть и чем оно непременно должно быть для человечества; это вовсе не отрицание уже доказанного факта, что наука отлично может справ­ляться с производством продукции, которая вполне способна сойти за искусство.

42. Хороший ученый решительно перерезает пу­повину, связывающую его частный личный мир, его эмоции, его «я» с его творением – его вновь откры­тым законом, или явлением, или свойством. Но хо­рошее произведение искусства – это всегда живой отросток, ответвление, второе «я». Наука обезличи­вает; искусство олицетворяет.

43. Трудно не поддаться искушению интерпре­тировать произведения искусства как явления, ко­торые лучше всего можно понять, если применить к ним метод научного анализа и классификации; от­сюда и вырастают такие научные дисциплины, как история и критика искусства. Отсюда и возникает иллюзия, будто все искусство укладывается в рамки науки, которая может его описывать, оценивать и систематизировать; отсюда же проистекает смехо­творное убеждение, что искусство в конечном счете уступает науке, как будто природа уступает приро­доведению.

44. Это «онаучивание» искусства, столь характер­ное для нашей эпохи, – полнейший абсурд. Наука избавилась от вериг искусства и теперь избавляется от самого искусства. И в первую очередь она «она­учивает» самое сокровенное свойство искусства – тайну. Ведь то, с чем хорошая наука старается раз­делаться, хорошее искусство старается вызвать к жиз-

 

[197]

ни, – это тайна: тайна, смертоносная для науки и жизненно необходимая для искусства.

45. Конечно, я вовсе не отрицаю практической пользы научной критики – своего рода «природо­ведения» – искусства. Но мне бы хотелось, чтобы камня на камне не осталось от представления, будто искусство – это какая-то псевдонаука; будто искус­ство достаточно знать; будто искусство можно изучить в том смысле, в каком изучают электрон­ную схему или эмбрион кролика.

46. Разные инструменты и языки; разные, на по­верхности, представления о том, что первостепенно в существовании, и, следовательно, разные, на по­верхности, цели; разный склад ума – и все-таки все великие ученые в некотором смысле художники, а все великие художники в некотором смысле ученые, поскольку они преследуют одну и ту же общечело­веческую цель: приблизиться к некой реальности, поведать о некой реальности, отразить некую реаль­ность в символах, суммировать некую реальность, убедить в некой реальности. Все серьезные ученые и художники хотят одного и того же – истины, ко­торую впоследствии никому не придется менять.

47. Всякая символизация – а вся наука и все ис­кусство суть символизация – это попытка вырвать­ся из плена времени. Все символы суммируют; вы­зывают к жизни то, чего нет; служат инструмента­ми; позволяют нам контролировать наши движения в реке времени и тем самым являются нашими по­пытками контролировать время. Но если наука стре­мится к истинности на все времена относительно того или иного факта, то искусство стремится стать фактом на все времена.

 

[198]

48. Ни научно, ни художественно выраженная ре­альность не есть реальность самая реальная. «Реаль­ная» реальность – это не имеющий смысла частный случай, абсолютная бессвязность, повсеместная изо­лированность, всеобщая разъединенность. Это про­сто лист чистой бумаги; ведь если мы заполняем бумагу рисунками или уравнениями, мы уже не назовем ее просто бумагой. И если наши интерпре­тации реальности – не «настоящая» реальность, то чистая бумага тем более не рисунок. Да, наши ри­сунки, наши уравнения – по сути псевдореальности, но это те единственные реальности, которые нас ин­тересуют, потому что это единственные реальности, которые могут иметь отношение к нам.

49. Заниматься каким-нибудь искусством, или разными искусствами, так же важно для цельной лич­ности, как обладать научными знаниями. И не из-за искусства как такового, а из-за того, что искус­ство дает художнику.

50. Все произведения искусства сперва достав­ляют удовольствие самому художнику и учат чему-то самого художника, а уж потом всех остальных. И удовольствие, и урок черпаются из объяснения своего «я» через выражение своего «я»; через уме­ние видеть свое «я» – и все те многие «я», из кото­рых складывается целое «я», – в зеркале того, что это «я» создает.

51. Всякое хорошее образование должно отводить искусству и науке равнозначное положение. Сейчас их положения не равнозначны, потому что большин­ство ученых не ученые в истинном смысле этого сло­ва – не эвристические искатели знания, а техники и технологи или же аналитики-прикладники, исполь­зующие готовое знание. Технократический взгляд на

 

[199]

жизнь по самой своей природе таков, что задает су­губо механистический и эмпирический подход ко всему в границах своей собственной сферы; опас­ность в том, что такой подход теперь практикуется применительно ко всем прочим сферам. И тому, кто из человека превратился в техника-технолога, искус­ство должно казаться занятием самым никчемным, поскольку ни оно само, ни его воздействие не под­даются оценке с помощью какой бы то ни было легко проверяемой методики.

52. Подлинный ученый никогда не сбрасывает искусство со счетов, не ставит под сомнение его цен­ность, не смотрит на него сверху вниз; и это я счи­таю едва ли не основополагающим в определении настоящего ученого.

53. Уже сейчас, в Америке особенно, мы наблю­даем стремление превратить искусство в своего рода псевдотехническую отрасль. Так, учебный курс с омерзительным названием «творческое письмо» пря­мо содействует распространению порочной идеи, будто достаточно овладеть техникой, чтобы создать нечто ценное, и вот уже с каждым днем множатся когорты писателей и живописцев, главная отличи­тельная особенность которых – неприкрытая псевдо­техническая бессодержательность.

54. Их произведения ловко смонтированы и по-модному привлекательны, или привлекательно мод­ны, и все-таки целое – всегда только сумма состав­ляющих, не более того. Нынче когда хвалят техни­ку – хвалят всё. Безупречная скорлупа – но плоти под ней нет.

55. Разумеется, большинство хороших художни­ков и все великие демонстрируют мастерское владе-

 

[200]

ние техникой. Но художники-псевдотехники подоб­ны рыбаку, который думает, что самое главное в том, как обращаться с удилищем и насаживать на крю­чок наживку; тогда как самое главное – знать реку, где он вздумал рыбачить. Прежде вещь, а уж потом ее выражение; но сегодня мы сталкиваемся с целой армией хорошо натасканных «выразителей», пого­ловно одержимых одной целью – что-нибудь выра­зить; толпа мастеров-рыболовов, без устали и без толку забрасывающих удочки посреди распаханного поля.

56. Контраргумент на все это следующий: пусть способность выражать – не то же самое, что выра­жение некой ценности, но и тогда обученный навы­кам выражать скорее разглядит то ценное, что подле­жит выражению, чем необученный. Я лично убеж­ден в обратном: в том, что обучение, сводящееся к выработке и шлифовке специфических навыков и приемов, ограничивает умение видеть, а не расши­ряет его. Если, обучая будущего рыболова, вы на­таскиваете его в специфических технических при­емах, он так и будет смотреть на мир глазами рыба­ка, привыкшего всё видеть только в свете этих самых специфических приемов.

57. Будущий художник, которого натаскивают «творить» в стиле того или другого признанного со­временного художника, постепенно усваивает не только его технические приемы, но и характер его чувствования; и эта всегда существовавшая, но теперь особенно вероятная перспектива стать объек­том бесконечного подражания, превратиться в того, кто без конца навязывает особенности своего чув­ствования и видения мира впечатлительным, моло­дым, «натасканным» умам, – эта перспектива должна

 

[201]

расцениваться как крайне отталкивающая, как ре­альная угроза, подстерегающая всякого по-насто­ящему серьезного и одаренного художника.

