Д. Эрибон Мишель Фуко. –М.: Молодая гвардия, 2008. –378 с.

Часть вторая

ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ

Глава первая ПОЭТИЧЕСКИЙ ДАР

Начатое «северными ночами» и законченное под лучами «упрямого солнца польской свободы»*, «Безумие и неразу­мие» представляло собой внушительную рукопись, насчиты­вавшую около тысячи страниц. «Девятьсот сорок три, – уточняет Жорж Кангийем, – не считая примечаний и биб­лиографии». Предисловие, написанное в Гамбурге после того, как работа над текстом была завершена, датировано 5 февраля 1960 года. В те времена соискатель докторской степени должен был представить две диссертации. В качестве основной Фуко был намерен предложить «Безумие и нера­зумие», а в качестве дополнительной – перевод «Антропо­логии» Канта, снабженный комментариями и предисловием в сто двадцать восемь машинописных страниц.

Еще до возвращения во Францию Фуко принялся искать человека, который согласился бы сыграть роль научного ру­ководителя, а точнее, допустить диссертацию к защите, по­скольку руководить уже было нечем: работа над теорией подходила к концу. Приехав ненадолго в Париж, Фуко от­правляется к Жану Ипполиту с просьбой взять его под свое крыло. Ипполит, занимавший в то время пост директора Эколь Нормаль, соглашается стать руководителем дополни­тельной диссертации. Прекрасный знаток истории филосо­фии и немецкой мысли, он чувствует себя в этой области как дома. Однако он советует Фуко отнести основную дис­сертацию, прочитанную им «с восхищением»**, одному из своих бывших учеников – Жоржу Кангийему, вот уже не­сколько лет преподававшему историю науки в Сорбонне. Ипполит полагает, что будет лучше, если гигантский труд, повествующий о восприятии безумия в разные века – явно

_________________________________

* Folie et deraison, preface, p. IX.

** Canguilhem G. Sur l'Histoire de la folie en tant qu'evenement // Le Debat, № 46. P. 38.

130

не традиционная диссертация по философии – попадет под покровительство университетской науки. Работа должна за­интересовать Кангийема: ведь он и сам когда-то защищал диссертацию по медицине на тему «Норма и патология». И Мишель Фуко обращается к человеку, который уже высту­пал в качестве жреца во время ритуалов, положивших нача­ло его научной карьере: на вступительном экзамене в Эколь Нормаль и на устном экзамене на получение звания агреже.

Встреча произошла в старой Сорбонне, перед одной из аудиторий – за несколько минут до начала очередной лек­ции Кангийема. Фуко коротко изложил свой замысел: он намерен показать, как после прихода к власти классическо­го рационализма произошел разрыв, который вывел безумие из игры, и как психиатрия придумала, обработала и расчле­нила свой предмет – душевную болезнь. Кангийем выслу­шал его и в ответ лишь ворчливо, как это было ему свойст­венно, обронил: «Если бы это было так, об этом уже было бы известно». Однако рукопись повергла его «в настоящий шок». Он не сомневается, что перед ним выдающаяся рабо­та, и без колебаний соглашается допустить ее к защите. Впрочем, он предлагает Фуко изменить или смягчить неко­торые, по его мнению, слишком категоричные формулиров­ки. Однако Фуко крайне дорожит литературной формой из­ложения и решает не менять ни строчки. Вскоре после защиты рукопись будет напечатана – такой, какой ее про­чел Кангийем.

Видимо, стоит подробнее рассказать о человеке, которо­му в очередной раз, теперь уже во время испытания на пу­ти к званию доктора философии, пришлось экзаменовать Фуко и выносить суждение о его работе. Первые встречи с Кангом, как его звали в Эколь Нормаль, оставили некото­рый осадок в душе Фуко, но в конце концов он прочел его работы – и не без пользы для себя. Почему он раньше иг­норировал их? Ведь Альтюссер еще в эпоху, когда главенст­вовали экзистенциалисты, при всяком удобном случае обра­щал внимание своих студентов на работы великого глашатая философии науки. Фуко, преодолев личную неприязнь, оси­лил «Норму и патологию» и статьи Кангийема, которые тот изредка печатал в специальных журналах. Жорж Кангийем был прежде всего профессором и, как говорил Дезанти, ор­ганизатором «философского племени». Он мало публико­вал – и не толстые талмуды, а отдельные страницы, которые лишь со временем составят тома, столь ценимые в профес­сиональных кругах: «Познание жизни», «Очерки по истории и философии науки», «Идеология и рациональность науки о

131

жизни»... В предисловии к «Безумию и неразумию» Фуко назовет Кангийема своим учителем и повторит то же самое в декабре 1970 года в речи, произнесенной им при вступле­нии в должность профессора Коллеж де Франс. Однако на самом деле он испытывал влияние Кангийема в промежутке между этими двумя событиями: оно более заметно в «Рож­дении клиники», чем в «Безумии и неразумии». В письме, отправленном Кангийему в июне 1965 года, Фуко говорит, в сущности, об этом: «Когда десять лет назад я лишь присту­пал к работе, я не знал Вас – то есть Ваших книг. Но я ко­нечно же не смог бы сделать то, что я сделал, если бы не прочел их. Мои труды отмечены Вашей печатью. Я не могу сказать, что именно и каким образом отмечено ею, в част­ности, в самом "методе", однако Вам следует знать, что да­же мои "контрдоводы", и особенно мои "контрдоводы", на­пример, по поводу витализма, появились лишь благодаря Вашим трудам, благодаря тому аналитическому слою, кото­рый Вы создали, благодаря изобретенному Вами "эпистеми-ологическому" и "эйдетическому". На самом деле "Клини­ка" – лишь продолжение всего этого и, возможно, целиком укладывается в данные рамки. Я был бы рад когда-нибудь ухватить суть этой связи».

Чтобы «ухватить суть этой связи» и, быть может, понять тайное влияние профессора на целое поколение философов, следует обратиться к пространной статье, написанной Фуко в 1977 году в качестве предисловия к американскому изда­нию книги «Норма и патология». В этом тексте Фуко наста­ивает на той исключительной роли, которую Кангийем сыграл в дебатах, перетряхнувших французскую философ­скую мысль в шестидесятые и семидесятые годы: «Этот че­ловек, писавший скупо, намеренно ограничивавший себя, во всем преданный особой области истории науки, дисцип­лине, в любом случае не претендующей на зрелищность, оказался некоторым образом втянутым в дискуссии, в кото­рые старался не ввязываться»*. Кангийем действительно вступил в спор лишь однажды, прокомментировав в значи­тельной статье, замеченной всеми, «Слова и вещи»**. «Просто я был задет критикой в адрес Фуко со стороны сторонников Сартра», – вспоминает Кангийем. После смерти Фуко он отдаст должное ушедшему другу в блестящей статье, раскры-

______________________________________

* Foucaut M. La Vie: Г experience et la science // Revue de metaphysique et de morale, janvier-mars 1985. P. 3.

