Д. Эрибон Мишель Фуко. –М.: Молодая гвардия, 2008. –378 с.

Часть вторая

ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ

 

Глава пятая ОПЛОТ БУРЖУАЗИИ

Август–сентябрь 1965 года: Мишель Фуко в Бразилии, в Сан-Паулу. Он предлагает прочесть свою объемную рукопись Жерару Лебрану. Можно сказать, дает на консультацию экс­перту: Лебран – специалист по Канту и Гегелю, а также пре­красный знаток феноменологии и творчества Мерло-Понти...

________________________________

* Фуко М. Рождение клиники... М., 1998. С. 292. ** Там же.

188

 

Он изучает рукопись. Они беседуют... Когда спустя несколь­ко месяцев книга будет опубликована, Лебран с изумлением обнаружит в ней главу, отсутствовавшую в рукописи. Во «Введении», где обрисовывается основная тематика книги, Фуко анализирует картину Веласкеса «Придворные дамы». Это блестящий фрагмент, дописанный в последний момент, должно быть, сыграет непоследнюю роль в успехе книги. Речь идет о статье, опубликованной Фуко в «Mercure de France». Как рассказываетЛьер Нора, Фуко долго не решал­ся вставить статью^ книгу. «Он полагал, что она слишком литературна для книги, но я так не считал».

Фуко хотел назвать книгу так, как впоследствии будет на­звана ее вторая глава – «Проза мира». Однако именно такое название намеревался дать Мерло-Понти одному тексту, об­наруженному после его смерти*. Фуко не слишком стремит­ся во весь голос заявить о влиянии на него философа, кото­рым он восхищался на протяжении долгого времени. И раздумывает, не назвать ли ему книгу «Порядок вещей». Или: «Слова и вещи». Фуко больше нравится первое назва­ние. Пьер Нора склоняется ко второму. И Фуко принимает его аргументы. Английский перевод выйдет под названием «Порядок вещей». А сам Фуко во многих интервью будет повторять, что оно лучше отвечает сути книги.

«Фуко нарасхват, как булочки». Это заголовок статьи, по­священной книгам – лидерам продаж лета 1966 года. Она опубликована в «Le Nouvel Observateur»**. Это может пока­заться удивительным, но книга «Слова и вещи» имела неве­роятный успех. Автор и издатель поражены – ведь речь идет о тяжеловесном исследовании, предназначенном для узкого круга читателей, интересующихся историей науки.

Книга вышла в апреле 1966 года в издательстве «Галлимар», уже выпустившем исследование Фуко о Русселе. Фуко предложил рукопись Жоржу Ламбришу. Поскольку в этот момент Пьер Нора перешел из издательства «Жюллиар» в «Галлимар», чтобы возглавить «Библиотеку гуманитарных наук», было решено, что книга «Слова и вещи» откроет эту серию. Впоследствии все книги Фуко будут выходить под маркой этой коллекции или же в родственной се­рии – «Библиотека исторических наук». Уровень и престиж обеих серий был задан с самого начала именно Фуко.

Первый тираж книги – 3500 экземпляров – разлетелся мгновенно. В июне была сделана допечатка – пять тысяч эк-

__________________________________

* См. предисловие Клода Лефора в: La Prose du monde, GaUimard, 1969. ** Foucault comme des petits pains, Le Nouvel Observateur, 10 aoute 1966.

189

 

земпляров. В июле выпущено еще три тысячи экземпляров. И еще три тысячи пятьсот – в сентябре. Столько же – в ноябре. Допечатки пришлось делать и последующие годы: четыре тысячи в марте, пять тысяч в ноябре 1967 года, шесть тысяч в апреле 1968 года, шесть тысяч в июне 1969 года и т. д. Книги по философии редко издаются такими тиражами. Всего было продано более 110 тысяч экземпляров.

Прежде всего книга имела успех среди философов: в ноя­бре 1966 года Жан Лакруа в статье, опубликованной в газете «Le Monde», сообщал, что в конкурсных работах на звание агреже чаще всего фигурируют два имени: Альтюссер и Фуко. Но книгу читали не только будущие философы. Пресса того времени сообщает, что ее читают на пляжах – во всяком слу­чае, приносят на пляж, – а также небрежно кладут на столи­ки кафе, чтобы показать свою вовлеченность в гущу культур­ных событий... Успех книги был столь громким, что его эхо можно обнаружить и в романе Луи Арагона «Бланш, или Заб­вение», вышедшем в 1968 году, и в фильме Жана-Люка Года­ра «Китаянка» (1967), едко высмеивавшем сам феномен мо­ды... В одном из интервью Жан-Люк Годар прямо заявил, что его фильм направлен против таких как «преподобный отец Фуко». «Я не люблю Фуко за то, что он говорит: "В такую-то эпоху люди говорили и думали так-то, а потом, начиная с та­кого-то года, они полагали то-то..." Возможно, но вряд ли мы можем судить об этом с уверенностью. Мы стремимся сни­мать фильмы именно для того, чтобы лишить будущих Фуко возможности говорить о подобных вещах с таким апломбом»*.

Как мы уже знаем, в 1961 году Фуко решил не издавать свое введение в «Антропологию» Канта. В последней части этого машинописного текста он страстно набрасывается – прибегая к довольно темному стилю – на современные тео­рии «антропологии», выдержанные не в духе Леви-Строса, а в духе Сартра и Мерло-Понти. Отвергая «иллюзии», кото­рыми кишат эти теории, Фуко Удивляется тому, что они процветают, не встречая никакой критики.

«Между тем пример такой критики, – говорит он в за­ключение, – был явлен нам более полувека назад. Ницше­анский демарш может быть понят как заслон, наконец-то останавливающий почкование рассуждений о человеке. Разве

____________________________________

* Godard J.-L. Lutter sur deux fronts // Cahiers du Cinema. № 194. octobre 1967.

190

 

"смерть бога" не проявляется в дважды убийственном жес­те, который, приканчивая абсолют, уничтожает тем самым и человека? Ведь человек с его смертностью неотделим от бес­конечного, отрицанием и вестником которого он является. "Смерть бога" осуществляется лишь в смерти человека». На кантовский вопрос «Что такое человек?» и на все его отзву­ки в современной философии, от Гуссерля до Мерло-Понти, следовало, таким образом, дать «разоружающий и убийствен­ный ответ: Der Ubermensch» – сверхчеловек*. Итак, послед­ние страницы этой «малой» диссертации, по всей видимос­ти, в целом направлены против «Критики диалектического разума» Жана-Поля Сартра, опубликованной в 1960 году (хотя отдельные ее фрагменты начали печататься с 1958 года в «Les Temps modemes»), а также – и в еще большей степе­ни – против работ Мерло-Понти. Эти страницы стали от­правной точкой для книги «Слова и вещи». Более того, они включены в эту книгу почти без изменений: «Мысль Ницше возвещает не только о смерти Бога, но и (как следствие этой смерти и в глубокой связи с ней) о смерти его убийцы. Это человеческое лицо, растерзанное смехом; это возвращение масок...»** Не так давно Жерар Лебран еще раз напомнил, до какой степени книга «Слова и вещи» является отторже­нием Мерло-Понти. Все исследование Фуко базируется на полемике с мыслью Гуссерля и ее интерпретацией, предпри­нятой Морисом Мерло-Понти. «Слова и вещи» прежде все­го жест отталкивания – отказ от феноменологии. Разрыв в полном смысле слова! Но, поскольку та эпоха уже ушла в прошлое – говорил Лебран на конференции, посвященной Фуко, состоявшейся в Париже в январе 1988 года, – и вол­на феноменологии схлынула, книга «Слова и вещи» очевид­ным образом утратила способность вызывать «полемический задор»: «Современный читатель забыл, что первоначально речь шла не столько о философии, сколько о полемике, а быть может, вообще этого не знает – в зависимости от воз­раста». Следовательно, необходимо вернуться к этому от­правному пункту, позволяющему понять, почему книга «бы­ла встречена как акт агрессии, а не как изложение нового метода»***. Во время дискуссии, развернувшейся после до-

_______________________________________

* Foucault M. Introduction а Г «Anthropologie» de Kant. These comple-mentaire pour le doctorat es lettres, universite de Paris, faculte des lettres. P. 126-128.

** Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. В. П. Визигина, Н. С. Автономовой. СПб., 1994. С. 403.

*** Lebrun G. Note sur la phenomenologie dans «Les Mots et les choses». Communication au colloque «Foucault philosophe», Paris, 9–11 Janvier 1988. Seul, 1989.

191

 

клада Лебрана, Раймон Беллур рассказал, что ему довелось читать корректуру книги незадолго до ее выхода: в ней со­держалось множество выпадов против Сартра – их Фуко не включил в окончательный текст.

Труд, вызвавший такой переполох, относился к археоло­гии знания. «Археология гуманитарных наук» – так гласит подзаголовок. Речь идет о том, чтобы понять, когда именно в европейской культуре появился интерес к человеку; в ка­кой момент человек превратился в объект исследования. Страница за страницей множатся прекрасные описания форм знания с начала XVI века по наше время. Четыреста страниц свидетельствуют об эрудиции, от которой захватывает дух. Попытаемся обобщить сказанное: для каждой эпохи харак­терен свой подземный рельеф, определяющий ее культуру, своя решетка знаний, делающая возможным научный дис­курс, высказывание. Это «историческое a priori» Фуко назы­вает эпистемой, глубоким фундаментом, определяющим и ограничивающим то, о чем каждая эпоха думает или не ду­мает. Любая наука развивается в рамках определенной эпи-стемы и, следовательно, не может не быть связанной с дру­гими современными ей науками. Взгляд Фуко направлен главным образом на три области знания, развивавшиеся на базе классической эпистемы: всеобщая грамматика, теория богатства и естественная история. В XIX веке эти три обла­сти сменяются другой триадой, формирующейся на основе заявляющей о себе новой решетки знаний: филологией, по­литической экономикой и биологией. Фуко показывает, как проявляется в этом становлении сам объект познания: чело­век говорящий, человек работающий, человек живущий.