58. Быть художником – значит, во-первых, само­му для себя открыть свое «я» и, во-вторых, заявить о своем «я» своим языком. Правильно устроенной школе искусства – о каком бы из искусств ни шла речь – полагалось бы включить в программу два обучающих курса: музейный курс и курс ремесла. В ходе музейного курса преподается попросту исто­рия искусства и памятников искусства (всё создан­ное мастерами прошлого); курс ремесла обучает важ­нейшим практическим основам, – таким как син­таксис, грамматика, просодия, смешение красок, академический рисунок, гармония, музыкальный диапазон инструментов и все остальное. Всякое об­учение или явное предпочтение какому-то стилю, характеру восприятия, философии только вредит – это псевдотехника, но не искусство.

59. Покажи юному мореходу, как вести корабль; но не фальсифицируй показания компаса и не под­правляй морские карты так, чтобы идти он мог толь­ко одним-единственным курсом.

60. Быть художником – не значит быть членом тайного общества; это не та деятельность, которая по каким-то непостижимым причинам заказана боль­шинству человечества. Даже самые неумелые, урод­ливые и неопытные любовники вступают в любов­ные отношения; что действительно важно – это еди­ничность того, кто создает произведение искусства, а не пресловутая пропасть, которая, как любят по­вторять, пролегла между, скажем, Леонардо и средне­статистическим человечеством. Нам не дано всем стать Леонардо; но дано принадлежать к одной с Ле-

 

[202]

онардо породе, потому что гений – это только один конец шкалы. Однажды мне случилось взобраться на Парнас, так вот между ничем не примечательной деревушкой Арахова у подножия горы и ее прекрас­ной вершиной (все воспевавшие ее поэты нисколь­ко тут не преувеличивают) нет ничего особенного – обычный склон; ни бездонной пропасти, ни гроз­ного уступа, ничего такого, чтобы вам вдруг пона­добились крылья.

61. Ребенку не разрешают манкировать подвиж­ными играми и физкультурой потому, что у него нет к этому выдающихся способностей. Только каждый десятый ребенок не способен научиться музыке. Поэзия ничего общего не имеет с декламацией, с за­учиванием наизусть или с подготовкой к экзамену. Поэзия – это способ рассказать о том, что ты та­кое, словами, которые так или иначе организованы ритмически. То же представляет собой изобразитель­ное искусство, только вместо слов здесь использу­ется разнообразие формы и цвета.

62. Художник, в сегодняшнем понимании этого слова, – это тот, кто от природы умеет делать то, что все мы должны были бы уметь делать благодаря образованию. Но все наши современные тенденци­озные, в плане явного уклона в техническую сторо­ну, системы образования излишне сосредоточены на науке об искусстве, то есть на истории искусства, его классификации и критической оценке; как буд­то диаграммы, дискуссии, фотографии и фильмы, от­носящиеся к спортивным играм, вкупе с некими фи­зическими упражнениями могут служить адекватной заменой настоящей игры. Бесполезно создавать все новые и новые возможности для того, чтобы наслаж­даться искусством других, пока не будут созданы со-

 

{203]

ответствующие возможности для собственного творчества.

63. Свобода заложена в самой природе всего луч­шего, что есть в искусстве, как и всего лучшего, что есть в науке. И то и другое по своей сути – ниспро­вергатели тирании и догмы; плавильщики застыв­шей окаменелости, разрушители жесткой, как тис­ки, ситуации. Поначалу художник может протесто­вать просто потому, что способен выразить протест; и вдруг потом, в один прекрасный день, им самим же выраженный протест выражает уже его самого. Он становится солдатом на службе у собственного творчества. Стихотворение, которое я пишу сегодня, завтра пишет меня. Я открываю научный закон, а после закон открывает меня.

 

Игры

64. Игры, спорт и вообще всякое времяпрепро­вождение, которое подразумевает определенные пра­вила и социальный контакт, за последний век по­степенно выдвигались на все более и более замет­ное место. Подсчитано, что в 1966 году порядка ста пятидесяти миллионов человек смотрели по телеви­дению финальный матч розыгрыша Мирового куб­ка по футболу. Не исключено, что игры – как и ис-кусетво – мы склонны считать каким-то не вполне серьезным способом проводить досуг. Но по мере того, как досуга становится больше, сильнее сказы­вается и влияние на нашу жизнь игр.

65. Игры намного важнее для нас, и воздействие их гораздо глубже и многообразнее, чем нам хоте­лось бы думать. Некоторые психологи объясняют все

 

[204]

те символические ценности, которые мы связываем с играми и с проигрышами или победами в них, с позиций фрейдизма. Весь футбол – это двадцать два пениса, рвущихся к вагине; клюшка для гольфа – фаллос со стальным стволом; шахматные король и королева – родители Эдипа, Лай и Иокаста; вся­кая победа есть форма либо эвакуации, либо эяку­ляции; и так далее в том же духе. Для вопроса о происхождении игр объяснения такого рода могут представлять определенную ценность, а могут не представлять никакой. Но для большинства игроков и зрителей гораздо более правдоподобным объясне­нием звучит то, которое предлагает Адлер: игра – это система для достижения превосходства. И не только: это еще и система (так же как добывание денег), которая до некоторой степени является от­ветом человека на бесчеловечную игру случая в кос­мической лотерее; способность одержать победу в игре компенсирует победителю неспособность одер­жать победу вне контекста этой игры. Этот raison d'etre¹ игры с наибольшей очевидностью выступает в играх, построенных на чистом случае; и даже в играх, где элемент случайного практически исклю­чается, всегда что-нибудь да приключится – то от­скок, то подвох, то соринка в глаз попала. А зло тут вот в чем: приняв уравнительную случайность, че­ловек очень скоро делает следующий шаг и начина­ет считать победителя не просто удачливым, но и в чем-то превосходящим остальных; точно так же че­ловек в наше время начинает считать богатея в чем-то особенным, превосходящим всех остальных.

66. Охотники за престижем всегда стремились на­ложить лапу на спорт – особенно в мирное время.

_____________________________

1 Основание, смысл существования (фр.).

 

[205]

Притчей во языцех стал дух бескорыстного благо­родства, царивший на Олимпийских играх в древ­ности, в VI–VII веках до н. э., который позднее, при римлянах, был уже тронут тленом морального раз­ложения. Но ведь и оливковая веточка уже была не­померной наградой. Соревновательность – потреб­ность не отстать и стремление вырваться вперед – неотступно преследует человечество. Но для сорев­нования есть столько реальных сфер, что изобретать искусственные совершенно ни к чему.

67. Спорт – это возможность получать личное, персональное удовольствие, это ситуация, где на свет может явиться прекрасное. Но престиж – это вовсе не то, что составляет суть спортивной баталии. Куда важнее сама игра. Победитель – тот, на чьей сторо­не больше умения или больше везения; одерживая победу, он ни в каком смысле и ни в какой игре не проявляет себя всенепременно человеком лучшим, чем проигравший.

68. Едва ли не все популярные виды мирового спорта зародились в Британии. Но одно Британии так и не удалось экспортировать в мировом масшта­бе – любительский этос, любительский дух игры. Большинство иностранцев, а теперь уже и многие бритты, желают победить в рамках правил любой ценой; а правила соблюдают единственно потому, что игра без правил – это война.

69. Есть общества, ориентированные на средства, и для них игра – это игра; и есть общества, ориен­тированные на цели, и для них играть – значит вы­игрывать. В первом случае раз человек счастлив – он уже добился успеха; во втором человек не может быть счастлив, если не добился успеха. Все движе­ние эволюции и истории убеждает в том, что если

 

[206]

человек хочет выжить, он должен ориентироваться на средства.

70. Ведущая функция всех важнейших видов че­ловеческой деятельности – искусства, науки, фило­софии, религии – это приблизить человека к исти­не. Не одержать победу, не разгромить команду со­перников, не быть несокрушимым. Современная шумиха вокруг любителей и профессионалов – раз­говор ни о чем. Всякий спортсмен, который играет прежде всего, чтобы выиграть, то есть прежде всего не ради удовольствия поиграть, – профессионал. Ему, быть может, не нужны деньги, но тогда нужен престиж, а престиж такого сорта ничуть не чище пре­зренного металла.