** Canguilhem G. Mort de Phomme ou epuisement du cogito // Critique № 242, juillet 1967. P. 599-618.

132

вающей эволюцию мысли философа от «Безумия и неразу­мия» до последних томов «Истории сексуальности»*. В ян­варе 1988 года он будет председательствовать на коллоквиу­ме «Философ Фуко», который соберет в Париже множество исследователей со всего мира.

Жорж Кангийем родился в 1904 году в Кастельнодари, на юго-западе Франции. Он учился в Эколь Нормаль и, наря­ду с Ароном, Сартром и Низаном, принадлежал к знамени­тому выпуску 1924 года. Получив звание агреже по филосо­фии, Кангийем принялся изучать медицину. В 1943 году, в разгар войны и оккупации, он защитил диссертацию. Страсбургский университет, где он преподавал, ютился в то вре­мя в Клермон-Ферране. Продолжая работать, Кангийем ак­тивно участвовал в Сопротивлении. После Освобождения он преподавал в Страсбурге, а затем был назначен главным ин­спектором национального образования. В этот период он за­работал глубокую неприязнь преподавателей среднего звена образовательной системы, чью компетенцию ему по долгу службы приходилось оценивать. Его боялись и даже ненави­дели из-за частых вспышек гнева и грубости в манерах. И сейчас можно услышать множество малоприятных историй о его поведении и речах «при исполнении обязанностей», да и само по себе освобождение от должности говорит не в его пользу. Однако в 1955 году он заменяет в Сорбонне Гастона Башляра, и, по всей видимости, именно с этого момента его влияние на французскую мысль становится наиболее ощу­тимым: влияние подспудное, ускользающее от восприятия, оно будет оставаться в тени до тех пор, пока Фуко не явит его на всеобщее обозрение. Кангийем всю жизнь размыш­лял над проблемами научной практики, идя по стопам Баш­ляра, но отбросив физику и сосредоточившись на науках о жизни. Его интересуют прежде всего отношения между идеологией и рациональностью в процессе открытия, роль ошибки в поисках «истины», понятия, которое также занима­ет его... И эти занятия, как замечает Фуко в тексте 1977 года, поставили его в один ряд с другими философами, изучавши­ми концепты, такими, как Башляр, Кавайес, Койре, кото­рые словно испокон веков противостояли другому лагерю, наиболее яркими представителями которого были Сартр и Мерло-Понти – философам опыта и смысла, экзистенциа­листам и феноменологам.

Кангийем, таким образом, притягивал всех тех, кто стре­мился свернуть с проторенной дороги субъективной фило-

____________________________

* Canguilhem G. Sur l'Histoire de la fohe en tant qu'evenement

133

софии, то есть тех, кто на протяжении тридцатилетнего пе­риода, с пятидесятых по восьмидесятые годы, пытался обно­вить теоретический дискурс философии, социологии или психоанализа. Его имя стало лозунгом, воинственным кли­чем... Кангийема можно назвать предшественником струк­туралистов. Точнее, он приучил молодых исследователей к тому, что впоследствии станет структурализмом, излагая им курс истории науки и опираясь при этом на структуры.

В те годы, чтобы защита состоялась, диссертацию следо­вало опубликовать. А для этого – получить разрешение на публикацию от декана факультета, на котором должна была присуждаться степень доктора. И вот Кангийем садится со­ставлять отзыв в связи с выдачей разрешения на публика­цию основной диссертации, представленной на соискание степени доктора наук. 19 апреля 1960 года из-под его руки выходят машинописные страницы, напечатанные с мини­мальным отступом, на которых он излагает основные поло­жения работы. О высокой оценке диссертации можно судить по длинному фрагменту, сохранившемуся в его домашнем архиве: «Значение этой работы очевидно. Поскольку г-н Фуко ни на минуту не выпускает из виду разнообразие опы­тов безумия, имевших место от Возрождения до наших дней, доступных современному человеку отраженными в зеркалах пластических искусств, литературы и философии; посколь­ку он то распутывает, то запутывает основные нити, его дис­сертация является одновременно и анализом и синтезом, строгость которых не облегчает чтения, но компенсируется мыслью». И далее: «Что же касается источников, г-н Фуко перечел и пересмотрел огромное количество архивных мате­риалов, а многие вошли в научный оборот впервые. Про­фессиональному историку не могут не импонировать уси­лия, приложенные молодым ученым для того, чтобы черпать информацию из подлинников. И ни один философ не смо­жет упрекнуть г-на Фуко в том, что он ущемил автономию философского суждения, подчинив ее источникам с истори­ческими сведениями. Впитывая значительный документаль­ный материал, мысль г-на Фуко с начала и до конца сохра­няет диалектическую строгость, идущую частично от симпатии к гегельянскому видению истории и от хорошего знания "Феноменологии духа". Оригинальность работы со­стоит, главным образом, в возвращении на новом уровне к философской рефлексии в связи с материалом, который до

134

сих пор игнорировался философами и историками психиа­трии, отданный на откуп тем из них, кто, в силу моды или убеждений, интересовался историей или предысторией сво­ей специальности». Отзыв заканчивается формулировкой, принятой в официальных документах: «Таким образом, я полагаю, что исследования г-на Фуко имеют большую зна­чимость и что его работа заслуживает того, чтобы быть представленной к защите в присутствии комиссии филоло­гического факультета, и прошу декана разрешить ее публи­кацию»*.

Разрешение конечно же было получено. Оставалось най­ти издателя. Мишель Фуко уже давно остановил свой выбор на «Галлимаре»: он мечтал, чтобы его книга была опублико­вана издательством, выпускавшим труды авторов предыду­щего поколения, в частности Сартра и Мерло-Понти. И он относит рукопись Брису Парену**, входившему в редакци­онную группу издательства, расположенного на улице Себа-стьян-Боттен. Брис Парен дружит с Жоржем Дюмезилем. Они познакомились после Первой мировой войны в Эколь, когда объявление мира и демобилизация смешали студентов разных курсов. В период между 1941 и 1949 годами Парен издал многие книги Дюмезиля. Однако из-за низких продаж серии, затевавшиеся им, долго не жили***. Возможно, именно эти неудачи заставили Парена с недоверием отно­ситься к рукописям, имевшим академический характер.