Гуманитарные науки рождаются в момент глобальной пе­рестройки эпистемы. Однако близость к другим областям знания лишает их возможности подтверждения научного статуса. «Они не в состоянии быть наукой», – считает Фу­ко, поскольку само их существование возможно лишь в си­туации «соседства» с биологией, экономикой или филологи­ей, «проекциями» которых они являются*. Однако – в этом и состоит противоречие, взрывающее их изнутри, – архео­логическая укорененность в современную эпистему застав­ляет их стремиться к научности: «Под именем человека за­падная культура, создала существо, которое по одним и тем же причинам должно быть позитивной областью знания и вместе с тем не может быть объектом науки»**.

_______________________________

* Фуко М. Слова и вещи. Цит. изд. С. 385. ** Там же.

192

 

Ставя под вопрос саму правомерность словосочетания «гуманитарные науки», Фуко признает, что психоанализ и этнология занимают среди них особое место. Он называет их «антинауками»: они обращают вспять другие науки, «не­престанно "разрушая" того человека, который в гуманитар­ных науках столь же непрестанно порождает и возрождает свою позитивность». И Фуко добавляет: «Что Леви-Строс сказал об этнологии, то можно сказать и о психоанализе: обе науки растворяют человека». Над этими двумя антинауками или, скорее, рядом с ними возникает третья, попирая сло­жившееся поле гуманитарных дисциплин, образуя в самой общей форме противодействие ему: лингвистика. «Все три "антинауки" обнажают и тем самым ставят под угрозу то, что позволило человеку быть познаваемым. Таким образом раскручивается перед нами – правда, вспять – нить челове­ческой судьбы, наматываясь на эти удивительные веретена; она приводит человека к формам его рождения, в тот край, где это произошло. Однако разве не тот же путь ведет его и к собственной гибели? Ведь о самом человеке лингвистика говорит ничуть не больше, чем психоанализ и этнология»*.

Привилегия, данная лингвистике, ставит нас перед про­блемами, о которых Фуко не перестает говорить с начала шестидесятых годов в статьях о литературе: «Так путем бо­лее длинным и неожиданным мы приходим к тому самому месту, на которое указывали Ницше и Малларме, когда один задал вопрос: "Кто говорит?", а другой увидел, как от­вет просвечивает в самом Слове». Вопрос о языке открыт двум горизонтам: попыткам формализовать мысль и, на дру­гом конце культуры, современной литературе. «Пусть лите­ратура наших дней очарована бытием языка – это не есть ни знак, ни итог, ни доказательство ее коренного углубле­ния: это явление, необходимость которого укореняется в не­коей весьма обширной конфигурации, где прорисовывают­ся все изгибы нашей мысли и нашего знания». И из-под пера Фуко появляются в порядке выхода на сцену имена: Арто, Руссель, Кафка, Батай и Бланшо**.

Опыты противоположные и взаимосвязанные, опыты со­временной культуры: формирование знания по модели лингвистической модели и, с другой стороны, насилие, пе­реизбыток, крики, «стертый в пыль» язык литературы, очень может быть, что и тот и другой возвещают конец эпистемы, обозначившей вхождение человека в знание. Последнюю

____________________________

* Фуко М. Слова и вещи. Цит. изд. С. 399.

** Тамже. С. 400-401.

193

 

страницу книги цитируют так часто, что мы не без колеба­ний решились еще раз обратиться к ней: «Во всяком случае, ясно одно: человек не является ни самой древней, ни самой постоянной из проблем, возникавших перед человеческим познанием. Взяв относительно короткий временной отрезок и ограниченный географический горизонт – европейскую культуру с начала XVI века, – можно быть уверенным, что человек в ней – изобретение недавнее. Вовсе не вокруг него и его тайн издавна ощупью рыскало познание. <...> Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, – это изобретение недавнее. И конец его, быть может, недалек»*.

Итак, эта блистательная книга, переливающаяся всеми гранями писательского стиля, имела стремительный и шум­ный успех. Отзывы, статьи, рецензии сыпались как из рога изобилия. Полемике не было конца. Не осталось ни одной газеты, ни одного журнала, которые бы не добавили своего штриха к общей картине. Фуко даже пригласили принять участие в телевизионной программе «Чтение для всех», ко­торую вел Пьер Дюмайе. Вот несколько высказываний из прессы того времени. «Книга Фуко – одна из важнейших, появившихся в наше время», – пишет Жан Лакруа в колон­ке, посвященной философии, в газете «Le Monde»**. «"Сло­ва и вещи" – впечатляющее произведение», – говорит Робер Кантер в «Le Figaro»***. А Жиль Делёз, избравший своей трибуной «Le Nouvel Observateur», полюбовавшись сверкаю­щими гранями книги, заканчивает статью так: «На вопрос: "что нового в философии?" книги Фуко дают самый глубо­кий, захватывающий и убедительный ответ. Полагаю, "Сло­ва и вещи" – великая книга о новом мышлении в филосо­фии»****. Франсуа Шатле предвосхитил события, написав еще в апреле в «La Quinzaine litteraire»: «Строгость, ориги­нальность и вдохновенность Мишеля Фуко таковы, что чте­ние его последней книги неизбежно рождает абсолютно но­вый взгляд на прошлое европейской культуры и со всей ясностью высвечивает смуту ее настоящего»*****.

Успех книги «Слова и вещи» отчасти объясняется куль­турным контекстом, в котором она появилась. «Дискуссия о

______________________________

* Фуко М. Слова и вещи. Цит. изд. С. 404. ** Lacroix J. La Fin de l'humanisme // Le Monde, 9 juin 1966. *** Kanters R. Tu cause, tu cause, c'est tout ce que tu sais faire // La Figaro, 23 juin 1966.

**** Deleuze G. L'homme, une existence douteuse // Le Nouvel Obser­vateur, 1 juin 1966.

***** Chatelet F. L'Homme, ce Narcisse incertain // La Quinzaine litteraire, № 2, 1 avril 1966.

194

 

структурализме» была в самом разгаре. «Структурная антро­пология» Клода Леви-Строса вышла в 1958 году. Это был манифест новой школы, нового «философского» направле­ния. В 1962 году Леви-Строс внес полную ясность: в кон­це книги «Первобытное мышление» он атаковал Сартра, низведя философию своего противника до уровня современ­ной мифологии. Впервые был нанесен серьезный удар по Сартру, философу, который на протяжении двадцати пяти лет безраздельно господствовал во французском интеллек­туальном пространстве. Сколько молодых исследователей восприняли атаку против него как освобождение? Пьер Бурдьё, например, вспоминает в предисловии к «Практиче­скому смыслу» экзальтацию, вызванную появлением книги Леви-Строса и, в особенности, «новым способом представ­ления интеллектуальной деятельности», которое впитало в себя целое поколение*. Можно было бы привести тысячи свидетельств тому, что шок от книг Леви-Строса чувство­вался во всех сферах культуры. Тем более что этнолог вывез из Соединенных Штатов лингвистику Якобсона и подарил несколько важных звеньев формировавшейся тео­рии своему другу Лакану – Лакану, подготовившему к изда­нию тексты, публиковавшиеся раньше... Издание вышло в 1966 году. С самого начала шестидесятых во всех интеллек­туальных журналах только и говорят что о структурализме, многие из них посвящают ему целые выпуски. Структура­лизм и марксизм, структурализм против марксизма, струк­турализм и экзистенциализм, структурализм против экзис­тенциализма... Одни были «за», другие – «против», третьи пытались прийти к некоторому синтезу... Каждый, кто при­числял себя к интеллектуалам, считал себя обязанным за­нять какую-либо позицию в этих спорах или, по крайней мере, высказаться. Никогда еще культура не знала такого бурления.

Декорации были смонтированы. Оставалось только под­нять занавес и начать новую схватку. Страсти кипели вокруг «смерти человека». Фуко дает несколько примечательных интервью. Одно из них опубликовано 15 апреля 1966 года в «Quinsaine litteraire». «Мы почитали поколение Сартра, – за­являет он, – как поколение, несомненно, мужественное и щедрое, со страстью относившееся к жизни, к политике, к существованию. Но мы открыли нечто другое, достойное страсти: мы относимся со страстью к концепту и к тому, что я бы назвал "системой".

_________________________

' Bourdieu P. Le Sens pratique. Minuit, 1980. P. 8.

195

 

Вопрос: Что занимало Сартра-философа?

Ответ: В целом можно сказать, что Сартр, столкнувшись с миром истории, который буржуазная традиция, ничего в нем не понимавшая, хотела бы считать абсурдным, решил показать, что, наоборот, во всем есть смысл. <...>

Вопрос: Когда вы перестали верить в смысл!

Ответ: Разрыв произошел в тот момент, когда Леви-Строс и Лакан – первый для обществ, а второй для бессоз­нательного – показали, что смысл является, скорее всего, неким поверхностным эффектом, отражением, пеной, что то, что существует до нас, что перепахивает нас и поддержи­вает во времени и пространстве, называется системой».