 

Виновность

71. Не сегодня придумано, что преступность за­висит от общества; как не сегодня придуман и ци­ничный ответ на это утверждение: дескать, обще­ство само зависит от преступности. Один из самых удручающих статистических фактов нашего време­ни убеждает в том, что преступность не просто рас­тет, – она даже растет относительно быстрее, чем численность населения. Проблема виновности, при­менительно к обществу и к образованию для всего человечества, представляет далеко не академический интерес.

72. Существуют две крайние точки зрения. Со­гласно одной, преступники обладают полной сво­бодой воли; согласно другой, свободы воли у них нет никакой. Мы, как общество, живем в соответ­ствии с первым из этих убеждений; большинство из

 

[207]

нас, как индивиды, склонны придерживаться вто­рого убеждения.

73. Судья говорит преступнику: Такое преступ­ление мог совершить только последний трус и негодяй. В то время как ему следовало бы сказать: Совершён­ный вами поступок наносит урон обществу и свиде­тельствует о том, что рассудок ваш либо болен, либо недоразвит; от имени общества я приношу вам свои извинения, если виной тому послужило недостаточное образование, и я по-человечески сочувствую вам, если виной тому послужила дурная наследственность; я при­му меры к тому, чтобы отныне с вами обращались и о вас заботились наилучшим образом. В мире, каков есть он на сегодняшний день, ни один судья не дойдет в своем гуманизме до такой несуразицы, потому что прекрасно знает: судья воздает по закону, а не по справедливости. Мы говорим о политике ядерного устрашения – о том, как ужасно, что человеку при­ходится жить в таких условиях. Но с тех пор, как существует закон, мы всегда живем в условиях по­литики устрашения – не в условиях подлинной че­ловеческой справедливости. Призыв попробовать исцелиться, конечно, недостаточный – в практиче­ском смысле – сдерживающий фактор на пути пре­ступности; но и полный отказ от попыток исцелиться также нельзя считать удовлетворительным откликом со стороны общества. Средство есть; а мы ни на шаг к нему не приблизились.

74. Больной человек может с полным основани­ем ненавидеть общество за то, что оно отправляет его в тюрьму, а не в больницу.

75. В истинно справедливом обществе винов­ность будет, конечно же, трактоваться с научной, а не с моральной точки зрения. Нет общества, кото-

 

[208]

рое было бы неповинно в преступлениях, в нем со­вершаемых; мы прекрасно знаем, что, признавая био­логически невиновных виновными по закону, мы поступаем так ради собственного удобства. Давным-давно известно: стоит людям уверовать в то, что они не могут не совершать преступлений, они начнут совершать и такие, от которых они в других обсто­ятельствах сумели бы воздержаться.

76. Но если мы допустим, что преступники в мас­се своей не несут ответственности за свои преступ­ления, которые совершают не столько они сами, сколько факторы, им неподвластные (наследствен­ность, среда, недостаток образования), тогда откры­вается возможность обращаться с ними так же, как мы обращаемся с людьми, страдающими серьезным недугом. Что касается генетики, то тут мы поку­да бессильны; но в нашей власти контролировать окружающую среду и образование. И в этом смысле подлинно общечеловеческое образование, которое должно быть продумано таким образом, чтобы осла­бить важнейшую причину всякой преступности – чувство неравенства, возводящее социальную безот­ветственность чуть ли не в ранг бесстрашного ре­волюционного выступления, – дает самую благо­датную почву для установления необходимого конт­роля.

77. Важное препятствие на пути предотвращения преступности и надлежащего обращения с преступ­никами – наше эмоциональное отношение к «гре­ху» и «преступлению». В первом случае мы, конеч­но, имеем дело с наследием христианства; во вто­ром – с наследием греко-римского права. И та и другая концепции безнадежно устарели и крайне вредны.

 

 [209]

78. Они по-прежнему распространяют общий для них исходный миф: за злодеяние можно заплатить. В одном случае покаянием и раскаянием; в другом – наказанием. Раскаяние дает тому, кто совершил не­праведное деяние, приятную мазохистскую иллюзию, будто бы зло в нем поверхностное, наносное, а серд­цевина у него здоровая и добрая. Покаяние и нака­зание, по их завершении, сводятся, по-видимому, к простой констатации факта принадлежности того или иного преступления тому или иному субъекту – а за­частую и факта полученной в результате выгоды. Я сполна заплатил за свой дом и Я сполна заплатил за свое преступление – высказывания, смысл кото­рых следует понимать, увы, совершенно одинаково, буквально.

79. Грех омрачает аурой недозволенности мно­жество удовольствий. Иными словами, он только сильнее их романтизирует и высвечивает, посколь­ку запрет на какое-либо удовольствие или его недо­ступность резко повышают градус наслаждения им по причинам как физического, так и психологиче­ского свойства. Самых красноречивых за всю исто­рию хулителей «греха» можно смело зачислить в ряды его главных сторонников «от противного». «Преступ­ление» же, в том значении, какое придает этому сло­ву закон, трактующий его как акт свободной воли, – это просто-напросто юридический эквивалент рели­гиозного термина.

80. Полезно здесь рассмотреть и экзистенци­алистскую позицию по отношению к виновности. Экзистенциалист говорит: я есть не только мои про­шлые добрые поступки, но и поступки дурные; нельзя их отрицать; если я делаю вид, что их не было, значит, я трус, дитя; мне остается только признать

 

[210]

их. Исходя из этого, некоторые современные писа­тели настаивают на том, что, умышленно совершая преступление и так же умышленно, без раскаяния, признавая то, что я совершил преступление, я луч­ше всего могу заявить о моем собственном суще­ствовании в качестве уникального индивида и о моем неприятии мира других, то есть общества, постро­енного на лицемерии. Но это романтическое пере­дергивание экзистенциализма. Я доказываю, что су­ществую, не тем, что принимаю бредовые решения и умышленно совершаю преступления, чтобы потом их можно было «признать» и на этом построить до­казательство «подлинности» и уникальности моего существования: поступая таким образом, я не утверж­даю ничего, кроме моего собственного специфиче­ского ощущения несостоятельности перед лицом внешней социальной реальности; я доказываю свое существование тем, что использую мое признание прошлых дурных поступков как источник энергии для совершенствования моих будущих поступков и отношений внутри этой реальности.

81. Экзистенциализм, короче говоря, учит, что если я совершил зло, мне с ним жить до конца моих дней; и что единственный способ жить с ним – при­знать то, что оно во мне навсегда. Ничто, никакое раскаяние, никакое наказание, его не сотрет; и сле­довательно, всякое новое содеянное мною зло – не возвращение, не замещение, а добавление. Что сделано, того ни исправить, ни зачеркнуть нельзя – только хуже напачкаешь.

82. Такой подход к преступлению поистине бес­ценен, потому что воспитывает свободу воли; он по­зволяет преступнику поверить в то, что у него есть выбор, что он может формировать свою жизнь и до-

 

[211]

биваться в ней равновесия, может попытаться стать хозяином своей судьбы. Вместе с той помощью, ко­торую призвана оказать психиатрия, этот подход дает преступнику наилучший шанс, получив свободу, ни­когда больше не оказаться по ту сторону тюремных ворот. Нужно изгнать из наших тюрем жутких чу­дищ, живьем пожирающих людей, – исповедующий наказание закон и исповедующую покаяние рели­гию; и нужно понимать, что период после выхода преступника на свободу следует рассматривать как период после выписки больного из больницы. Это время выздоровления; и нельзя от вчерашнего за­ключенного ждать, что он в состоянии тут же на­чать нормально функционировать в обществе. Без экономической и психологической поддержки ему не обойтись.