В начале пятидесятых годов он отклонил сборник статей, представленный неким этнологом, автором единственной книги «Элементарные структуры родства». Клоду Леви-Стросу – он и был этим этнологом – пришлось ждать пуб­ликации этого сборника много лет. Наконец он вышел в издательстве «Плон» под названием, которое не могло не обеспечить ему успех – «Структурная антропология»****.

Брис Парен отверг и рукопись молодого философа, не­смотря на уверения Дюмезиля, помогавшего Фуко на всех этапах его карьеры. «Мы не печатаем диссертаций», – объ­яснил он раздосадованному автору. Фуко на протяжении

_____________________________

* Машинопись.

** Брис Парен (1897-1971) – французский философ, лингвист и писатель, тесно связанный с Ж П. Сартром и А. Камю. Автор, в част­ности, «Опыта о платоновском логосе» (1942), «Исследования о приро­де и функции языка» (1943) и других работ.

*** Dumezil G. Entretiens avec Didier Eribon, Gallimard, Folio-Essais, 1987. P. 95-97.

**** Levi-Srauss C, Eribon D. De pres et de loin. Ed. O. Jacob, 1988. P. 100-101.

135

многих лет излагал друзьям следующую версию этой исто­рии: «Они не захотели печатать мою рукопись, потому что в ней содержались постраничные сноски». И все же поход в издательство «Галлимар» не был совсем бесполезным. Ибо среди работавших там людей нашелся еще один читатель: Роже Кайуа*. Он также был связан с Дюмезилем, у которо­го учился в Высшей школе практических исследований. Кайуа входил в комиссию по присуждению «Премии крити­ков». Он решил дать рукопись на прочтение другому члену комиссии, чтобы узнать, имеет ли подобный труд шанс на получение премии. У Мориса Бланшо не было времени про­честь рукопись полностью. Однако того, что он прочел, ока­залось достаточно, чтобы оценить значимость работы. Сво­им восторгом он поделился с Кайуа. Годом позже, когда книга выйдет из печати, он повторит свой отзыв уже во все­услышание.

Однако одобрения Бланшо недостаточно, чтобы полу­чить «Премию критиков». А одобрения Кайуа недостаточно, чтобы «Галлимар» принял рукопись к печати. Что ж, Фуко найдет выход. Жан Делай предложил ему опубликовать ру­копись в одной из серий издательства «Пресс университер де Франс», составлением которой он занимался. Но Фуко не хотел, чтобы его книга попала в гетто для диссертаций. Успех Клода Леви-Строса произвел на него большое впечат­ление, о чем он открыто говорил впоследствии: его восхити­ло, как тот перешел границу между читателями-специалис­тами и широким кругом образованных людей. Леви-Строс, получив отказ от «Галлимар», нашел приют в издательстве «Плон», где в 1955 году опубликовал «Печальные тропики», а в 1958-м – «Структурную антропологию».

Мишель Фуко хорошо знал Жака Бельфруа, работавшего в издательстве литературным консультантом. Он познако­мился с ним в Лилле. В то время Бельфруа был лицеистом и много общался с Жан-Полем Ароном. Впоследствии он перебрался в Париж, где занялся издательской и литератур­ной деятельностью. Бельфруа посоветовал Фуко отдать ру­копись издателю, который дал ход рукописям Леви-Строса. Двадцать лет спустя Фуко так рассказывал об этом: «По со­вету одного друга я отнес свой труд в "Плон". Через не­сколько месяцев я решил забрать его назад. Мне дали по­нять, что сразу вернуть рукопись затруднительно, поскольку

_________________________________

* Роже Кайуа (1913–1978) – французский писатель, эссеист, ученый, в начале 30-х годов – сюрреалист, автор книг «Миф и человек» (1938), «Человек и сакральное» (1950) и др.

136

для этого еще ее нужно найти. И в один прекрасный день ее нашли в каком-то ящике. И тут вдруг обнаружилось, что это книга по истории. Ее отдали на чтение Ариесу. Так я с ним и познакомился»*.

Филипп Ариес** возглавлял серию «Цивилизация: про­шлое и настоящее». Издательство «Плон» вознамерилось из­менить политику и продвигать престижные серии. Эрик де Дампьер специализировался на социологии и опубликовал переводы трудов Макса Вебера; Жан Малори основал серию «Земля людей»; Ариес отвечал за исторические исследова­ния. В его серии уже вышли «Рабочий класс, опасный класс» Луи Шевалье и его собственный труд «Ребенок и се­мья при Старом режиме». И вот как пишет он в своих вос­поминаниях: «Мне принесли объемную рукопись: диссерта­цию по философии, посвященную соотношению безумия и неразумия в классическую эпоху, написанную автором, о котором я ничего не знал. Я прочел ее и был сражен напо­вал. Однако чего мне стоило протолкнуть ее!»*** Увы, ветер перемен, подувший было в издательстве «Плон», ослабел, и новые хозяева, взявшие дело в свои руки, косо смотрели на серии, пусть даже и престижные, но малорентабельные. Ариес дерется как лев – и побеждает. Книга «Безумие и не­разумие» появится под маркой издательства «Плон».

Фуко навсегда сохранит глубокую благодарность челове­ку, к которому мог бы испытывать враждебность. Они похо­дили друг на друга как ночь и день, дьявол и Бог. Ариес – католик, консерватор. Долгое время он был монархистом и не скрывал своих правых и даже крайне правых взглядов. Трудно представить себе большего традиционалиста. И тем не менее! Этот историк без кафедры, маргинал, державший­ся в стороне от академических учреждений, называвший се­бя «историком выходного дня», оказался более других спо­собен вопреки всему увидеть всю мощь новаторства странного, не вписывающегося в академические рамки тру­да, который попал ему в руки.

После смерти Ариеса Мишель Фуко напишет: «Филиппа Ариеса трудно было не любить: он исправно посещал мессы в своем приходе, но каждый раз вставлял в уши затычки, чтобы не слышать литургических пошлостей Ватикана...» И следом так отзовется о его исторических исследованиях:

___________________________________

* Foucault M. Le Style de l'histoire, Entretien // Le Matin, 21 fevrier 1984.