Фуко дает определение этой системе, ссылаясь на рабо­ты Дюмезиля и Леруа-Гурана, имена которых хотя и не на­зывались, но легко угадывались, а затем снова обращается к Лакану:

«...Значимость работ Лакана состоит в том, что он пока­зал, как через речь больного и симптомы его невроза дает о себе знать не субъект, а структуры, сама система языка... Мы заново открываем знание, существовавшее еще до появ­ления человека...

Вопрос: Но тогда кто рождает эту систему!

Ответ: Кто носитель этой анонимной бессубъектной сис­темы! "Я" взорвалось – взгляните на современную литерату­ру–и было заново открыто "имеет место". В "имеет место" говорит безличность. В каком-то смысле мы возвращаемся к точке зрения XVII века, но на новом уровне: место Бога за­нимает не человек, а анонимная мысль, бессубъектное зна­ние, безличная теория...»*

В интервью, которое Фуко дал в июне 1966 года, стрелы опять летят в Сартра: «"Критика диалектического разума" является примером величественного и патетического уси­лия, предпринятого человеком XIX века, с тем чтобы объяс­нить век XX. В этом смысле Сартр является последним ге­гельянцем и, скажу больше, последним марксистом»**.

Во всех интервью Фуко ясно очерчивает теоретическое пространство, в которое помещает свою книгу. Он потряса­ет как хоругвью одними и те же именами: Лакан и Леви-Строс, а также Дюмезиль, «современная литература», сочле­нявшаяся в его сознании с трудами по первобытной истории, этнологии или римской мифологии. Иногда он упоминает Русселя и «аналитический разум», формальную логику, тео-

________________________

* La Quinzaine litteraire, № 5, 15 avril 1966. ** L'Homme est-il mort? //Arts et loisirs, 15 juin 1966.

196

 

рию информации, Кангийема и историю науки, Альтюссера и его «отважные попытки» сдуть пыль с христианизирован­ного марксизма в духе Тейяра де Шардена... Было очевидно, что Фуко избрал своей галактикой «структурализм».

Реакция последовала незамедлительно. Марксисты пере­шли в контратаку. В партийных кругах книгу предали ана­феме. Фуко не могли простить утверждения, что «марксизм был как рыба в воде в философии XIX века, что означает, что в иной среде он перестает дышать». Жак Мийо писал в «Cahier du communisme»: «Антиисторические предрассудки Фуко не могли бы существовать без поддержки неоницше­анской идеологии, которая служит – вольно или неволь­но – интересам класса, стремящегося завуалировать объек­тивно существующие пути будущего»*. Жанетт Коломбель атаковала Фуко на страницах «La Nouvelle Critique», однако ее критика носила более умеренный характер. Она упрекает Фуко главным образом в том, что он игнорирует параметр темпоральности и историю, выпячивая status quo благодаря своим «апокалипсическим» взглядам и провозглашая «рас­пад человека»: «Для Фуко мир – это спектакль или игра. Он призывает нас к магическому отношению к миру. <...> Поня­тый таким образом, структурализм служит защите существу­ющего порядка вещей»**. Однако в интеллектуальных, а не политических кругах партии критика носит более професси­ональный характер: не без влияния Пьера Декса еженедель­ная литературная газета «Les Lettres fraimises» вполне доб­рожелательно приняла проклятый труд. В марте 1966 года Раймон Беллур берет интервью у Фуко. «Вторая беседа» со­стоялась на следующий год***.

В споре участвовали также и католики. Жан-Мари Доменак, возглавлявший журнал «Esprit», так комментирует «но­вую страсть»: «Вызывающее интервью Мишеля Фуко, опуб­ликованное в "La quinzaine litteraire", звучит как манифест новой школы, и обращений к нему нет числа. <...> Сколько вопросов мы могли бы задать! И сколько вопросов зададим! А пока поприветствуем это событие»****. Жан-Мари Доменак действительно направит свои вопросы Мишелю Фуко. Тот выделит один из них, одиннадцатый и последний: «Не

_____________________________

* Milhau J. Les Mots et les cjoses // Cahiers du communisme, fevrier 1968. О том, как партия отнеслась к структурализму, см.: Verdes-Leroux J. Le Reveil des somnambules. Fayard-Minuit, 1987.

** Colombel J. Les Mots de Foucault et les choses // La Nouvelle Critique, avnl 1967.

*** Les Lettres francaises, № 1125, 31 mars 1966, № 1187, 15 juin 1967. **** Domenach J.-M., Une nouvelle passion // Esprit, juillet-aout 1966.

197

 

выбивает ли философия, говорящая о противоречивости си­стемы и отсутствии непрерывности в истории разума, почву из-под прогрессивной политики? Не приводит ли она к ди­лемме: принять систему или же призвать к выплеску дикос­ти и насилия, которые признаются единственной силой, способной сотрясти эту систему?» В ответ Фуко объяснит свое видение «прогрессивной политики»: «...политика, кото­рая признает наличие исторических условий и особых пра­вил, соотносимых с некой практикой, там, где другие видят лишь абстрактную необходимость, однозначный детерми­низм или свободную игру индивидуальных инициатив...» Мяч отбит. Однако этот важный текст останется незамечен­ным. Нужно сказать, что он будет опубликован лишь в мае 1968 года. Основные положения своего ответа Фуко воспро­изведет в «Археологии знания» – ответа, в котором он заго­ворил о совершенно новой книге, посвященной «проблемам исторического дискурса». Книге, которая должна была на­зываться «Прошлое и настоящее. Другая археология гумани­тарных наук», было не суждено увидеть свет*.

Франсуа Мориак в своем знаменитом «Блокноте», публи­ковавшемся в «Figaro litteraire», также прокомментирует предмет всеобщего увлечения: «Но если это сознание суще­ствовало, с чего бы ему исчезнуть? В конце концов вы за­ставите меня проникнуться братскими чувствами к моему давнишнему противнику Сартру»**.

А сам Сартр? Сартр, в муках писавший второй том «Кри­тики диалектического разума», одержимый идеей продемон­стрировать эффективность синтеза экзистенциализма и марксизма? Что ж, Сартр отвечает. Именно так – «Сартр отвечает» – озаглавлено интервью, опубликованное в спе­циальном посвященном ему номере журнала «L'Arc». И его ответ соответствует накалу атаки.

Вопрос Бернара Пенго: «Видите ли вы что-то общее в от­ношении к вам молодого поколения?»

Ответ Сартра: «Можно говорить о доминирующей тен­денции отказа от истории, но этот феномен все же не явля­ется всеобщим. Успех последней книги Мишеля Фуко до­статочно показателен. Что мы находим в книге "Слова и вещи"? Уж, конечно, не "археологию" гуманитарных наук. Археолог – это тот, кто ищет следы исчезнувшей цивилиза­ции, чтобы реконструировать ее. <...> То, что предлагает нам Фуко, является, как верно заметил Кантер, геологией: речь

______________________________

* Foucault M. Reponse a une question // Esprit, mai 1968. ** Mauriac F. Bloc-notes // Le Figaro, 15 septembre 1966.

198

 

идет о слоях, формирующих нашу "почву". Каждый слой определяет условия, делающие возможным тип мышления, доминировавший в некоторую эпоху. Однако Фуко не отве­чает на самые главные вопросы: как устроено мышление, соответствующее этим условиям, и как осуществляется пе­реход от одной формы мышления к другой. Для этого ему пришлось бы обратиться к практике, то есть к истории, то есть к тому, что он отвергает. Конечно, перспектива, очер­ченная им, исторична. Он различает эпохи – предшествую­щую и последующую. Но заменяет кинокамеру волшебным фонарем, движение – последовательностью стоп-кадров. Успех его книги показывает, что она отвечает ожиданиям. Однако мысль, действительно оригинальная, всегда неожи­данна. Фуко дал людям то, в чем они нуждались: эклектичный синтез, в котором Роб-Грийе, структурализм, лингвистика, Лакан, "Tel Quel" используются по очереди для демонстра­ции невозможности исторического мышления».

И конечно же Сартр указывает на связь отказа от исто­рии с отречением от марксизма: «Мишенью Фуко является марксизм. Речь идет о строительстве новой идеологии, по­следнего оплота буржуазии в борьбе с Марксом»*.

Очевидно, что «Слова и вещи» в момент публикации вос­принималась как «правая» книга. Именно так характеризует ее Робер Кастель, сблизившийся с Фуко в семидесятые годы, на страницах написанного в марте 1968 года предисловия к французскому переводу книги Маркузе «Разум и революция». Фраза Фуко о том, что следует противопоставить философи­ческий безмолвный смех «тем, кто по-прежнему хочет гово­рить о человеке, его господстве и его освобождении... всем формам левизны и левачества», не осталась незамеченной Кастелем, который увидел в ней прямую атаку на Маркузе**.

«Бедная буржуазия! Она не имеет иного оплота, кроме моей книги», – иронизировал впоследствии Фуко. В начале 1968 года, выступая на радио «France-Inter», в ответе на во­прос Жан-Пьера Элькабака, Фуко заметил, что, повинуясь заезженной пластинке истории, Сартр просто-напросто пу­стил в ход против него словарь, применявшийся коммунис­тами пятнадцать лет назад в борьбе с экзистенциализмом. И Фуко сухо парировал: «Сартр слишком занят трудами ли­тературного, философского и политического характера, что­бы со вниманием отнестись к моей книге. Он не прочел ее.

_____________________________

* Jean-Paul Sartre repond // L'Arc, № 30, 1966.