83. Весь ныне действующий закон – по сути, за­кон военного времени; а справедливость всегда превы­ше закона.

 

Взрослость

84. Другой печальный результат давления эконо­мических нужд на наши образовательные системы заключается в том, что мы прерываем образование слишком резко и слишком рано. В мире немало мест, где подавляющее большинство учащихся покидает школу с наступлением половой зрелости. Только когда мир наконец вступит в эпоху досуга, можно твердо надеяться, что с этой нелепостью будет по­кончено.

85. Самый существенный фактор в процессе эво­люции – это самопознание. Самая истинная и са-

 

[212]

мая ценная компенсация, которую индивид может обрести в индивидуальном бытии (существова­нии), – опять-таки самопознание.

86. Трудно обрести подлинное знание себя в воз­расте до тридцати лет. Отчасти потому так и радост­но быть молодым, что ты на пути к самопознанию, что еще не достиг его. И тем не менее мы считаем, что любое, даже самое хорошее, общее образование должно завершаться к двадцати одному году.

87. Наблюдаются три стадии снисходительного отношения к самому себе: детство, отрочество и предвзрослость (период между восемнадцатью и тридцатью). Мы воспитываем и обучаем ребенка, избавляя его от детских мифов и детского однооб­разного эгоцентризма; но все меньше и меньше на­ходится тех, кто отваживается корректировать под­ростков, и уж совсем никто не берется корректиро­вать предвзрослых.

88. Наша чрезмерная почтительность к пред-взрослым – отчасти пережиток тех времен, когда физическая энергия и сила этого возраста обладали повышенной ценностью с точки зрения выживания; когда все зависело от умения убивать и резво бе­гать; и отчасти это симптом нашего неукротимого желания стать безвозрастными.

89. У каждого возраста своя взрослость. Ребенок вполне может быть взрослым в его собственном дет­ском мире. Но сегодня наиболее развитые общества учат подрастающее поколение быть взрослыми, когда они еще только подростки. Подростки, «тинэйджеры», начинают с поразительной ловкостью имити­ровать взрослость, и в результате многие взрослые по годам люди на самом деле остаются вечными под-

 

[213]

ростками, имитирующими взрослость. Разные фак­торы социального давления останавливают их раз­витие на стадии псевдовзрослости и вынуждают их надеть маску, которой они поначалу пользуются, чтобы выглядеть взрослыми, а после носят уже не снимая.

90. Взрослость не есть некий возраст: это состо­яние, когда человек познал себя.

 

Адам и Ева

91. Мужское и женское начало – два мощнейших биологических принципа; их бесперебойное взаимо­действие в обществе – один из главных признаков общественного здоровья. С этой точки зрения, наш мир, несмотря на теперь уже всеобщее политическое раскрепощение женщин, демонстрирует явные при­меты нездоровья; и нездоровье это по большей час­ти вырастает из эгоистической мужской деспотии.

92. Миф об искушении Адама я интерпретирую следующим образом. Адам есть ненависть к переме­нам и бесплодная ностальгия по невинности живот­ных. Змей – воображение, способность сопоставлять, самосознание. Ева – это принятие человеком от­ветственности, необходимости прогресса и необ­ходимости прогресс контролировать. Райский сад – недосягаемая мечта. Грехопадение – неотъемлемый processus эволюции. Бог в Книге Бытия – персони­фикация Адамовой злой обиды.

93. Адам – это «стасис», или консерватизм; Ева – «кинесис», или прогресс. Адамовы общества – те, в которых мужчина и отец, мужские божества,

 

[214]

требуют беспрекословного подчинения обществен­ным институтам и нормам поведения, что и наблю­далось на протяжении большинства периодов исто­рии нашей эры. Типичный такой период – викто­рианская эпоха в Англии. Евины общества – те, в которых женщина и мать, женские божества, вся­чески поощряют новаторство и эксперимент, как и обновление понятий, целей и способов чувствова­ния. Типичными примерами могут служить эпоха Возрождения и наша собственная эпоха.

94. Есть, конечно, и Адамо-женщины и Ево-мужчины; среди прогрессивных художников и мыслите­лей мировой величины по пальцам можно пересчи­тать тех, кто не принадлежал ко второй из означен­ных категорий.

95. Мелочный, злобный и все еще господству­ющий антифеминизм подвластного Адаму человече­ства – это не затухающий отсвет некогда действи­тельно важного мужского превосходства в физиче­ской силе и полезности в условиях борьбы за выживание. Для «Адама» в мужчине женщина – все­го лишь вместилище, которым, если надо, можно овладеть силой. Эта мужская ассоциация всего жен­ского с объектом допустимого насилия выходит да­леко за пределы женского тела. Можно взять силой прогресс и новаторство; да вообще все, что не осно­вано на примитивной грубой силе, можно изнаси­ловать. Все прогрессивные философские течения феминистичны. Адам – князек в замке на горе; во­енные набеги и фортификационные сооружения, собственная сила и собственный престиж: вот все, чем он одержим.

96. Но Еве хватило не только ума выманить Ада­ма из дурацкой спячки в райском саду, ей также хва-

 

[215]

тило доброты остаться с ним после; и это свойство женского начала – терпимость, скептическое в це­лом отношение к убежденности Адама в праве силь­ного – как раз и есть для общества самое ценное. Всякая мать –это эволюционная система в микро­космосе; у нее нет выбора, кроме как любить то, что есть, – своего ребенка, будь он урод, наглец, пре­ступник, эгоист, тупица или калека. Материнство – самая надежная школа терпимости; а терпимость, как нам еще предстоит усвоить, – самая надежная из всех человеческих премудростей.

 

Сексуальная свобода

97. Что бы профессиональные блюстители обще­ственной морали ни говорили, секс, метеоритом во­рвавшийся на авансцену из-за балдахинов и крино­линов викторианской стыдливости и благопристой­ности, – это не только и не столько свидетельство утраты элементарных понятий о нравственности и «приличиях». Быть может, это бегство от непороч­ности; если для того, чтобы верно судить, нам нуж­но сравнить поколение нынешнее с поколениями предшествующими, то это и точно бегство от цело­мудренной непорочности. Но это еще и бегство к чему-то.

98. В большинстве нынешних обществ неофици­альное отношение к сексуальной морали сейчас та­ково, что – по крайней мере, среди не связанных браком взрослых – разнообразные сексуальные экспе­рименты и приключения не считаются чем-то в кор­не греховным или преступным. При этом неважно, сопровождаются они или нет чувством любви, под каковым я понимаю желание сохранить отношения,

 

[216]

независимо от того, приносят ли они сексуальное и, в конечном счете, любое другое наслаждение.

99. Адюльтер – это скорее доказательство несо­стоятельности брака, нежели измена ему; и развод – терапевтическое средство очищения или прекраще­ния нездоровой ситуации. Такой брак при нормаль­ных обстоятельствах нравственностью уже и не пах­нет. Это как лечь на операционный стол. И винить тут следует не столько индивида, сколько природу.

100. Но официальное мнение, выразителями ко­торого выступают различные церкви, газеты, пра­вительства, а во многих случаях и статьи законов, стоит на том, что коитус до и вне брака всегда в большей или меньшей степени греховен и анти­социален.

101. Общественная значимость, которую мы все-таки признаем за сексом, определяется в большой степени этой запретительно-разрешительной напря­женностью: нашим опытом постижения, что есть за­служенно–незаслуженно, законно–незаконно, лич­ное–публичное, вызов–покорность, бунт–конфор­мизм. И во всех подобных ситуациях множество свидетельств поддержки «от противного». «Мораль­ность» нападает на «аморальность» и получает от этого удовольствие и приток энергии; «аморальность» пытается дать отпор или уклониться от «морально­сти» и, в свою очередь, получает удовольствие и при­ток энергии от этого отпора и этого уклонения.