** Филипп Ариес (1914–1984) – историк и социальный философ, специалист по исторической демографии.

*** Aries P. Un historien du dimanche. Seuil, 1982. P. 145.

137

«Круг за кругом, он изучал сначала факты демографии, кото­рые были для него не биологическим фоном общества, а средством осознать себя, свое прошлое и будущее; затем дет­ство, понимаемое им как этап жизни, препарированный, оце­ненный и сформированный взглядом на него мира взрослых и его чувствительностью к нему; наконец, смерть, которую люди ритуализируют, превозносят, обставляют подобно спек­таклю, а иногда, как в наши дни, нивелируют и отменяют. Это он произнес слова "история менталитета". Достаточно прочесть его книги: он создал "историю практик", одна из них порождает униженную и сопротивляющуюся форму, дру­гая – величественное искусство; он пытался разгадать взгляд, способ делания, бытия или действования, из которого выра­стают обе практики – та и другая. Внимательный к немому жесту, существующему испокон веков, к своеобычному пред­мету, дремлющему в музее, он выработал принцип стилисти­ки бытия – я хочу сказать, исследования форм, при помощи которых человек проявляет, придумывает и забывает или от­рицает себя, будучи обреченным на жизнь и смерть»*.

Этот текст, написанный в феврале 1984 года, очевидным образом является передачей чувств Фуко особым языком – языком исследования, посвященного искусству владеть со­бой, эстетике личности, над которой он в то время работал. Фуко закончит этот труд через четыре месяца, незадолго до смерти. Он составит два объемных тома, озаглавленных «Использование удовольствий» и «Забота о себе». Читая этот текст, можно угадать мотивы, которые легли в основу дол­гой дружбы этих людей, какой бы невероятной она ни каза­лась. И главное, он показывает, с какой искренностью и преданностью Фуко относился к Ариесу, насколько велика была его потребность говорить о «личном долге» перед ним**.

20 мая 1961 года, суббота. «Чтобы говорить о безумии, нужно иметь поэтический дар», – заключает Фуко, осле­пивший комиссию и публику блестящим изложением сути своей работы. «Но вы им обладаете, месье», – парировал Жорж Кангийем. Между первой встречей в коридоре Сор­бонны, на которой обсуждалась защита, и этим весенним днем, когда соискатель, в соответствии со старинным риту-

____________________________________

* Foucault M. Le Souci de la verite // Le Nouvel Observateur, 17 fevner 1984.

** Там же.

138

алом, перед тем как комиссия подвергнет его пристрастно­му допросу, изложил основные положения своей работы, прошло чуть больше года. Заседание началось в половине второго в зале Луи Лиара, предназначенном для громких за­щит. Здесь все пропитано торжественностью: возвышение, длинная деревянная кафедра, громоздящаяся на нем, древ­няя обшивка стен, ряды скамеек, нависающие с двух сторон наподобие балконов в итальянском театре, тусклое приглу­шенное освещение – в зале почти темно... Зал заполнен. Конечно, через десять лет, когда Фуко должен будет произ­носить речь по случаю вступления в Коллеж де Франс, послу­шать его будут ломиться толпы. Но и в этот день собралось не меньше ста человек, и о том, что событие неординарно, догадывался каждый, кто пришел сюда.

Комиссию возглавляет известный историк философии Анри Гуйе, с 1948 года преподающий в Сорбонне. Среди членов комиссии он – «самый титулованный и имеющий самое высокое звание из старейших профессоров». Именно поэтому он председательствует: таково правило. Гуйе – приветливый, открытый человек, исключительно эрудиро­ванный, и не в одной области. Он знаменит своей работой «Метафизическая мысль Декарта», занимался Мальбран-шем, Мен де Бираном и Огюстом Контом. Известен он так­же своей страстью к театру. В 1952 году опубликовал эссе «Театр и существование», а в 1958-м – эссе «Театральное искусство». В те же годы он вел колонку драматургии в жур­нале «Круглый стол». Жорж Кангийем и Даниель Лагаш, глава кафедры психопатологии в Сорбонне, с которым Фу­ко изучал когда-то психологию, входили в его окружение. Кангийем и Лагаш – давние друзья. Они познакомились в Эколь Нормаль, преподавали вместе во время войны, вмес­те оказались в Сорбонне. В 1939 году Лагаш был мобилизо­ван и работал на фронте в качестве судебно-медицинского эксперта. Попал в плен, бежал и прибился к Страсбургскому университету, переехавшему в Клермон-Ферран. В этом городе он обретает Жоржа Кангийема, который присутству­ет на его лекциях и демонстрациях больных. Когда Кангийем опубликовал свою диссертацию, посвященную медицине, Лагаш поместил краткое изложение ее содержания в бюлле­тене филологического факультета Страсбургского универси­тета, которое было тремя месяцами позже перепечатано в «Revue de metaphysique et de moral»*. В 1946 году он защитил диссертацию «Любовная ревность» и на следующий год по-

__________________________

* Lagache D. Oeuvre. Т. I. PUF, 1977. Р. 439-456.

139

лучил место в Сорбонне. В 1953 году вместе с Жаком Лака-ном, несмотря на разногласия, отдалившие друг от друга этих двух людей, он создал французское Общество психо­анализа. В 1958 году он опубликовал труд «Психоанализ и структура личности» и приступил к осуществлению другого обширного замысла – «Словаря психоанализа», к работе над которым привлек своих коллег Жана Лапланша и Жан-Бернара Понталиса.

Гуйе, Кангийем, Лагаш... Без сомнений, схватка диссер­танта со знаменитым трио обещала быть жаркой. Тем более что защита включала помимо диспута своего рода обряд инициации – с обязательными испытаниями и ловушками.

Публике, в нетерпении ожидавшей выступлений и обме­на мнениями по поводу «Безумия и неразумия», пришлось набраться терпения. Так как в начале защиты рассматрива­лась дополнительная диссертация, Фуко должен был преж­де всего ответить на вопросы по «Антропологии» Канта. Его основными оппонентами были Жан Ипполит и Морис Ган-дийяк, профессор Сорбонны, большой знаток Средних ве­ков и Возрождения, на счету которого числилось немалое количество переведенных немецких текстов. Фуко, объясняя свой замысел, замечает, что, для того чтобы понять текст Канта, писавшийся, переписывавшийся и редактировав­шийся на протяжении двадцати пяти лет, необходимо сов­местить структурный анализ и анализ генезиса. Как склады­вался этот текст, из каких пластов он состоит – это анализ генезиса. Каков его статус внутри кантианской системы, как он соотносится с «критическим» направлением, развивав­шимся Кантом, – это структурный анализ.