** Castel R. Introduction в: Herbert Marcuse, Raison et revolution. Minuit, 1968.

199

 

Следовательно, его слова ничего не значат для меня». И, по­скольку журналист упомянул формулировку «отказ от исто­рии», Фуко продолжил: «Ни один историк не упрекнул ме­ня в этом. Существует миф об Истории философии. Знаете, философы в основной своей массе малосведущи в других дисциплинах. У них своя математика, своя философия и – что вполне естественно – своя история. Философы воспри­нимают историю как бескрайний широкий континуум, в ко­тором реализуются свобода индивидов и экономическая или социальная детерминация. Когда речь заходит об одной из этих трех базовых тем – континууме, эффективности опыта свободы человека, связи свободы индивида с социальной детерминацией, – когда прикасаешься к одному из этих трех мифов, тут же все эти люди начинают кричать о наси­лии и убийстве Истории. На самом деле уже давным-давно такие замечательные специалисты, как Марк Блок, Люсьен Февр, английские историки и т.д., положили конец мифу об Истории. Они занимаются историей совсем в ином клю­че, и если философский миф об Истории, тот философский миф, в убийстве которого меня обвиняют, умер, то я рад, что сумел убить его. Его-то я и хотел убить, а вовсе не ис­торию. Историю нельзя убить, но можно уничтожить Исто­рию для философов, и именно это я и намеревался сделать».

Публикация полного текста записанного на магнитофон шокировавшего интервью в газете «La quinzaine litteraire» наделала много шума. Фуко направил в редакцию газеты письмо, в котором говорил, что не давал разрешения на пуб­ликацию интервью и что не несет за него ответственность*. Хотел ли он спустить полемику на тормозах?

За год до этого, в январе 1967 года, журнал «Les Temps modemes» опубликовал две злобные статьи о книге «Слова и вещи», подписанные Мишелем Амио и Сильвией Левон. Видимо, эта мобилизация просартровских сил заставила Кангийема нарушить молчание. В журнале «Critique» он опубликовал обширное исследование, посвященное Фуко. Оно стало одним из лучших его сочинений. «Нужно ли со­хранять хладнокровие, как, по всей видимости, сохраняют его многие из великих современных умов, – спрашивает ис­торик науки, изумляясь позиции, которую занял Сартр, его товарищ по Эколь Нормаль. – Нужно ли реагировать на отказ жить, как того требует университетская рутина, как наставник, раздраженный неизбежностью смены?» И после

_________________________

* La Quinzaine litteraire, 1 mars 1968. Опровержение Фуко напечатано 15 марта 1968 года.

200

 

этих ремарок ad hominem переходит к прямой атаке: «Во­преки мнению многих критиков Фуко, термин "археология" отвечает своему содержанию. Речь идет об условии сущест­вования другой истории, в которой сохраняется концепт со­бытия, но события соотносятся с концептами, а не с людьми». В конце статьи Кангийем касается политического аспекта полемики. Фуко записывают в реакционеры, поскольку он хочет заменить человека «системой». Но разве не эту задачу двадцать лет назад поставил перед философией Жан Кавай-ес, логик, специалист по эпистемологии: «Заменить примат пережитого или обдуманного сознания приматом концепта, системы или структуры»? Кавайес, знаменитый деятель Со­противления, расстрелянный немцами. Кавайес, «не верив­ший в историю в экзистенциальном смысле» и «сумевший своим участием в трагической истории, которой он отдал жизнь, перечеркнуть аргументы тех, кто пытается дискреди­тировать так называемый структурализм, вменяя ему среди прочих зол пассивное отношение к реальности»*.

Эта статья Кангийема имеет историческое значение, и было бы ошибкой недооценить ее. Ибо она выявляет под­спудную роль, которую играл этот историк науки в истории французской философии. Немного утрируя, можно сказать, что настоящая борьба, разворачивавшаяся среди философов в пятидесятые и шестидесятые годы, была вызвана противо­стоянием двух начал, воплощением которых являлись Сартр и Кангийем. Нельзя забывать, что у Кангийема было бес­счетное количество учеников, оттачивавших свой теоретиче­ский инструментарий на экзистенциализме и персонализме. Очевидно, что бывший главный инспектор был главным

_____________________________

* Canguilhem G. Mort de l'homme ou epuisement du cogito // Critique, № 242, juillet 1967. Та же позиция была со всей ясностью сформулиро­вана Кангийемом в речи памяти Кавайеса, прозвучавшей 28 октября 1969 года на радио «France-Culture»: «Говоря о нем, нельзя не испыты­вать чувства стыда, ибо, выжив, мы не сделали и толики того, что сде­лал он. Но если не говорить о нем, как провести границу между безза­ветным служением, поступком, не имевшим тылов, и сопротивлением тех интеллектуалов из Сопротивления, чье участие в нем настолько не­заметно, что никто, кроме них самих, не может рассказать о нем? Сей­час некоторые философы кипят возмущением, ибо другие философы сформулировали идею бессубъектной философии. Философские рабо­ты Кавайеса подкрепляют эту идею. Его математическая философия строилась без опоры на субъекта, который можно было бы соотнести с Жаном Кавайесом. Эта философия, в которой он отсутствует, диктует формы действия, приведшие его узкой тропой логики туда, откуда не возвращаются. Жан Кавайес символизирует логику Сопротивления, прожитую до конца. Пусть же экзистенциалисты и персоналисты посту­пят также, когда представится случай, если смогут».

201

 

вдохновителем организованного в Эколь Нормаль Альтюссе-ром и Лаканом «Кружка эпистемологии», который в 1966 году начал публиковать «Cahiers pour l'analyse»: в каждом номере этого журнала на почетном месте печаталась какая-нибудь цитата из Кангийема*.

Структурализм, воспринимавшийся как «правое» учение большинством «левых», процветал тем не менее в окруже­нии Альтюссера, в группах, которые впоследствии – неза­долго до 1968 года и в последующие годы, – станут центра­ми крайне левых маоистских движений. Сейчас трудно представить себе истинное влияние Альтюссера на все вы­пуски Эколь Нормаль шестидесятых и семидесятых годов. С момента выхода в 1965 году книг «За Маркса» и «Читая "Ка­питал"» Альтюссер, как пишет Жаннин Верде-Леру, как никто другой стал объектом «страсти, почитания и подража­ния»**. Страсти теоретической и одновременно политичес­кой, позиционировавшейся на самом левом фланге левых. Фуко особенно подчеркивал это в интервью, которое он дал в Швеции в марте 1968 года. Фуко противопоставляет «мяг­котелый, бледный гуманистический» марксизм Гароди ди­намическому обновленному марксизму учеников Альтюссера, относившихся к «левому крылу коммунистической партии» и принявших основные положения структурализма.

«Понятно, что движет Сартром и Гароди, – объясняет Фуко, – когда они характеризуют структурализм как типич­но правую идеологию. Это позволяет им сделать сообщни­ками правых людей, которые, на самом деле, еще левее их, и позиционировать себя в качестве единственных предста­вителей коммунистической и левой идеологии. Это всего лишь тактический ход». Фуко предпринимает попытку в са­мых общих чертах наметить связь между политической дея­тельностью и теоретическими размышлениями в терминах структур: «Я полагаю, что строгий теоретический анализ способа функционирования экономических, политических и идеологических структур является одним из обязательных условий политической деятельности, поскольку сама поли­тическая деятельность является способом манипулирования структурами, способом изменить, трансформировать их, со-

________________________________________

* Вопросы, которые «Кружок эпистемологии» направил Фуко в связи с книгой «Слова и вещи», очевидным образом соотносятся со ста­тьей Кангийема. Ответы Фуко были опубликованы в июльском номере «Cahiers pour l'analyse» за 1968 год. Они предвосхищают книгу «Архео­логия знания».

** Об Альтюссере см. также: Verdes-Leroux J. Le Reveil des somnam-bules. P. 282-302.

202

 

трясти их основы. <...> He думаю, что структурализм пред­ставляет собой теоретическое упражнение для кабинетных ученых; оно может и должно отразиться на практике». И еще: «Полагаю, что структурализм должен дать политической де­ятельности необходимый аналитический инструмент. Поли­тика вовсе не обречена на невежество»*.

Однако очень быстро Фуко отмежевался от структурализ­ма и даже впадал в ярость, когда на него пытались навесить соответствующий ярлык. Что значили вся эта полемика во­круг плавающей номинации и вовлеченность Фуко в ее тя­желые, хотя и неявные перипетии? Был ли он структурали­стом? Клод Леви-Строс говорил много позже, что Фуко имел все основания настаивать на своем нежелании быть причисленным к модному течению: его работы и работы структуралистов не имели между собой ничего общего. И что публичная возня вокруг группы исследователей была лишь данью преходящей моде. Но одно остается очевидным: все комментаторы единодушно причисляли Фуко к племени структуралистов. Знаменитый рисунок Мориса Анри, поме­щенный в газете «La Quinzaine litteraire»**, на котором изо­бражены беседующие Леви-Строс, Лакан, Барт и Фуко, пе­реодетые в костюмы индейцев, – всего лишь обобщенное выражение всеобщего мнения. Газеты и журналы говорили о структурализме и структуралистах, пытаясь разобраться, что может их объединять или, наоборот, разобщать. Что же про­исходило на самом деле? Можно констатировать следующее:

1. По всей видимости, Фуко примеривал к себе понятие «структуралист». В интервью, опубликованном в одной из тунисских газет 2 апреля 1967 года, он пространно рассуж­дает об этом. Его спросили: «Широкая публика считает вас жрецом структурализма. Почему?» Он ответил: «Я всего лишь "первый певчий" структурализма. Скажем так: я дер­нул за колокольчик, верующие преклонили колени, а неве­рующие подняли крик. Но служба идет уже давно». Фуко продолжает в более серьезном тоне, выделяя две формы структурализма: с одной стороны, это метод, плодотворно применяющийся в отдельных областях, таких как лингвис­тика, история религии, этнология; с другой – структура­лизм можно рассматривать как «деятельность, к которой теоретики-неспециалисты прибегают, пытаясь определить существующие отношения между некоторыми элементами нашей культуры, между науками, практикой и теорией».