102. Официальное же отношение, разумеется, в корне нереалистично; только в немногих, лежащих на периферии, областях (таких как проституция или аборты) официальное мнение может быть насильно претворено в жизнь; и если дети знают, что ббль-

 

[217]

шая часть сада, где растут аппетитные сочные ябло­ки, расположена так, что хозяину их не поймать, сколько бы он им ни грозил, соблазн воровать яб­локи становится у них от этого только сильнее. Да и вообще, здесь мы имеем дело с детьми, которые перво-наперво затеют спор, кому по праву принад­лежит этот сад. Отсюда можно заключить, что про­тивники сексуальной свободы в действительности принадлежат к числу ее главных пропагандистов.

103. Результатом этой двусмысленной ситуации стал апофеоз противозаконных сексуальных отно­шений – противозаконных по меркам официальной общественной морали. Отношения такого рода сыз­давна именуются любовной связью – «любовной», заметьте, то есть предполагающей именно тот ком­понент, отсутствие которого так беспокоит совре­менных пуритан. Правда, сейчас больше в ходу ин­тимные связи, чем сердечные привязанности.

104. Чем чреваты внебрачные связи, всем хоро­шо известно. Свободная любовь мало способствует любви настоящей. Эмоциональная нестабильность, толкнувшая вас в чью-то постель, вряд ли сменится эмоциональной стабильностью, которая понадобит­ся вам для того, чтобы из этой постели выбраться. Всё больше страдающих венерическими заболевани­ями. Всё больше страдающих неврозами. Больше раз­битых семей, больше ни в чем не повинных детей, которые страдают от этого и которые, в свою оче­редь, порождают новые страдания. И вот за этими-то непобедимыми чудищами, дремучими лесами, коварными трясинами, потемками души маняще сия­ет Святой Грааль – счастливая, ничем не омрачен­ная любовная связь. С другой стороны, во многих яростных разоблачениях любовной связи явственно

 

[218]

различим душок патологической неприязни к сек­суальному удовольствию; и какой-нибудь беспри­страстный судья, весьма вероятно, счел бы, что в та­кого рода «нравственности» предвзятости не мень­ше, чем в гипотетическом «скотстве», с которым она отчаянно борется.

105. Сексуальное влечение и сексуальный акт сами по себе невинны – ни моральны, ни амораль­ны по своей сути. Секс как все великие силы: про­сто сила и всё. Мы можем считать моральным или аморальным то или иное проявление или ситуацию, в которой реализуется эта сила, – но не саму силу.

106. Коитус, даже в самом своем животном об­личье, – наилучшая ритуализация природы целого, природы реальности. Тайна его отчасти в том, что ритуал этот совершают (за исключением тех случа­ев, которые, по нынешним меркам, относятся к раз­ряду извращений) один на один, и постигают один на один, и наслаждаются им тоже один на один. Удовольствие частично именно в том, что тут от­крывается простор бесконечному разнообразию, как физическому, так и эмоциональному; разнообразию, где взаимодействуют такие составляющие, как парт­нер, место, настроение, манера, время. В общем, проблему можно свести к следующему. Как обще­ству найти оптимальное решение – как позволить индивиду на собственном опыте познать эту со­кровенную тайну и испытать разнообразие удоволь­ствия, но чтобы при этом не нанести урон самому обществу?

107. Главный социологический аргумент против интимных плотских связей состоит в том, что они навсегда прививают вкус к беспорядочной сексуаль­ной жизни и, следовательно, потворствуют супруже-

 

[2191

ской неверности. И по-видимому, это ближе к ис­тине, чем контраргумент: что такие связи помогают сделать окончательный выбор мужа или жены и по­вышают вероятность удачного брака. Это еще, до­пустим, может быть верно, если у молодых людей было достаточно времени, возможностей и эмоцио­нальной сдержанности для широкого диапазона свя­зей до брака; но таких среди молодых немного. Го­раздо чаще связи, в которые вступают молодые люди, психологически еще незрелые и подражающие мод­ному поветрию, приводят к бракам-катастрофам или к затяжному совместному мучению.

108. Во всяком случае, не меньшее, если не боль­шее зло, чем сама внебрачная связь» представляет собой ситуация, при которой такая связь, окружен­ная манящей аурой аморальности и передового сво­бодомыслия, выступает неким «удачным» прибежи­щем, неким способом уйти от разностороннего дав­ления общества, некой компенсацией за то, что в конце концов придется умереть, – то есть выступа­ет всем тем, чем она отчасти и является, но чем по сути быть не должна. Поскольку в эпоху, когда та­кие отношения все еще идут вразрез с официаль­ным законом, какими бы безобидными помыслами и удовольствиями они ни сопровождались, ясно, что они неизбежно вступают в конфликт со всеми теми представлениями о недопустимом, с точки зрения образа мыслей и совести (то есть с тем коллектив­ным суперэго), – которые внедрены в наше созна­ние обществом.

109. Подростки и предвзрослые в массе своей, естественно, оказываются сбитыми с толку двумя имитирующими друг друга внутренними побужде­ниями: тягой к приобретению сексуального опыта (само по себе это часть еще более глубинного стрем-

 

[220]

ления к случайному и авантюрному) и тягой к люб­ви в форме существующего в обществе института брака (само по себе это часть тяги к определенно­сти и защищенности). Молодым людям оказывается непросто провести между ними грань; порой то, что начинается как одно, уже через несколько мгнове­ний может превратиться в другое. Желание поцело­вать оборачивается желанием жить вместе до конца дней, а желание пожениться оборачивается краткой вспышкой томления по другому телу.

110. Гораздо больше, чем сейчас, сексуальное об­разование подростков должно быть направлено на то, чтобы обучить их этиологии любви; это никак не менее важно, чем знать физиологию коитуса.

111. Широко бытует мнение, что любовь и секс несовместимы. Что если у вас за плечами внуши­тельный сексуальный опыт, то любить вы уже не­способны (Дон Жуан); и что если вы любите (под­держиваете постоянные отношения вроде брачного союза), то рано или поздно вы перестанете полу­чать радость от секса. Это мнение находит опору в привычке смотреть на брак как на только лишь санк­ционированный секс, а совсем не как на средство утверждения любви. Если вы накладываете строжай­ший запрет на добрачную любовную связь, вам не следует ждать, что у молодых людей выработается правильное понимание брака – понимание того, чем по идее должен быть брак: реализацией намерения любить, а не желания наслаждаться коитусом на за­конных основаниях.

112. Прелесть незаконного сексуального опыта иногда только наполовину в том, что он сексуаль­ный, а в остальном именно в том, что он незакон­ный. Когда Мольн вновь обрел наконец свое domaine

 

[221]

perdu, domaine sans nom¹, когда наконец вновь по­встречал таинственную Ивонну де Гале – что же он сделал? Убежал куда глаза глядят после первой брач­ной ночи.

113. Когда индивида со всех сторон одолевают силы антииндивидуальности; немо; ощущение, что смерть абсолютна; дегуманизирующие процессы массового производства и производства массы, – любовная связь предстает не только как способ укрыться в очарованном саду эго, но и как квазиге­роический жест, продиктованный духом гордой не­покорности.

114. Точно так же, как индивид пользуется ис­кусством, чтобы дать выход внутреннему протесту против каких-то перекосов в общественном устрой­стве, он пользуется и любовной связью. Это как взять и прогулять опостылевшую школу, сбежать на де­нек от ее убийственной скуки порезвиться на при­волье. Все современное массовое искусство на этом и строится. Вслушайтесь в слова поп-музыки. Срав­ните сексуальную привлекательность такого персо­нажа, как Джеймс Бонд, и таких, как Мегрэ и Шер­лок Холмс.