В устном выступлении, равно как и в тексте диссертации, Фуко широко использует собственную лексику – вскоре она широко войдет в научный обиход. Он говорит об «архе­ологии текста Канта», задается вопросом о «пластах» и «глу­бокой геологии» и т. д. Дополнительная диссертация так и не будет опубликована. Перевод же текста Канта в 1963 году выпустит издательство «Врен», хотя Фуко, отвечая на заме­чания членов комиссии, заявил, что не предполагал публи­кацию «Антропологии» и взялся за эту работу только ради того, чтобы поставить вопрос о возможности философской антропологии. Что же касается исследования, то Фуко пред­почел похоронить сто тридцать страниц в архивах Сорбон­ны, где они и покоятся в настоящее время. Но пусть нас это не обманывает: их нельзя классифицировать как мертвый груз. В дальнейшем мы увидим, насколько важным было это исследование и к чему оно привело. Возможно, именно эти

140

страницы стали толчком к исследованию, вышедшему впо­следствии под названием «Слова и вещи».

Но пока эта работа – всего лишь дополнительная дис­сертация, поданная на закуску. Наступило время приступить к главному блюду: основной диссертации.

Спектакль продолжился после краткого антракта. Пред­седатель комиссии предоставляет слово соискателю. Высо­кий голос Фуко звучит напряженно. Он говорит отрывисто, мерно, его формулировки огранены, как бриллианты. «При­ступая к исследованию, – объясняет Фуко, – я намеревался писать о сумасшедших, а не о врачах».

Однако это оказалось невозможным, поскольку голос безумия был задушен, сведен к немоте. Следовало собрать воедино отзвуки вечной битвы разума и неразумия, заста­вить заговорить то, что еще не стало языком, словами само­выражения, поэтому-то он и обратился к архивам. И пыль­ные документы открыли очевидное: безумие является не «фактом природы», но «фактом цивилизации». Оно всегда, в любом обществе, представляет собой «иное поведение», «иной язык». Следовательно, история безумия невозможна «без истории культур, которые определяют и преследуют его». И Фуко добавляет: чтобы довести расследование до конца, нужно было освободиться от концептов современной психи­атрии, ибо медицинское знание о безумии возникло как «одна из многих форм отношения безумия и неразумия». В заключение Фуко ставит вопрос: «Чем рискует культура, вступив в спор с безумием?»

После выступления Фуко начинается дискуссия. Всем за­помнились возражения Лагаша. Сейчас принято иронизиро­вать над непониманием, проявленным представителями французской традиционной психиатрии начала шестидеся­тых годов в отношении труда Фуко, сотрясавшего постула­ты научного знания и психопатологических служб. Кстати, и Кангийем в предварительном отзыве, предупреждая воз­можную реакцию, подчеркивал: «Пересмотр основ научного статуса психологии является одним из сюрпризов, которые преподносит это исследование». Действительно, Лагаш раз­ражается замечаниями и выказывает недовольство. Но не следует также забывать – и об этом свидетельствуют записи, сделанные Анри Гуйе, – что Лагаш от начала и до конца дискуссии проявляет большую осторожность. Его критика касается лишь деталей, причем замечания лишены агрессив­ности. По сути, он отказался от спора и скорее принял ра­боту Фуко. В конечном итоге его выступления ограничились рассмотрением уязвимых мест (информация о медицине,

141

психиатрии и психоанализе), а также констатацией того, что автор не сумел, вопреки замыслу, в полной степени отре­шиться от современных концептов. Лагаш воздержался от тотальной критики видения проблемы, которое, скорее все­го, было ему совершенно чуждо.

Главным оппонентом соискателя на этой знаменательной защите, видимо, являлся председатель комиссии. Но дело было не во враждебном отношении к Фуко или к его рабо­те, а в профессиональной и интеллектуальной совестливос­ти. «Меня попросили войти в комиссию как специалиста по истории философии, – объясняет он, – и я был обязан сыграть отведенную мне роль». Таким образом, перед Гуйе стояла конкретная задача, и он справился с ней с блеском. Его вопросы и комментарии не иссякают. Он оспаривает от­дельные интерпретации текстов и произведений. «Нужно разграничивать философию текста и философию, основан­ную на тексте», – бросает он соискателю. Вносит исправле­ния в историческую часть работы... Изложить все замеча­ния, высказанные профессором, упомянуть о всех ссылках, подсказанных его могучей эрудицией, которые он обруши­вал на соискателя, представляется непосильной задачей. Од­нако профессор оценил талант и красноречие Фуко, а так­же изящество его стиля. Возражения профессора касались всех аспектов книги, в частности, страниц, посвященных Священному Писанию. «Я не готов принять вашу интерпре­тацию, – говорил он. – Фрагменты Писания, которые Вы цитируете, а также комментария святого Винцента де Поля говорят не о том, что Иисус был безумен, а о том, что он намеренно вел себя так, чтобы его принимали за помешан­ного». И еще: «Думаю, вряд ли можно говорить о "безумии Распятия", как это делается в главе об умалишенных, по­скольку существует представление о высшей мудрости».

Гуйе оспаривает также подход к теме «плясок смерти», согласно которому выражение безумия могло заменять в те­атре и изобразительном искусстве образ смерти. «Мне ясно, как вы к этому пришли. Для вас важна философская преем­ственность: безумие – своего рода смерть. И вы переносите эту преемственность на искусство». По мнению профессора, такая транспозиция незаконна. Он не согласен также и с описанием картин Босха. Гуйе обнаруживает некоторые пробелы в знаниях классики: «Там, где вы цитируете Шек­спира, следовало бы также обратиться к Джону Форду, к

_____________________________

* "«Разбитое сердце» – трагедия английского драматурга XVII ве­ка Джона Форда.