__________________________

* Bonniers litterara Magasin, Stockholm, mars 1968. ** La Quinzaine litteraire, 1 juillet 1967.

203

 

Иначе говоря, речь могла бы идти о «своего рода общем структурализме, не ограниченном какой-либо конкретной областью знаний». Структурализм такого рода мог бы «со­хранить для нас нашу культуру, наш сегодняшний мир, ком­плекс отношений практического и теоретического характера, определяющий современность. Именно в этом значимость структурализма как философского направления, если исхо­дить из того, что призвание философии – ставить диагноз». Философом-структуралистом, следовательно, признается тот, кто диагностирует «то, что мы имеем сегодня». Этот текст-декларация предвещает определения роли интеллектуалов, которые Фуко предложит, когда его путь снова пересечется с политикой. Во всяком случае, в этом тексте он, безуслов­но, относит себя к «структуралистам»*.

2. Все причисляли Фуко к структуралистам, не только «враги». Приведем лишь один пример: Жиль Делёз в тексте 1967 года, пытаясь ответить на вопрос: «Что такое структу­рализм?» – говорит не только о Леви-Стросе и Лакане, но и об Альтюссере и Фуко. Он прекрасно осознает степень раз­личия. Поэтому его работа строится как ответ на вопрос, «по каким признакам распознается структурализм». Делёз выделяет некоторые формальные критерии, на основании которых можно вычислить в исследованиях гетерогенной ориентации магистральные линии, позволяющие причис­лять их к структуралистским**.

3. Действительно, Фуко довольно быстро и яростно сбро­сил с себя этот ярлык. «Следует спросить тех, кто, говоря о совершенно разных работах, использует ярлык "структура­лист", что дает им повод называть нас так, – заявляет он в одном из интервью 1969 года. – Вы, должно быть, знаете, какая разница между Бернардом Шоу и Чарли Чаплином? Никакой, поскольку они оба носят бороды, за исключени­ем, конечно, Чаплина!»*** В 1981 году он скажет Хьюберту Дрейфусу и Полу Рабиноу, которые работали над книгой о нем, что он не только никогда не был структуралистом, но даже намеревался дать подзаголовок своей книге «Археоло­гия структурализма», позиционируя себя таким образом в качестве внешнего наблюдателя, непричастного к практике гуманитарных дисциплин. Тем не менее он признается аме­риканским авторам, что «поддался искушению словаря, вве-

________________________________

* Foucault M. «Je suis tout au plus...» // La Presse de Tunis, 2, avril 1967.

** Deleuze G. A quoi reconnait-on le structuralisme? B: Chatelet F. Histoire de la philosophic T. IV. La Philosophie аи XX^е sciecle. Marabout-Universite. P. 293-329.

*** Foucault M. La Naissance d'un monde // Le Monde, 3 mai 1969.

204

 

денного представителями структурализма». Что не помешало Дрейфусу и Рабиноу посвятить целую главу структуралист­скому периоду и «провалу», который за ним последовал*.

Примерно в это же время Фуко пытается проанализиро­вать, обратившись к недавнему прошлому, враждебность, с которой был принят структурализм во Франции. Он увидит в этом, если переформулировать Сартра, последнюю попыт­ку марксизма противостоять неумолимому развитию идей.

Структурализм бил в набат, предупреждая о марксист­ском догматизме, и французская культура, находившаяся под большим влиянием коммунизма, тут же почувствовала опасность. И это неудивительно, объяснял Фуко: структу­рализм как явление пришел с Востока (через Якобсона, рус­ских формалистов и т. д.), и сталинская гвардия трудилась, чтобы оттеснить его и раздавить в самом «логове». Фуко подкрепляет это рассуждение следующей историей: в 1967 го­ду он отправился читать лекции в Венгрию. Все шло хоро­шо, лекции собирали большую аудиторию. Но, когда он решил рассказать о структурализме, ректор университета со­общил ему, что лекция состоится в его кабинете – для из­бранных, поскольку эта тема слишком сложна для студен­тов. Что пугающего было в этом слове, в этой проблематике, в этой идее? – спрашивает Фуко. В 1978 году Фуко дает от­вет в беседе с Дучо Тромбадори**.

Успех к лицу Фуко. Те, кто виделся с ним весной 1966 года, описывают счастливого человека. Он в восторге от уда­чи и зарождающейся славы. Доволен ли он своей книгой? Когда эйфория пройдет, он будет более прохладно отно­ситься к работе, которая принесла ему известность, и ценить ее меньше других своих книг. В какой-то момент Фуко со­вершенно отречется от нее и обратится к Пьеру Нора с просьбой больше не переиздавать ее. Когда-то он решил ог­раничить хождение книги «Психическая болезнь и лич­ность». Он полностью переработал ее, но, в конце концов, наложил запрет и на новую версию. Что же касается «Исто­рии безумия», то тут самокритика проявилась по-другому: переиздавая книгу через одиннадцать лет, Фуко исключил из нее предисловие, в котором чересчур много говорилось

______________________

* Dreyfus К, Rabinow P. Michel Foucault. Un parcours philosophique. Gallimard, 1984.

** Trombadori D. Colloqui con Foucault. P. 49–60.

205

 

об оригинальном «опыте» безумия. «Слова и вещи» требова­ли появления другой работы, которая помогла бы расставить всё по местам.

Чтобы ответить тем, кого Фуко считал дурными читате­лями, рассеять недоразумения, уточнить понятия, вызвав­шие проблемы, и отмежеваться от структурализма, Фуко на­пишет книгу «Археология знания», которая выйдет в 1969 году. В 1972 году при переиздании книги «Рождение клини­ки» Фуко также внесет поправки. Например, он изменит фразу: «Мы намеревались предложить структурный анализ означаемого – медицинского опыта...» В исправленном ви­де она выглядит так: «Хотелось бы попытаться проанализи­ровать здесь один тип дискурса...» Слово «структурный» ис­чезнет и со следующей страницы*.

На каждом этапе Фуко вносит последовательные измене­ния. Он работает, правит. Он заявляет о своем праве на это в предисловии к «Археологии знания»: «Неужели вы думае­те, что я бы затратил столько труда и так упорствовал, скло­нив голову, в решении своей задачи, если бы не заготовил дрожащей рукой лабиринт, по которому смог бы путешест­вовать, располагая свои посылки, открывая тайники, уходя все глубже и глубже в поисках вех, которые бы сократили и изменили маршрут, – лабиринт, где я мог бы потерять себя и предстать перед глазами, которые больше уже никогда не встречу. Без сомнения, не я один пишу затем, чтобы не от­крывать собственное лицо. Не спрашивайте меня, что я есть, и не просите остаться все тем же: оставьте это нашим чиновникам и нашей полиции – пусть себе они проверяют, в порядке ли наши документы. Но пусть они не трогают нас, когда мы пишем»**.

Одно ясно: впоследствии, когда Фуко будет вспоминать о своих ранних работах, предпочтение будет отдаваться от­нюдь не «Словам и вещам» или «Археологии знания» – книгам периода «формализма».

Из всех откликов на книгу «Слова и вещи» один будет особенно дорог Фуко. Это письмо Рене Магрита. Художник пошлет ему несколько замечаний, касающихся понятий по­хожести и подобия, и приложит к письму серию рисунков, в частности, репродукцию картины «Это не трубка». В от­ветном письме Фуко поблагодарит его и попросит сообщить ему некоторые сведения, касающиеся картины по мотивам

_____________________________

* Фуко М. Рождение клиники. Цит. изд. С. 19. ** Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. С. Митина, Д. Стасова; под ред. Б. Левченко. Киев, 1996. С. 20.

206

 

«Балкона» Мане, которой он особенно интересовался. Из этой переписки вырастет работа Фуко о Магрите «Это не трубка», которая будет напечатана в 1973 году в «Cahiers du chemin», а впоследствии перерастет в небольшую книжку. Что же касается ответа Магрита относительно Мане, то Фу­ко решит использовать его в новой книге, к написанию ко­торой он приступил*.

 

Глава шестая ОТКРЫТОЕ МОРЕ

Мишель Фуко прибыл в Тунис в ореоле славы, которую принесла ему книга «Слова и вещи». Почему он оказался так далеко от Франции? Он больше не хотел оставаться в Клермон-Феране, но не так-то просто было найти другое место. Почему Тунис? Туда его привело странное стечение обстоятельств. В то время во главе отделения философии стоял Жерар Деледаль, специалист по англосаксонской традиции. Он приехал в Тунис в 1963 году и ввел програм­му лиценциата по философии. В 1964 году он пригласил своего бывшего преподавателя Жана Валя прочесть серию лекций о Витгенштейне**. И, воспользовавшись случаем, предложил ему приехать преподавать в Тунис. Жан Валь согласился, однако семейные обстоятельства и беды стра­ны, которые он остро чувствовал, заставили его вернуться во Францию через полгода. Узнав, что Фуко ищет место за границей, он написал Деледалю, спрашивая, свободна ли должность, которую он занимал. Да, вакансия была. Но все не так просто! Сначала следовало проконсультироваться с местными властями. Только после их разрешения Фуко мог официально предложить свою кандидатуру. С фран­цузской стороны проблем не предвиделось: Жан Сиринел-ли взял дело в свои руки. Фуко «изъят» из Клермон-Фера-на благодаря усилиям министерства иностранных дел. Срок контракта: три года. Но для Фуко эта новая добро­вольная ссылка – лишь ожидание. Он хочет получить мес­то в Париже.