115. Все то же самое относится и к рекламе. Си­гареты рекомендуются покупателям не потому, что они хороши как сигареты, а потому, что они послу­жат удачным аккомпанементом к любовному при­ключению; рекламодатели заверяют вас, что вы су­меете «покорить», «соблазнить», «пленить» (всё от-

_____________________________________

1 Утраченное, безымянное владение (фр.). Мольн и Ивонна де Гале – персонажи романа «Большой Мольн» (1913) фран­цузского писателя Алена-Фурнье (наст, имя Анри-Альбан Фурнье, 1886-1914).

 

[222]

тенки действия приворотного зелья) тех, кому вы подарите что-нибудь из огромного выбора самых невинных вещей – конфеты, авторучки, украшения, отдых с оплаченной дорогой, питанием и прожива­нием, да все что угодно. Аналогичные тенденции прослеживаются в рекламе автомашин и одежды, правда здесь на первый план выступает способность выполнять функцию не столько приворотного зелья, сколько афродизиака, средства, стимулирующего по­ловую потенцию. С такой машиной мужчины все­гда на высоте; в таком платье вы сразу почувствуете себя Мессалиной. Даже ткани, послушные воле рек­ламодателей, приобретают некие морально-этические ассоциации, искусно вплетенные в саму их фак­туру. Вы покупаете уже не просто черную кожу – вы покупаете намек на извращенность с садистским уклоном.

116. Внебрачная связь становится особенно за­манчивой после нескольких лет супружеской жиз­ни. У мужей развивается что-то вроде nostalgie de la vierge¹, у жен – мечта о жизни за стенами домаш­ней тюрьмы, за глухими четырьмя стенами, имя которым муж, дети, работа по дому и кухня. У муж­чин желание, судя по всему, имеет откровенно сек­суальную направленность. У женщин это мечта, орга­низованная более сложно. Но в обоих случаях это бегство от реальности; а если тут замешаны еще и дети – бегство от ответственности.

117. Для гипотетически неверного мужа или же­ны внешнее давление, подталкивающее к любовной связи, наверное, меньше, а наказание за нее тяже­лее, чем для человека, свободного от брачных уз.

__________________________

1 Ностальгия по девственнице (фр.).

 

[223]

В отношении морали тут, как правило, все гораздо яснее; но другие факторы, такие как обостренный страх потерпеть неудачу или не получить удовле­творения, который появляется с возрастом, воспо­минания о добрачных связях (или об их отсутствии), рутина семейной жизни на фоне царящей в обще­стве атмосферы хмельной вседозволенности, могут привести к тому, что объективно ясная суть дела те­перь, как никогда раньше в истории, становится субъективно менее понятной.

118. Удовольствие может со временем начать вос­приниматься как ответственность; тогда как ответ­ственность лишь изредка может начать восприни­маться тем, чем она в принципе способна быть, – удовольствием. Сколько браков рушится из-за того, что рушится столько браков?

119. Если вся философия капиталистического об­щества сводится к следующему: вы должны себе столько, сколько можете получить, идет ли речь о деньгах, статусе, имуществе, наслаждениях или раз­нообразном личном опыте, – может ли в этом свете удовольствие не стать долгом?

120. Во всяком капиталистическом обществе на­блюдается тенденция обращать весь опыт жизни и все отношения в вещи – вещи, к которым приме­нима та же шкала ценностей, что и к стиральным машинам, и к батареям центрального отопления: то есть оценка с точки зрения относительной дешевиз­ны того или иного бытового удобства и удовольствия, извлекаемого от его использования. Кроме того, в перенаселенном, живущем под страхом инфляции обществе прослеживается тенденция к созданию ве­щей недолговечных, и следовательно, к тому, чтобы видеть в недолговечности и добродетель, и источ-

 

[224]

ник удовольствия. Старое на выброс, новое в дом. Подобно тому, как за нами неотступно следует при­зрак любовной связи, от нас не отстает и призрак вечной жажды новизны, и оба эти призрака – род­ные братья.

121. Отцы и матери уже не воспринимают своих чад как просто детей; по мере того как они взросле­ют, старшие все больше видят в них соперников в погоне за наслаждениями. Мало того, соперников, которым, по-видимому, суждено одержать победу. Всякий раз, когда перемена в социальных привыч­ках привносит в мир дополнительное удовольствие, пусть даже самое безобидное, кто-то из людей стар­шего поколения непременно выскажется против нов­шества по той простой причине, что им, старшим, пришлось обходиться без соответствующей переме­ны, когда они были молоды. А кто-то примется очер­тя голову и совсем уже глупо нагонять упущенное. Под ударом в этом случае оказываются далеко не только целомудрие, нравственность и брак, но и все в целом традиционные представления о том, кто мы и зачем мы.

122. Некоторые высказывают мнение, что мы приближаемся к эпохе, когда каждый будет иметь сексуальные отношения сколько ему угодно и с кем угодно, независимо от каких-либо иных социальных связей. Это будет возможно, утверждают сторонни­ки такой точки зрения, потому, что копуляция пе­рестанет считаться чем-то особенным – все равно как танцевать или говорить сколько вам угодно и с кем угодно. В таком обществе никто не увидел бы ничего исключительного даже в публичном коитусе; и как сейчас выстраиваются очереди желающих по­любоваться искусством Марго Фонтейн и Рудольфа Нуреева, так выстраивались бы очереди желающих

 

[225]

полюбоваться мастерами искусства куда более древ­него. Короче говоря, мы просто вернулись бы к древ­ним, дохристианским представлениям о сексе как занятии, которое не требует какой-то специфической интимной обстановки вдали от посторонних глаз и которое не связано ни с какими специфическими запросами. Смутная вероятность, что такая депури-танизация секса в один прекрасный день наступит, имеется; но покуда существующие сексуальные услов­ности, как освященные законом, так и осуждаемые им, питают некую глубинную потребность челове­ка, живущего в обществе, которое не приносит удов­летворения, – этого не произойдет.

123. В системе общечеловеческого образования обучение в этой сфере непременно должно опираться на следующие соображения:

(A) Одним из веских аргументов за то, чтобы де­лать упор на обучение самоанализу, и за то, чтобы вообще шире применять анализ своего «я», служит тот довод, что половина всей боли, причиняемой внебрачной связью и распав­шимся браком, как и собственно причина бо­ли, проистекает из невежества каждого из уча­стников – относительно себя самого и своего партнера.

(B) Чрезмерная коммерциализация секса, и осо­бенно любовной связи, – не самый завидный бриллиант в короне капитализма.

(C) Из всех видов деятельности секс меньше дру­гих поддается каким-то обобщениям; он все­гда относителен, всегда обусловлен ситуаци­ей. Запрещать его так же глупо, как его пред­писывать. Остается только просвещать.

(D) Обучать физиологии секса, не обучая психо­логии любви, все равно что обучить всем тон-

 

[226]

костям устройства корабля, но не объяснить, как им управлять.

(E) Апологеты «нравственности» не вправе осуж­дать или пытаться ставить препоны на пути каких бы то ни было сексуальных отношений, если не в состоянии наглядно доказать, что это приносит обществу больше несчастья, чем счастья. Куда как просто привести статистику противоправных действий, разводов и вене­рических заболеваний; но статистику сексу­ального счастья раздобыть будет потруднее.

(F) Ребенок – закон против адюльтера; и хотя ви­новный в адюльтере теперь уже не совершает преступления против закона, он по-прежне­му совершает преступление против ребенка. Но по мере того, как дети взрослеют, развод все меньше становится преступлением: дис­гармония в отношениях, которая для ребенка со временем становится все очевиднее, может причинить не меньше вреда, чем разрыв брака.

(G) Как злоупотребляют порой хирургическим вмешательством, так и разводом. Но то, что некой вещью можно в принципе злоупотреб­лять, отнюдь не аргумент против этой вещи.