142

безумию Пентеи в "Разбитом сердце"»*. Профессор не при­нимает произвольное, с его точки зрения, прочтение «Пле­мянника Рамо»: соискатель манипулирует текстом, приписы­вая героям Дидро те или иные мысли. То же самое происходит с текстами Декарта. На интерпретации текстов Декарта Гуйе останавливается особенно подробно. Вот что он говорит по поводу «злокозненного гения» из «Метафизических размы­шлений»: «Злокозненный гений символизирует гипотезу о существовании абсурдного мира, в котором 3+2 не равно пяти. Однако я не усматриваю здесь ни малейшей связи с символикой безумия: эта идея навязывается сближением по­нятий злокозненности и вседозволенности. Психология это­го персонажа намечена в начале четвертого размышления: речь идет о представлении о вседозволенности, подсказан­ном расцвеченными образами макиавеллизма, которая ле­жит в основе бытия. Вы видите в нем угрозу неразумия. Но нет, это лишь обоснование возможности существования иного разума. Именно в этом состоит метафизическая осно­ва гипотезы». Гуйе также возражает против того, чтобы ви­деть в формуле из первого размышления Декарта «но ведь это помешанные!» – жест, подстрекающий к отделению ра­зума от неразумия. Гуйе понял, что страницы, посвященные Декарту, являются центром здания, выстроенного Фуко, по­этому-то он и уделяет им особенное внимание. Он также уп­рекает Фуко в том, что тот «мыслит аллегориями»: «Безумие персонифицировано, оно развивается, двигаясь от одного мифологического концепта к другому: Средние века, Воз­рождение, классическая эпоха, европейский человек, Судь­ба, Ничто, память людей... Благодаря этой персонификации происходит вторжение метафизики в историю, которое пре­вращает повествование в эпопею, историю в аллегоричес­кую драму, оживляющую философию». В заключение пред­седатель комиссии заявляет: «Я не понимаю, что вы имеете в виду, когда определяете безумие как отсутствие творения». Фуко, по всей видимости, учтет это последнее замечание, поскольку чуть позже посвятит длинную статью разъясне­нию данной фразы*. Во втором издании «Истории безумия» он признает, что написал ее «необдуманно»**.

______________________________________

* Foucault M. La folie, l'absence d'oevre, La Table Ronde, mai 1964. Перепечатано в приложении к: Histoire de la folie, 2^e edition. Gallimard, 1972. P. 575–582. См. русский перевод: Фуко М. Безумие, отсутствие творения/ Пер. с фр. С. Л. Фокина. – В кн.: Фигуры Танатоса: Искусство умирания. Сб. статей / Под ред. А. В. Демичева, М. С. Уварова. СПб., 1998. С. 203-211.

** Foucault M. Histoire de la folie, 2^е edition. Gallimard, 1972, preface, p. 8.

143

Спектакль окончен. Председатель комиссии провозгла­шает, что соискателю присуждается степень доктора des lettres (филологии) с квалификацией «весьма похвально». Че­рез несколько дней Анри Гуйе составит официальный отчет, в котором изложит ход защиты. Это заслуживает того, что­бы привести его полностью, так как в нем запечатлена пер­вая реакция на появление философии Фуко.

«20 мая г-н Мишель Фуко, преподаватель факультета фи­лологии и гуманитарных наук Клермон-Феррана, предста­вил следующие диссертации на соискание степени доктора:

Кант: "Антропология". Введение, перевод и коммента­рии. Дополнительная диссертация, основной оппонент – г-н Ипполит;

"Безумие и неразумие". История безумия в классическую эпоху. Основная диссертация, первый оппонент – г-н Кан-гийем, второй оппонент – г-н Лагаш.

Из членов комиссии в дебатах по дополнительной дис­сертации выступал г-н де Гандийяк, а по основной – пред­седатель комиссии.

Г-н Фуко представил две очень несхожие работы, вы­звавшие как похвалы, так и критику самого живого характе­ра. Г-н Фуко, несомненно, яркая личность, обладающая большой культурой и недюжинным интеллектуальным бага­жом. Защита лишь подтвердила то, что он наделен всеми этими качествами: изложение основных положений обеих диссертаций отличалось ясностью, непринужденностью, изяществом, точностью, стройностью в развертывании мыс­лей, которые отличала строгость и твердость. Однако кое-где проскальзывало некоторое небрежение правилами – а они не отменяются, даже если работа написана на самом высоком уровне: перевод текста Канта хотя и точен, но не­сколько незрел и неотточен, идеи соблазнительны, но сфор­мулированы несколько скоропалительно и на основе лишь нескольких фактов: г-н Фуко больше философ, чем коммен­татор или историк.

Оппоненты дополнительной диссертации обратили вни­мание на то, что в ней содержатся две работы:

1) Предисловие исторического характера, являющееся наброском книги об антропологии, более связанной с Ниц­ше, чем с Кантом.

Это замечание г-на Ипполита. Второе сделано Гандийяком:

2) Перевод текста Канта, играющий в диссертации под­чиненную роль, должен быть переработан.

Г-н Гандийяк советует разделить диссертацию на две час­ти и подготовить к публикации, с одной стороны, книгу, на-

144

бросок которой содержится в предисловии, а с другой сторо­ны – критический перевод Канта.

Трое оппонентов, ознакомившихся с основной диссерта­цией, признают оригинальность этой работы. Автор полага­ет, что в каждую эпоху люди формируют свое представление о безумии, и определяет многие ментальные "структуры" "классической эпохи", то есть XVII, XVIII и начала XIX века. Невозможно дать перечень всех вопросов, возникающих в связи с работой. Упомянем лишь некоторые из них. "Имеем ли мы дело с диалектикой или с историей структур?" – спрашивает г-н Кангийем. "Смог ли автор действительно освободиться от концептов, выработанных современной психиатрией, определяя структуры и создавая историческую фреску?" – спрашивает г-н Лагаш.

Председатель комиссии предлагает разъяснить глубин­ную метафизику исследования: некоторое превознесение опыта безумия в свете таких личностей, как Арто, Ницше или Ван Гог.

Защита примечательна странным контрастом между та­лантом соискателя, который все признают, и сдержанным отношением к его работам, демонстрировавшимся на всем протяжении заседания. Г-н Фуко, несомненно, наделен пи­сательским даром, однако г-н Кангийем обратил внимание на риторичность отдельных фрагментов, а председатель ко­миссии нашел, что соискатель явно стремится произвести эффект. Эрудиция соискателя несомненна, но председатель комиссии выявил места, где происходит спонтанный отход от фактов: создается впечатление, что замечания такого ро­да были бы приумножены, если бы в комиссию входили специалисты по истории искусства, литературы и общест­венных институтов. Г-н Фуко весьма компетентен в области психологии, тем не менее г-н Лагаш находит, что информа­ция, касающаяся психиатрии, дается скупо и что страницы, посвященные Фрейду, написаны слишком бегло.