_________________________

* Foucault M. Ceci n'est pas une pipe // Cahiers du chemin, Janvier 1968. Переиздано с приложением двух писем Магрита издательством «Fata Morgana» (1973). См. русский перевод: Фуко М. Это не трубка/Пер. с фр. И. Кулик. М., 1996. Письмо Фуко опубликовано в: Magritte R. Oevres completes. Flammarion, 1979. P. 251.

** Людвиг Витгенштейн (1889–1951) – австрийско-британский фи­лософ, профессор Кембриджского университета.

207

 

В конце сентября 1966 года он приезжает в Тунис. «Стра­на истории, заслуживающая вечности хотя бы потому, что видела Ганнибала и святого Августина», – скажет он Дже-лилу Хафсия* во время одной из прогулок по развалинам Карфагена, месту раскопок неописуемой красоты. Ширь моря, ослепительное солнце, рождающие ощущение погру­жения в глубину времени. Но еще до Карфагена Фуко от­крыл для себя великолепие другого пейзажа. Жерар Деледаль приехал с женой в аэропорт. Они отвезли Фуко в Сиди-Бу-Саид, где они жили: Фуко поселили в Дар-Сайде, в небольшой гостинице, комнаты которой располагались во­круг квадратного дворика, омываемого запахом жасмина и апельсиновых деревьев. В этой деревне Фуко проведет два своих тунисских года. Деревня нависала над бухтой, раски­нувшись на вершине холма, в нескольких километрах от Ту­ниса. Место, о котором можно только мечтать. Фуко сменит три дома, похожих друг на друга как близнецы: белые сте­ны, голубые ставни. «В этой деревне он был счастлив, – пишет Жан Даниэль**, познакомившийся с Фуко в то вре­мя. – О нем знали лишь то, что он встречал каждый рас­свет, сидя за работой у окна виллы, выходившей на море, что он с жадностью относился к жизни и любил солнце. Когда я наведывался в Тунис, то каждый раз отправлялся с ним на прогулки, гуляли мы подолгу, ему нравилось ходить быстро, порывисто. Он приглашал меня зайти в комнату, где тщательно поддерживались прохлада и сумрак. В углу комнаты находилось нечто вроде большой плиты, припод­нятой над полом, на которую он стелил покрывало, служив­шее ему постелью. Днем он сворачивал его, как делают ара­бы или японцы. <...> Иногда я приезжал в Тунис в то же время, что и друг Фуко Даниэль Дефер. Втроем мы ходили на пляж, имевший форму полуострова, защищенного от все­го человечества дюнами. По этой воображаемой пустыне разливался молочно-желтый свет, заставлявший Фуко вспо­минать "Берег Сирта". В последний раз, когда я встретился там с Фуко, он говорил о Жульене Граке и Жиде, писателях, о которых с таким же удовольствием отзывался его друг Ро-лан Барт. Казалось, Фуко бежал философии, а литература служила ему убежищем»***.

____________________________________

* Hafsia J. Quand la passion de Г intelligence illuminait Sidi Bou Said // La Presse de Tunis, 6 juillet 1984.

** Жан Даниэль (род. 1920) – французский журналист, писатель, главный редактор еженедельника «Nouvel observateur».

*** Daniel J. La Passion de Michel Foucault // Le Nouvel Observateur, 29 juin 1984.

208

 

Фуко приехал в Тунис, чтобы преподавать философию, и делал это с большим успехом. Факультет филологии и гума­нитарных наук находится в большом здании пятидесятых годов, на бульваре 9 апреля. Это бывший лицей, переобору­дованный под университет. Здание возвышается над Касбой и озером Сиджуми. Сначала Фуко ездил из Сиди-Бу-Саида в Тунис на поезде. Он любит ходить пешком: пересечь Ме­дину, пройти по проспекту Бургиба. Позже он купит маши­ну, белый кабриолет «Пежо-204». Студенты жадно слушают его. Тематика лекций самая разнообразная, поскольку Фуко читает на всех трех курсах программы лиценциата. Одним он рассказывает о Ницше, другим – о Декарте, пропущен­ном через призму «Картезианских размышлений» Гуссерля. Он повествует об эстетике, анализирует эволюцию живопи­си от Ренессанса до Мане, демонстрируя диапозитивы картин и комментируя их. Он не упускает из виду и психологии. Один курс касается «проекции», и Фуко излагает данные психологии, психиатрии и психоанализа. И конечно же за­держивается на Роршахе. Был еще знаменитый публичный курс о «человеке в западной философии», о котором бывшие ученики до сих пор вспоминают с восторгом. Книга «Слова и вещи» только что написана. Аудитория обширная – каж­дую пятницу собирается более двухсот человек – и очень пе­страя. Как и в Упсале, курс лекций очень ценится образован­ной частью горожан: приходят люди разных возрастов и профессий. Молодежь, присутствующая на занятиях Фуко, с энтузиазмом принимает его лекции, однако куда более сдер­жанно относится к его политическим взглядам. Как утверж­дают свидетели, довольно долго Фуко воспринимали как классического представителя «голлистской технократии», «западного человека, не способного понять Тунис». Его враждебное отношение к марксизму сбивает с толку учени­ков, которые готовы отнести его к правым, тем более что они не придают особого значения многочисленным цитатам из Ницше, полагая, что профессор попросту провоцирует их.

Фуко активно участвует в университетской и интеллекту­альной жизни Туниса. Конечно же он тесно общается с пре­подавателями французского языка. Особая дружба связывает его с Жераром Деледалем и его женой, а также с Жаном Гаттено, с которым он снова встретится в Венсенне. Фуко со­трудничает с философским клубом, организованным студен­тами, и читает лекции в клубе «Тахар Хадад», что на бульваре Пасетра, во главе которого стоял Джелил Хафсия, воспылав­ший страстью к французской философии. Первая лекция, состоявшаяся в феврале 1967 года, была посвящена структу-

209

 

рализму и литературному анализу, а вторая, прочитанная в апреле того же года, называлась «Безумие и цивилизация».

В 1967 году по инициативе Фуко факультет приглашает Жана Ипполита. Фатима Хаддад, состоявшая в те годы ас­систенткой Фуко, помнит, как он был взволнован, когда представлял аудитории своего бывшего учителя. Ипполит должен был говорить о Гегеле и современной философии. Перед тем как начать, он указал на Фуко, сидевшего рядом с ним, и сказал: «Не знаю, зачем меня пригласили: ведь со­временная философия и так перед вами». Фуко произнес вступительное слово: «Любое философское рассуждение вступает в диалог с Гегелем; заниматься современной фило­софией – значит писать историю философии Гегеля». А вот встреча с Полем Рикером скорее разочаровала слушателей. Спор о структурализме был в самом разгаре, и все ждали ожесточенной стычки между двумя мыслителями. Рикера пригласил Культурный центр Карфагена. Он должен был прочесть цикл лекций о философии языка. Фуко пришел на одну из них вместе с Жераром Деледалем. «Он сидел рядом со мной, – вспоминает Деледаль, – и без умолку отпускал иронические замечания. Рикер заметил это». Но, когда после лекции завязалась дискуссия, Фуко не проронил ни слова. В этот момент Деледаль осознал, что, по всей видимости, пого­рячился, пригласив в тот вечер на ужин обоих философов. Ему запомнилась напряженная, тяжелая атмосфера, отравив­шая встречу. Ни одна тема разговора не казалась безопасной. Вскоре Рикер покинул Тунис. В аэропорту он заметил Фуко, летевшего тем же рейсом, что и он, и сказал сотруднице цен­тра, провожавшей его: «Теперь-то мы поспорим». Через не­которое время Рикер написал этой сотруднице, выразил бла­годарность за прием и сообщил, что разговора с Фуко не получилось: тот делал вид, что не замечает его, и уселся в дру­гом конце салона. Отказавшись участвовать в «стычке идей», Фуко охотно делился своими соображениями со студентами. «Я коротко изложу то, что сказал Рикер», – заявил он. И стал пересказывать лекцию, то и дело осведомляясь у студентов, точно ли он излагает. После того как с этим было поконче­но, он сказал им: «А теперь мы опровергнем все это».

Фуко не случайно посвящает много времени истории жи­вописи. На лекциях он зачитывает первые фрагменты кни­ги, над которой начал работу, – об Эдуарде Мане. До отъез­да в Тунис, 15 июня 1966 года, то есть за несколько месяцев

210

 

до выхода книги «Слова и вещи», он подписал с Жеромом Линдоном, директором издательства «Минюи», договор на эссе, которое должно было называться «Черное и плоскость». Книга так и не была издана, но Фуко посвятил не одну лек­цию описанию того, что привлекало его в картинах Мане. Создатель «Бала в Опере», «Бара в Фоли-Бержер» и «Балко­на» интересовал его не как художник, благодаря которому возник импрессионизм, а, скорее, как художник, благодаря которому через импрессионизм возникла современная жи­вопись. Ибо Мане порвал с правилами, установившимися со времен Кватроченто, согласно которым художник должен был предать забвению, спрятать, замаскировать тот факт, что живопись воплощается на некоем фрагменте простран­ства, на стене или холсте. Мане разрушил эту условность: он изобрел картину-объект, полотно, обладающее материаль­ностью. Он включил в игру текстуру полотна, интегрировал элементы живописи в изображение: падающий на него свет, широкие вертикальные и горизонтальные линии, увеличива­ющие пространство картины, саму ткань. Он уничтожил глубину, и картина превратилась в пространство, на которое зритель может и должен смотреть под разными углами зре­ния. Конечно, Мане не изобретал нерепрезентативную жи­вопись. В его работах все репрезентативно. Но он освободил живопись от условностей, тяготевших над репрезентативно­стью, создав условия, позволявшие порвать с ней. Благода­ря Мане живопись обрела способность играть свойствами пространства – материальными, незамутненными, взятыми такими, каковы они есть.