(Н) Наиболее достойные отношения – это брач­ный союз, то есть любовь. Его благородство зиждется на альтруизме, желании служить дру­гому, выходящем далеко за пределы всех удо­вольствий, которые из этих отношений мож­но извлечь; и на отказе когда-либо воспри­нимать другого как вещь, предмет, нечто практически целесообразное.

(I) Секс – это обмен удовольствиями, потреб­ностями; любовь – безвозмездная отдача.

(J) Эта-то безвозмездная отдача, бескорыстная по­мощь, этот постоянный прирост добра в чис­том виде и составляет уникальность челове-

 

[227]

ка – как и настоящую суть настоящего брака. Это квинтэссенция того, ради чего придума­на великая алхимия секса; и всякий адюльтер вредит ей, всякая измена изменяет ей, всякая жестокость бросает на нее тень.

 

Внутреннее образование

124. Не должно быть так, чтобы человек был пре­выше всего необходим обществу; нужно, чтобы че­ловек был превыше всего необходим себе самому. Он не может считаться образованным, пока не под­верг анализу свое «я» и не усвоил общезакономер­ный психологический механизм. На сегодняшний день обучение направлено на «персону», а не на под­линное я. Персона же состоит из множества насло­ений разной степени затвердения, которые скрыва­ют то, что я действительно чувствую и что я дей­ствительно думаю. Само собой разумеется, мы все неизбежно выступаем в роли той или иной персо­ны, но вовсе не разумеется, что нам следует до та­кой степени скрывать наше подлинное «я», как того требуют нынешние общества и ныне существующие образовательные системы. Нам следует учить не кон­формизму (с этой задачей общество справляется ав­томатически), а тому, как и когда следует конфор­мизму противостоять.

 

Значение «сейчас»

125. В нашей вселенной зеркал и метафор чело­век служит отражением и параллелью всем существу­ющим реальностям. Все они присутствуют в каж­дом сознании, хотя и глубоко скрыты. Бесконечный

 

[228]

процесс приобретает конечность в каждой вещи; каждая вещь – это поперечный срез вечности.

126. Конец всей эволюции – это распад. Тут нет ничего абсурдного. Абсурдным было бы, если бы концом эволюции было бы идеальное состояние. Абсурдным было бы, если бы у эволюции был лю­бой иной конец, кроме распада. Таким образом, эво­люция бессмысленна, если это эволюция, направ­ленная к чему-то. Она сейчас или она ничто. Луч­шее состояние, лучшее устройство, лучшее «я», лучший мир – все эти лучшие вещи берут начало в сейчас.

127. Целое – не цепь, а волчок. Волчок все вре­мя вертится, но остается на месте. Можно указать на звено в цепи или точку на дороге и сказать: «Вот наилучшее место», но волчок всегда на одном мес­те. Масса волчка должна быть равномерно распре­делена относительно его центральной оси, иначе он начнет крениться и вихлять. Все тенденции, наблю­даемые во множестве религиозных и политических учений, которые настойчиво уводят прочь от жизни в настоящем, от сейчас; все попытки заставить нас переместить основную тяжесть и энергию чаяний и надежд в некий иной мир (потусторонний или уто­пический) – подобны беспорядочному движению массы внутри волчка. Мы разбрасываемся нашими возможностями, легко отдаем их во власть центро­бежных сил. Подлинный же смысл жизни тесно при­мыкает к оси каждого конкретного сейчас.

128. Неслучайно поиск человеком собственного «я» государству ни к чему Система образования орга­низована государством так, чтобы продлить суще­ствование государства; а поиск и обнаружение соб-

 

[229]

ственного «я» зачастую означает и обнаружение под­линной сущности государства.

129. Наши нынешние образовательные систе­мы – полувоенные. Их цель – поставлять верных слуг и солдат, которые беспрекословно подчиняются и заведомо принимают навязываемую им подготов­ку как наилучшую из всех возможных. Наибольше­го успеха в государстве добиваются те, кто наиболее заинтересован в том, чтобы продлить существова­ние государства в неизменном виде; одновременно это те, в чьей власти контролировать систему обра­зования, в частности обеспечивать условия, при ко­торых желательный для них «продукт» этой систе­мы был бы отменно вознагражден.

130. Государство и правительство – это образ мыслей, ориентированный на «потом»: это систе­мы, обслуживающие это самое «потом». Мы гово­рим: «Он живет прошлым» – и говорим это с жа­лостью или презрением; при этом большинство из нас живет будущим.

131. Государство не желает быть – оно желает быть всегда.

132. Правда и то, что многие из нас живут за­втрашним днем, потому что день сегодняшний не­пригоден для жизни, но сделать сегодняшний день пригодным для жизни не в интересах государства. Несостоятельность государства по разным линиям главным образом и вынуждает человека жить буду­щим; а основная причина этой несостоятельности заключается в том, что государства мира отказыва­ются объединить усилия и решить две жизненно важ­ные задачи – сократить численность населения и дать образование.

 

[230]

Внутреннее знание

133. В сознании большинства из нас по сей день крепко сидит миф о разделительной черте между здо­ровьем и нездоровьем; и пожалуй, в первую очередь это касается области психического здоровья – как раз той области, где проводить подобные демарка­ционные линии в высшей степени абсурдно. Беско­нечные насмешки над психиатрией, и особенно пси­хоанализом, – верный признак страха. «Здоровые» среди нас склонны цепляться за свои фобии и не­врозы; мы не желаем, чтобы их выставляли на все­общее обозрение.

134. Ни в чем так не проявляется несостоятель­ность существующих систем образования, как в ны­нешнем отношении к психологии. Представление, будто школьным психологам следует все свое время посвящать «нездоровым» (ученикам, страдающим не­врозами или отстающим в развитии), иначе как аб­сурдным не назовешь. Ведь «здоровые» нуждаются в их внимании ничуть не меньше. Одним из ключе­вых предметов всякого общечеловеческого образо­вания должна стать общая психология; а ключевой заботой должен стать анализ личности каждого уче­ника.

135. Здесь не место обсуждать сравнительные до­стоинства разных школ психологии как теоретиче­ской дисциплины. Но коль скоро психологический аспект общечеловеческого образования должен иметь четко выраженный социальный уклон, нам следует, несомненно, главное внимание уделить биологиче­ской теории главенства – подчинения.

136. Эта теория возникла в результате изучения приматов, таких как гориллы и шимпанзе. Уста-

 

[231]

новлено, что их относительное главенство друг над другом или подчинение друг другу зависит прежде всего от величины особи и (за исключением перио­дов, когда у самок течка) несексуальных факторов, которые скорее сродни чувству уверенности в себе у человека. Таким образом, окажись в одной клетке крупная самка и мелкий самец, они будут соответ­ственно господином и подчиненным; причем са­мец будет принимать типичные для самки копуляторные позиции, демонстрируя подчинение. Мы должны отдавать себе отчет в том, что все челове­ческие существа принимают на себя ту или другую из этих ролей (или же периодически переключают­ся с одной на другую) независимо от пола. Поведе­ние, типичное для членов всякой организации и в просторечье именуемое готовностью лизать сапоги (или, грубее, задницу), – чистейший пример подчи­ненной роли. Если на такую роль соглашается муж­чина, он в метафизическом смысле «отдается»; не­спроста два самых распространенных непристойных выражения в любом языке сводятся к идее «иметь» кого-то либо как женщину, либо как мужчину. И то и другое означает заявление прав на главенство и обозначает природу того, кому отводится роль под­чиненного.