Таким образом, можно констатировать, что обе диссерта­ции были подвергнуты достаточно серьезной критике. Одна­ко нельзя не признать, что мы столкнулись с весьма ориги­нальной основной диссертацией и с личностью, наделенной интеллектуальным "динамизмом" и талантом к описанию, то есть качествами, необходимыми для преподавателя выс­шей школы. Именно поэтому, несмотря на сдержанность в оценке работ, квалификация "весьма похвально" была при­суждена единогласно.

Анри Гуйе 25 мая 1961 года».

145

Несмотря на «сдержанность в оценке», указанную в отче­те председателя комиссии, книга «Безумие и неразумие» по­лучила медаль Национального центра научных исследова­ний. Каждый год за совокупность работ присуждается одна золотая медаль, за постдиссертационные исследования – одна серебряная медаль, а за лучшие диссертации по разным областям знания – двадцать четыре бронзовые медали. Бронзовая медаль за лучшую диссертацию по философии была присуждена Мишелю Фуко. И, поскольку Фуко стал доктором, он претендует на место штатного профессора в университете Клермона. И получает эту должность осенью 1962 года. Теперь дело за книгой: она должна пробиться к читателю, и путь ее будет нетрадиционным и причудливым. Ей предстоит также обрести статус или, точнее, статусы, благодаря комментариям, которыми она обрастет и которые сделают из ее появления событие*, своеобразную точку от­счета для множества других событий, поскольку число чита­телей будет расти, множиться и... разниться.

Глава вторая КНИГА И ЕЕ ДВОЙНИКИ

В семидесятые годы Фуко часто сетовал на то, что книга «Безумие и неразумие» была встречена достаточно прохлад­но. Так, в 1975 году он заявил в одном из интервью: «Когда я заинтересовался сюжетами, составляющими фон социаль­ной жизни, некоторые исследователи, такие, например, как Барт, Бланшо и английские "антипсихиатры", отнеслись к этому сочувственно. Однако следует отметить, что философ­ское и политическое сообщества остались совершенно рав­нодушны к моей работе. Ни один из профессиональных журналов, пристально следивших за малейшими изменени­ями в мире философии, не обратил на нее внимания»**. Фу­ко имеет в виду журналы «Les temps modrenes» и «Esprit», к которым никогда не испытывал симпатии. Действительно, эти журналы встретили книгу молчанием. Правда также и то, что книга осталась незамеченной широким кругом обра­зованных читателей. Но действительно ли Фуко надеялся, что она заденет их за живое? В 1977 году он снова возвра­щается к этой теме, представив свое объяснение тому, что

________________________________________

* В том смысле, в котором Кангийем употребляет слово «событие»; см.: Canguilhem G. Sur l'Histoire de la folie en tant qu'evenement. Цит. изд. ** Les Nouvelles litteraires, 17 mare 1975.

146

он называет полуумолчанием. Фуко говорит о гнете комму­нистической партии и марксистской идеологии, влиявшем на поведение интеллектуалов и не позволявшем им оценить критическую силу книги*, которая не вписывалась в строго очерченные рамки.

Но так ли обоснованно его разочарование – возможно, ретроспективное? Фуко утверждает, что только отдельные маргиналы сумели оценить значимость работы. Однако к статьям Бланшо** и Барта***, упомянутым Фуко, следует присовокупить отклик Мишеля Серра**** и подробный от­зыв в «Annales», подписанный Робертом Мандру, секретарем редакции*****. Примечательно, что за отзывом Роберта Мандру – и это очень важно – следует «заметка» Фернана Броделя, в которой патриарх нового направления в истори­ческой науке благословляет автора книги******.

Официальные отзывы, составленные Жоржем Кангийемом и Анри Гуйе, не были переданы заинтересованному ли­цу. Поэтому можно сказать, что эффектная гроздь откликов на появление книги составляет первую публичную реакцию на труд Фуко. Кажется нелишним привести здесь некоторые отрывки из них. Ведь Фуко в ту пору еще никому не извес­тен и восприятие читателей не замутнено уже сложившимся образом автора. Мишель Серр******* связывает книгу Фуко с работами Дюмезиля. «На самом деле, – пишет он, – исто­рия безумия никогда не будет пониматься как генезис пси­хиатрических категорий, как поиск внутри классической эпохи предчувствий позитивных идей... Реально описанию подлежат вариации структур, которые можно натянуть на этот двойной тип пространств и которые действительно ока­зались натянутыми на него: структур разлучения, отношения,

_____________________________________________

* Verite et pouvoir// L'Arc, № 70, 1977. P. 16. ** Blanchot M. L'OubU, la deraison // NRF, octobre 1961. P. 676-686. Перепечатано в: L'entretien infrni, Gallimard, 1969. См. русский пе­ревод: Бланшо М. Забвение, безрассудство / Пер. с фр. В. Е. Лапицкого. – В кн.: Бланшо М. Мишель Фуко, каким я его себе представляю...

*** Bartes R. Savoir et folie//Critique, № 17, 1961. P. 915-922. Перепечатано в: Essais critiques, Seuil, 1964.

**** Serres M. Geometrie de la folie // Mercure de France, № 1188, aoflt 1962. P. 683–696; № 1189, septembre 1962. P. 63–81. Перепечатано в: Hermes ou la communication, Minuit, 1968.

***** Mandrou R. Trois Cles pour comprendre l'Histoire de la folie a l'epoque classique//Annales, ESC, 17^е аппёе, №4, juillet–aout 1962. P. 761-771.