Фуко занят главным образом правкой «Археологии зна­ния». Он пишет со страстью, бьется над понятиями «выска­зывание», «дискурсивное образование», «регулярность», «стра­тегия»... Он пытается разработать и закрепить специальный словарь, определить и выразить борьбу концептов. В анно­тации, помещенной на обложке, автор так представляет свою работу читателям: «Идет ли речь о разъяснении того, о чем я уже писал в книгах, содержащих много темных мест? Не только и не столько об этом. Я хотел бы двинуться даль­ше, вернуться к тому, что уже сделано мной, совершив но­вый виток по спирали, показать, на какой точке зрения я стоял, пометить пространство, делающее возможным мои поиски и, быть может, какие-то другие, к которым я никог­да не приду, короче, придать значение слову "археология", оставленному мной пустым. <...> Там, где история идей пы­тается пробиться, расшифровывая тексты и тайное движение мысли (с его медленной поступью, битвами, падениями и

211

 

обойденными препятствиями), я хотел бы выявить во всей своей специфике уровень "высказанного": условия его появ­ления, формы накопления и сцепления, правила трансфор­маций, разрывы, которые его прошивают. Область выска­занного – это то, что можно назвать архивом; археология предназначена для его анализа»*. Фуко знает, каковы став­ки в этой игре. Его считали восприемником Сартра, но ос­поренный наставник уже нанес ему контрудар. Партия на­чата, и, чтобы получить все, Фуко не должен был обмануть ожиданий публики, напряженно следившей за атаками и контратаками. Фуко постоянно в работе: на рассвете – до­ма, за столом; после обеда – в Национальной библиотеке. И конечно же он много беседует с директором отделения философии, поскольку тот живо интересуется проблемами языка и философии языка, которым посвящена книга. Фу­ко консультируется с ним как со специалистом по англо­саксонской философии, которую он знает недостаточно хо­рошо. Жерар Деледаль ежедневно навещает Фуко во время прогулки по Сиди-Бу-Саиду. С каждым днем гора исписан­ных листков растет. Фуко одержимо, но с тщательностью ювелира оттачивает формулировки. Книга приобретает все более явные черты. Она будет закончена, когда Фуко уедет из Туниса, и выйдет в начале 1969 года.

Но Тунис для Фуко – не только наслаждение солнцем и философская аскеза. Когда-то он ускользнул от политики. Пришло время, когда политика снова наложила на него свою руку. Судьбе было угодно, чтобы это произошло в Ту­нисе, в тот момент, когда французских интеллектуалов за­крутило вихрем «мая 1968-го», свидетелем которого Фуко не был: он провел в Париже лишь несколько дней в самом кон­це месяца. Ему удалось побывать на митинге на стадионе «Шарлети», где группы левых братались с Пьером Мендес-Франсом в надежде на скорое падение власти голлистов. Фуко гулял по Парижу с Жаном Даниэлем.

«Они не делают революцию, они сами – революция», – сказал Фуко главному редактору «Nouvel Observateur», зави­дев толпу студентов. Он вернется в Тунис в уверенности, что эра голлистов подходит к концу, что левые возьмут власть в свои руки и что Мендес-Франс или Миттеран сыграют важ­ную роль в судьбе страны.

Фуко не сомневался, что французское правительство вот-вот падет. Однако этого нельзя было сказать о политическом режиме Туниса. В Тунисском университете волнения нача-

_______________________________

* L'Archeologie du savoir. Gallimard, 1969.

212

 

лись в декабре 1966-го: полицейские жестоко избили сту­дента, отказавшегося платить за проезд в автобусе. Этот ин­цидент послужил искрой, от которой вспыхнул огонь. Сту­денчество взбунтовалось. Ситуация сильно осложнилась в июне 1967 года. После разгрома израильтянами арабской ар­мии во время Шестидневной войны по столице Туниса про­катилась волна насилия: пропалестинские демонстрации пе­реросли в еврейские погромы. Эти чудовищные события потрясли Фуко. В письме Жоржу Кангийему от 17 июня 1967 года он с отвращением пишет: «Прошлый понедельник стал днем (или полуднем) погромов. Все было гораздо страшнее, чем в пересказе газеты "Le Monde": пылало не менее пятидесяти домов. 150 или 200 лавчонок – конечно же самых жалких – разграблено, незабываемое зрелище раз­громленной синагоги. По улицам раскиданы ковры, их топ­тали и жгли. Люди метались по городу, забивались в здания, которые толпа осаждала, пытаясь поджечь. И с тех пор – тишина, жалюзи на окнах, пустынный или почти пустын­ный квартал, дети играют с обломками. Реакция правитель­ства была, видимо, вполне искренней – незамедлительной и жесткой. Но кто-то организовал все это. Для всех ясно, что вот уже несколько недель, а может быть, и месяцев, "они" серьезно работали – без ведома правительства и в пи­ку ему. В любом случае, сочетание национализма и расизма дало чудовищный результат. И, что совсем грустно, к этому приложили руку студенты – из-за левачества. Поневоле за­даешься вопросом, в силу какой такой хитрости (или глупо­сти) истории марксизм предоставил повод (и словник) для всего этого безобразия».

Фуко не скрывает от студентов, с каким отвращением он относится к подобным событиям. Однако беспорядки, про­изошедшие в июне 1967 года, были лишь началом. Волна агитации захлестнула университет, проживший в напряже­нии больше года. Объединившиеся в движение «Перспекти­вы» студенты-марксисты, большая часть которых первона­чально исповедовала троцкизм, а затем перешла на позиции маоизма, – выступают в защиту «палестинских братьев», но в то же время все сильнее и сильнее ввязываются в борьбу против правительства и президента Бургибы. Между мартом и июнем 1968 года, после волнений, вызванных визитом в Тунис американского вице-президента Хамфри, на них об­рушились репрессии. Среди арестованных много учеников Фуко. Французские преподаватели, объединившись, протес­туют против арестов и пыток. Однако некоторым из них протесты представляются слишком мягкой реакцией. Они

213

 

предлагают более жесткие и внятные способы выражения солидарности. На общем собрании французских преподава­телей, созванном профсоюзной организацией, Мишель Фу­ко и Жан Гаттено остаются в меньшинстве: их коллеги по­лагают, что в чужой стране следует проявлять сдержанность. Фуко отправляется к послу Франции и просит его о содей­ствии. Дипломат отвечает, что не имеет права вмешиваться во внутренние дела Туниса.

Фуко, Гаттено и некоторые другие преподаватели не смиряются. Они помогают студентам, которым удалось бе­жать во время облав, укрывают их у себя. А Фуко прячет в своем доме ротатор, так что какие-то листовки были напе­чатаны у него. Вернувшись в Тунис после летних каникул 1968 года, Фуко сделал попытку выступить свидетелем на процессе студентов. Он готовит заявление в защиту Ахмеда Бен Османа в надежде получить возможность огласить его на суде. Однако не получит на это разрешения. Процесс бу­дет проходить при закрытых дверях. Фуко упорствует, и на него сыплются угрозы со стороны полицейских в штатском. Или добровольных помощников полиции? Однажды, когда Фуко шел по дороге, которая вела в Сиди-Бу-Саид, на него напали и избили. Это было недипломатическое предупреж­дение, исходившее от властей Туниса. Однако никаких офи­циальных шагов против него не предпринимается. Фуко настолько известен, что правительство не решается подсту­питься к нему. Жорж Лапассад, выдворенный из страны, бу­дет упрекать Фуко в мягкотелости.

Фуко предпочитал действовать скрытно, но эффективно, а не безответственно, обрекая дело на провал. Контракт Жа­на Гаттено был расторгнут в июле 1968 года, а самого его за­очно приговорили к пяти годам тюрьмы. Студенты получи­ли ошеломляюще большие сроки заключения. Вернувшись в Тунис в 1971 году, Фуко еще раз попытается посодейство­вать им и попросит встречи с министром внутренних дел, который согласится принять его. Пустая затея. Тогда Фуко решит не приезжать в эту страну до тех пор, пока там не ос­вободят политических заключенных. Ясно одно: все эти со­бытия сильно изменили его. Он говорит об этом в беседе с Дучо Тромбадори, вспоминая свой политический опыт: «Мне повезло: я видел Швецию, социал-демократическую страну, где все шло "хорошо", и Польшу, народную демо­кратию, где все шло "плохо". Я видел Германию шестидеся­тых годов, совершавшую экономический скачок. А потом страну третьего мира, Тунис. Я прожил там более двух с по­ловиной лет. Это незабываемо: я стал свидетелем мощных

214

 

студенческих выступлений, на несколько недель опередив­ших майские события во Франции. Шел март 1968 года. Волнения длились целый год: забастовки, отмена занятий, аресты. В марте во время всеобщей забастовки студентов полицейские ворвались в университет и стали избивать сту­дентов дубинками. Многие из них были тяжело ранены. По­том начались аресты, процессы. Кто-то получил восемь лет тюрьмы, кто-то – десять, кто-то – четырнадцать. Я соста­вил себе достаточно ясное и точное представление о том, каковы были ставки в борьбе, охватившей многие универси­теты мира. Французское гражданство давало определенную защиту от властей и позволило мне (а также многим моим коллегам) совершать некоторые поступки, видеть то, что происходило, видеть также, как власти, французское прави­тельство реагировали на все это... довольно неприглядная картина. Эти мальчики и девочки, которые шли на страш­ный риск, изготовляя и распространяя листовки, призывая к забастовке... (они рисковали свободой!) произвели на ме­ня сильное впечатление. Для меня это был реальный поли­тический опыт. Не стану скрывать, краткое пребывание в коммунистической партии, впечатления от Германии, чере­да событий, проплывшая передо мной, когда я вернулся во Францию, связанных с проблемами, которые я намеревался поставить по отношению к психиатрии...– все это сделало мой политический опыт горьким, приправленным немного спекулятивным скептицизмом... Там, в Тунисе, обстоятель­ства вынудили меня оказывать студентам конкретную по­мощь. <...> В каком-то смысле я оказался втянут в полити­ческую дискуссию».