137. Но, разумеется, человеческие существа не сидят по клеткам, а живут в куда более сложных ситуациях; и главную опасность для общества пред­ставляет свойство таких отношений порождать цеп­ную реакцию. Тот, кто сознательно подчиняется од­ному лицу, начинает больше или меньше отыгры­ваться на другом, принимая по отношению к нему главенствующую роль. Люди-подчиненные обычно сознают свое подчиненное положение, как и свя-

 

[232]

занное с ним тайное недовольство, и потому пре­красно видят, какой путь ведет их к компенси­рующему удовольствию в любых иных жизненных ситуациях. От общей «исторической обиды» или чув­ства ущербности, испытанного немецким народом в период между двумя мировыми войнами, лежит пря­мая дорога к гонениям на евреев. Порочный круг садомазохизма складывается в обществе на удивле­ние легко и естественно.

138. Птицы дают нам нагляднейший образец ме­ханизма, который развился в природе для преодо­ления этого порочного круга: это так называемая «территория». У некоторых видов пернатых настоль­ко сильна биологическая ценность привычки гнез­диться большими колониями, что чувство террито­рии выражено у них незначительно; зато у таких видов наблюдается высокоразвитая система внутрен­ней иерархии – образно говоря, кто за кем клюет. Эти виды выигрывают сразу по двум линиям. От врагов они защищены самой своей численностью; а те, кого они сами же заклевывают до смерти,– слабейшие особи. Другие виды, по крайней мере в продолжение брачного периода и выкармливания птенцов, устанавливают некие границы своих вла­дений, в пределы которых никакая другая пара не может вторгаться безнаказанно. При такой си­стеме птицы меньше подвержены инфекционным за­болеваниям, голоду и т.д. В том, что обе системы успешно действуют, легко убедиться на примере се­мейства вороновых (самого «умного» птичьего се­мейства): близкородственные виды придержива­ются разных систем. Так, галки и грачи живут по преимуществу коллективно, тогда как вороны и сороки – в основном парами или небольшими семьями.

 

[233]

139. Человек пользуется обеими системами. Мы защищаемся и обеспечиваем наши насущные жиз­ненные потребности коллективно; именно в та­ких коллективных ситуациях, которые сами по себе предусматривают определенную иерархическую структуру – кто кем командует и кто какое положе­ние занимает, – с наибольшей очевидностью и вы­является, «кто за кем клюет» в человеческом сооб­ществе. Но это не мешает нам также претендовать на владения, аналогичные территориям видов-оди­ночек, в пределах которых мы ощущали бы свое гла­венство. И хотя когда мы говорим о своей «террито­рии», нам в первую очередь, естественно, приходят в голову такие сферы, как принадлежащие нам дом, сад, собственность и имущество, мы все несем с со­бой еще и куда более важный психологический свод эмоций, идей и убеждений. Эта психическая террито­рия управляет всем нашим социальным поведением, и для нас жизненно важно, чтобы наше образование предусматривало ее более тщательное изучение и во­обще уделяло ей больше внимания, поскольку это почти наверняка тот аспект нас самих, о котором мы знаем меньше всего.

140. Очень часто демаркационной линией этой психической территории служит комплекс по Юнгу. Комплекс – это идея или группа связанных между собой идей, относительно которых мы не способны мыслить рационально и объективно, но исключи­тельно эмоционально и субъективно. Теория Юнга объясняет комплекс как сознательное проявление бессознательных страхов и желаний; но комплексы отменно служат еще и как предупреждение другим представителям данного вида, удерживая их от втор­жения в определенную область. Какой-нибудь чу-

 

[234]

дак, упрямо цепляющийся за идею, что мир плос­кий, может не на шутку разгневаться, если предста-вить ему ясные опровержения его представлений. Его гнев, разумеется, не есть доказательство его право­ты, но нередко помогает оградить его точку зрения от дальнейших нападок.

141. Главное назначение психической террито­рии, которую мы вокруг себя создаем, – это, конеч­но, противодействовать нашему ощущению немо, собственной ничтожности; и отсюда сразу становится понятно, что недостаточно просто уничтожить тще­славные устремления, иллюзии и комплексы, ко­торыми мы заслоняемся (или обозначаем свои гра­ницы), поскольку таким образом мы рискуем унич­тожить своеобразие личности. Значит, в первую очередь нам предстоит выявить, что во всем этом демаркационно-фортификационном материале дей­ствительно ценно; и после сделать так, чтобы то, что выявлено как ценное, показало бы запуганному че­ловеку, укрывшемуся за фортификациями, то, что неценно.

142. Осмысление той роли, которую играют в нашей жизни подчинение и главенство; анализ того, что в принятой на себя роли строго необходимо (или анализ того, как индивид распределяет применитель­но к себе разные роли), и выявление ценности пси­хической территории, которую мы пытаемся очер­тить, – все это составляет основу для учебного лич­ностного анализа каждого учащегося. Это, конечно, не исключает анализа, базирующегося на более при­вычных психологических теориях: так, системы Ад­лера и Карен Хорни будут, по всей вероятности, осо­бенно уместны. Но описанный учебный анализ – самый обнадеживающий путь, если мы хотим, что-

 

[235]

бы у людей в нашем мире стало больше самопони­мания и терпимости и больше равенства в существо­вании.

143. Наилучшее представление об этой фазе «вну­треннего» образования дает перечень вопросов, на которые учащиеся, по завершении курса, должны су­меть ответить.

Кто я?

В чем я похож на большинство других людей и в чем от них отличаюсь?

В чем состоят мои обязанности по отношению к себе самому?

В чем состоят мои обязанности по отношению к другим?

В чем состоят обязанности работодателя, работ­ника, гражданина, индивида?

До какой степени, учитывая мои возможности, я реализую и уравновешиваю эти противоречивые крайности?

Что для меня любовь?

Что для меня вина?

Что для меня справедливость?

Что для меня наука?

Что для меня искусство?

Синоптическое образование

144. Это образование устремляет все внимание только на одно: почему все именно таково, каково оно есть. Поскольку все мы, люди, пребываем в одной и той же ситуации, такое образование долж­но быть во всем мире единым.

145. Оно должно охватывать изучение великих религиозных и философских учений прошлого и на-

 

[236]

стоящего, – но поскольку оно по своей установке синоптическое, эти учения должны быть представ­лены как интерпретации реальности или ее метафо­ры. Известно, что это та область, где истина всегда сложнее, чем наша формулировка истины.

146. Мне кажется, что неизбежный вывод, к ко­торому приводит подлинно синоптический взгляд на человеческое существование, гласит, что главная цель эволюции – сохранение материи. Всякой форме жи­вой материи задан ее особый смысл жизни; и наш, человеческий, смысл состоит в том, чтобы утвердить равенство получаемой от жизни компенсации. По­скольку в нашем нынешнем мире, куда ни посмот­ри, всюду наталкиваешься на проявления неравен­ства, грамотное синоптическое образование должно привести к возникновению чувства недовольства, которое есть также и чувство нравственной целе­устремленности.

147. Я убежден также, что такое образование обя­зано развенчать представление о том, будто Бог (в традиционном понимании) может в любом, кро­ме как в описанном мной негативном, смысле обла­дать человеческими свойствами или способностями; если коротко – для нас же лучше исходить из того, что такого Бога нет.

148. И наконец, это образование сокрушит нашу последнюю ребяческую веру в загробную жизнь, веру, через которую, как через дыру в худом ведре, поти­хоньку вытекает реальная жизнь. Если смерть абсо­лютна, то абсолютна и жизнь; жизнь священна; доб­рое отношение к другой жизни – основа основ; сего­дня – больше, чем завтра; день торжествует над

 

[237]

ночью. Делать – значит «сейчас», значит жить; смерть «делать» неспособна.

149. В конечном счете средства – всё, цель – ничто. Все, что мы именуем бессмертным, смертно. Все, что может сотворить ядерная катастрофа, неиз­бежно сотворит время. Так живите сейчас – и учите этому.

150. Тайна не в начале или конце, но в сейчас. Начала не было; конца не будет.