Фуко был поражен не только особенностями тунисского восстания, развивавшегося на его глазах, но и ролью, кото­рую сыграла в нем политическая идеология. Он говорит о студентах: «Все они с поразительной силой, энергией и страстью объявляли себя марксистами. Они полагали, что это не только позволяет им наиточнейшим образом анали­зировать происходящее, но и придает некий моральный им­пульс, совершенно особенный смысл существованию». И до­бавляет (беседа была записана в конце 1978 года, то есть в тот момент, когда он превозносил достижения иранской революции): «Что в современном мире может пробудить в человеке стремление, вкус, способность и возможность при­нести жертву в чистом виде? Не запятнанную выгодой, амби­циями, жаждой власти? Я видел это в Тунисе. Необходимость мифа очевидна... Политическая идеология или политический взгляд на мир, на отношения между людьми, на ситуации

215

 

были совершенно необходимы для борьбы. Однако точность теории, ее научная ценность имели второстепенное значе­ние и, всплывая в дискуссиях, служили скорее приманкой, чем истинным принципом, формирующим справедливое и правильное поведение...»* Видимо, в продолжение этого разговора Фуко, вернувшись во Францию в конце 1968 года, говорил об изумлении, в которое его повергла «гипермарк-сизация» дискурса: «Разгул теорий, дискуссий, анафем, изгнаний, дроблений группировок привел меня в полное замешательство... В 1968–1969 годах я застал во Франции картину, обратную той, что я видел в Тунисе в марте 1968 го­да». Так он объяснял свое желание продолжить конкретную, точечную борьбу, далекую от болтовни и интриг.

Осенью 1968 года Фуко возвращается во Францию. Он сохранил за собой дом в Сиди-Бу-Саиде, но ему хорошо из­вестно, что его не хотят видеть на тунисской земле. И он на­ходит пристанище в Париже. Точнее, под Парижем: Дидье Анзье приглашает его преподавать на отделении психоло­гии, созданном им в Нантере. Фуко колеблется. По многим причинам: во-первых, ему не хочется составлять конкурен­цию Пьеру Кофману, психоаналитику лакановской школы, о котором известно, что во время войны он сражался в Со­противлении. Письмо Кангийему, в котором Фуко описы­вал антиеврейские погромы, заканчивается признанием, что ему «физически невыносима мысль о столкновении с евреем», даже если это столкновение имеет вид «обычной универси­тетской игры». Должно быть, имелись и другие причины: Фуко не очень-то хотел преподавать психологию. «Психоло­гия – это не мое», – сказал он Роберу Франсезу, одному из преподавателей отделения в Нантере, вспоминающему этот «вальс колебаний» Фуко. Кроме того, Фуко начеку – в Сор­бонне освобождается кафедра. Речь заходит и о Высшей школе практических исследований... И, главное, Вюйемен и Ипполит пытаются проложить ему дорогу в Коллеж де Франс. Но, в конце концов, Фуко принимает предложение Анзье, выигрывает конкурс и получает назначение в Нантер, куда он не поедет, поскольку предпочтет присоединиться к группе основателей университета в Венсенне. 18 ноября 1968 года Фуко напишет декану в Нантер о своем отказе за­нять пост, на которое министерство назначило его несколь­ко дней назад, объяснив, что экспериментальный центр в Венсенне предложил ему только что созданную кафедру фи-

____________________________________

* Trombadori D. Colloqui con Foucault. P. 71–75. И в этом случае я цитирую французский текст по оригиналу записи.

216

 

лософии. Возникнет необычная бюрократическая и финан­совая проблема: кто должен платить Фуко зарплату между 1 октября 1968 года, датой, когда оканчивается его тунис­ский контракт, и 1 декабря 1968 года, датой его назначения в Венсенн? Министр национального образования отправля­ет декану в Нантер официальное письмо: ему предлагается выплачивать зарплату Мишелю Фуко на том основании, что на протяжении этого времени он числится преподавателем этого факультета.

Фуко принял предложение Дидье Анзье, а затем пригла­шение из Венсенна потому, что очередная попытка устро­иться в Сорбонну не имела успеха. Верный рыцарь Жорж Кангийем говорил об этом со своим коллегой по отделению философии Раймоном Ароном. За несколько месяцев до этого Арон пригласил Фуко на свой семинар. «Я буду счаст­лив, – писал Арон 27 февраля 1967 года, – предложить вам аудиторию человек в пятьдесят. Ее средний уровень доста­точно высок, и вы сможете свободно говорить о том, что вас интересует, например, о вашей концепции знания как гума­нитарных наук. Обещаю вам заранее, что не стану вступать в полемику и мирно отдам вас на растерзание молодым львам, если таковые найдутся». 7 марта Фуко писал в ответ: «Я с благодарностью пойду на риск, воспользовавшись ва­шим любезным предложением. Мне хотелось бы попытаться снять некоторую двусмысленность, существующую в пред­принятом мною описании "знания". Мне доставит удоволь­ствие выслушать ваших молодых львов, даже если они раз­несут меня в клочья. Честное слово!» Лекция состоялась 17 марта и прошла очень успешно. «Фуко рядом с Ароном выглядел мальчиком», – рассказывает один из тех, кто при­сутствовал на ней.

Арон доброжелательно отнесся к просьбе Кангийема. 28 апреля 1967 года он писал Фуко в Сиди-Бу-Саид: «Доро­гой друг, мы с Жоржем Кангийемом говорили о Вас и о Ва­ших шансах получить в следующем году кафедру в Париже. Должен сразу сказать, что шансы попасть в Сорбонну неве­лики. Я подумал о Высшей школе практических исследова­ний. Хеллер утверждает, что Бродель будет рад видеть Вас у себя, однако он опасается, что поступление в шестое отде­ление школы снизит Ваши шансы пройти в Коллеж де Франс, где оно не котируется, поскольку уступает четверто­му отделению. Конечно же выбор остается за Вами, и я не стану ничего предпринимать, пока Вы не сообщите, каковы Ваши намерения и обстоятельства. Я не очень-то ценю уни­верситетскую карьеру, но мне хотелось бы, чтобы Вы – хо-

217

 

тя бы ради Ваших исследований – оказались избавлены от забот такого рода и деятельной враждебности коллег, с тру­дом переносящих чужой талант и успех. Конечно же я не сомневаюсь, что Вы с легкостью перенесете эту враждеб­ность. Но для внутреннего равновесия и спокойной научной работы лучше не иметь необходимости подавлять защитные рефлексы».

Заканчивая письмо, Арон вспоминает февральскую лек­цию: «Наш диалог доставил мне большое удовольствие, и я надеюсь, Вы не сердитесь на меня за то, что я поддразнивал Вас. До скорого, надеюсь. Искренне Ваш». Это письмо, про­никнутое симпатией, Фуко воспринял как отказ дать делу ход. Через несколько дней он писал Кангийему: «Мне не­ловко, что Вы теряете время и вынуждены вникать во всю эту кухню. Посылаю Вам письмо, которое я получил сего­дня утром от г-на Арона. Мне оно показалось достаточно прозрачным и, ей-богу, честным. Вопрос ставится так: да или нет, Сорбонна или Коллеж». И ниже: «Коллеж кажется мне слишком жирным куском, я не так много сделал, чтобы претендовать на него. Что же касается Сорбонны, то боль­шинство философов не поддержат меня, так что шансов по­пасть туда у меня нет. Поэтому я склоняюсь к тому, чтобы остаться там, где я нахожусь сейчас и где мне, честное сло­во, не так уж плохо. М. Ипполит, должно быть, говорил Вам об этом». Письмо датировано 2 мая 1967 года. Клеман Хел-лер подтверждает версию, касающуюся позиции Броделя, изложенную Ароном. Бродель относился к Фуко с большим уважением и боялся снизить его шансы избрания в Коллеж де Франс. Как следует из письма Фуко Броделю от 27 дека­бря 1969 года, написанного сразу после избрания Фуко в коллеж, Бродель активно содействовал этому избранию.

Конец 1968 года. Позади остается факультет. Фуко уезжа­ет из Туниса. Он покидает Сиди-Бу-Саид, раскинувшийся на холме, возвышающемся над Казбахом. Он оставляет солнце и море, которые так любит. Он возвращается во Францию, чтобы окончательно обосноваться там. Отныне он будет по­кидать ее лишь на короткое время. Вскоре после приезда он устроится в большой квартире на улице Вожирар, на девятом этаже современного здания, рядом со сквером Адольф-Шериу. Из огромных окон открывается изумительный вид на западную часть Парижа. Фуко часто принимает солнечные ванны на балконе, идущем вдоль гостиной и кабинета. По­зади него отныне высятся не горы Сиди-Бу-Саида, а ровные полки книг и журналов.