****** Braudel F. // Annales, ESC, 17^е аппёе, № 4, juillet–aout 1962. P. 771-772.

******* Мишель Серр (род. 1930) – французский эпистемолог и исто­рик науки.

147

слияния, основы, взаимности, изъятия»*. Однако Серр не оставляет без внимания и другое влияние, отразившееся в книге: «Строгость архитектуры пропала бы втуне, если бы наряду со структурным пониманием подспудно не обнару­жилось более тайное видение, более ревностное отношение; без этого труд был бы точным, но не вполне верным. Не случайно в глубине логической аргументации, тщательного исторического расследования эрудита бьется потаенная лю­бовь – почти религиозная, а не вызванная наносным гума­низмом – к темному люду, к которому автор оказывается бесконечно близок. Поэтому эта книга есть, помимо всего прочего, крик. <...> Прозрачная геометрия является патети­ческим языком людей, которые подвергаются высокой пыт­ке отсекания, немилости, изгнания, карантина, остракизма и отлучения»**. Иначе говоря, это книга, «посвященная одиночеству, взятому во всей его полноте»***. Серр не вы­пускает из виду и тень Ницше: «Книга Мишеля Фуко явля­ется по отношению к классической трагедии (и, шире, к классической культуре) тем же, чем являлось ницшеанство по отношению к культуре эллинизма: он указывает на оче­видность существования оргиастически-буйного дионисий-ского начала под лучами Аполлона»****. Барту пришлась по душе идея, что Люсьену Февру понравилась бы книга Фуко: «...ибо он возвращает истории фрагмент "природы" и пре­вращает в факт цивилизации то, что мы привыкли считать фактом медицины: безумие»*****.

Далее он добавляет: «В сущности, Мишель Фуко нигде не дает определения безумия; безумие не становится объек­том познания, историю которого следует воссоздать; если угодно, оно само является знанием: безумие – не болезнь, а смысл, меняющийся в зависимости от века и, возможно, ге­терогенный; Мишель Фуко не считает безумие единицей функциональной реальности, он видит в нем чистую произ­водную от пары "разум-неразумие", отражающее и отражен­ное»******. Однако и Барт тоже отдает себе отчет в том, что толстый том Фуко «не просто книга по истории», но «свое­го рода катарсический вопрос, поставленный перед знанием вообще, а не только перед тем его разделом, который гово­рит о безумии».

____________________________

* Serres M. Р. 167.

* Там же. С. 176.

* Там же.

* Там же. С. 178.

* Barthes R. Essais critiques. Ponts-Seuil. P. 168.

* Там же.

148

В заключение Барт называет то, что наряду с вопросами, обращенными к знанию, станет предметом работы мысли Фуко в последующие годы, а именно «головокружительный дискурс, явленный Мишелем Фуко в ослепительном свете, который рождается не только при контакте с безумием, но при отстранении, позволяющем увидеть мир другим, иначе говоря, который рождается каждый раз, когда человек бе­рется за перо»*.

Статьи Барта и Серра, разные по стилю и рассматриваю­щие книгу под разными углами зрения, представляют собой уникальные прочтения «Безумия и неразумия», умные и тонкие. Но Барт – друг Фуко, а Серр – его коллега по Клермону. Однако и Бланшо говорит о «книге поразитель­ной, изобилующей сведениями, настаивающей на своем и, в силу неизбежности повторений, почти неразумной» и в кон­це разбора упоминает Батая**. Ни Мандру, ни Бродель так­же не приходились Фуко друзьями или коллегами. Мандру начинает с того, что указывает на лучший способ понять мысль автора. Он советует идти не напрямик, через «слиш­ком блестящие формулировки», а кружным путем, начав с предисловия Фуко к книге Бинсвангера, «в котором сон исследуется как способ познания, в каком-то смысле парал­лельный к познанию через пробужденнйй разум... Подобно сну, безумие рассматривается автором Как способ познания, иная и та же самая истина; то, что в современном мире оно существует только в художественны)! формах – от Нерваля до Арто, – ранит автора. Он яростно протестует против этого вытеснения»***. Мандру также ссылается на Дюмезиля, упомянув отзыв, данный о нем Фуко в интервью газете «Le Monde», а также фразу из «Безумия и неразумия», зву­чащую совершенно по-дюмезилевски: «Неразумие могло бы быть памятью народов, тем, что более\всего связывает их с прошлым»****. И заключает свой отзывчследующим сужде­нием о Фуко: «Эта книга помещает автора в эпицентр ис­следований, которые не оставляют равнодушными ни его, ни нас»*****.

За отзывом Мандру следует заметка Броделя: «Я хотел бы в дополнение к отзыву, помещенному выше, еще раз обра­тить внимание на оригинальность и^ьюваторский характер книги Мишеля Фуко. Я вижу^влейне только исследование

_______________________________

* " Barthes R. Essais critiques.    Ponts-Seuil. P. 174

* Blanchot М Цш\ изд. С. 291.

** Mandrou К Цит. изд. С. 762.

*** Там лее:                                  

***** Там же.   С.  771.               

149

коллективной психологии – тему, которую историки затра­гивают нечасто и обращения к которой после Люсьена Февра мы ждем с особым нетерпением. Я вижу и приветст­вую в ней особую приверженность к выявлению трех или четырех аспектов проблематики, взятой во всей ее амбива­лентности, отражения которой в материальном не всегда стоит искать (эту нить следует и тянуть большой осторожно­стью), но которая, тем не менее, является амбивалентностью, как в случае любого коллективного феномена. Цивилизационная истина погружается во тьму противоречивых мотива­ций, осознанных и бессознательных. В этой прекрасной книге автор пытается проследить на примере особого фено­мена – безумия – таинственный путь, который проделыва­ют ментальные структуры, свойственные некоторой цивили­зации, понять, как она отпускает часть себя, отсекает ее и, обращаясь к своему прошлому, проводит границу между тем, что подлежит сохранению, и тем, что она намерена от­ринуть, отодвинуть, забыть. Эта трудная задача требует гиб­кого ума, способности не замыкаться в истории, философии, психологии, социологии... Ни один метод тут не подходит: эта задача не всякому таланту по плечу»*.

Так что же, выход «Безумия и неразумия» остался неза­меченным? Существуют и другие свидетельства того, что книга была встречена более чем благожелательно. Напри­мер, письмо Башляра, которому Фуко прислал свою книгу в подарок. 1 августа 1961 года знаменитый философ, лучше других способный понять синтез истории науки и «поэтиче­ское» видение проблемы, писал: «Я только что закончил чи­тать Ваш труд... Куда только не отправляются социологи в поисках чужих племен. Вы показываете им, что мы сами представляем собой сообщество дикарей. Вы – настоящий путешественник. Ваша работа подсказала мне прекрасную мысль отправиться в XIX век...» Письмо заканчивается при­глашением: «Я вынужден покинуть наш чудесный Париж, но в октябре надеюсь увидеть Вас у себя. Мне хотелось бы воочию поздравить Вас, поблагодарить за ту изысканную ра­дость, которую мне доставило чтение книги, короче, лично засвидетельствовать Вам свое искреннее уважение»**.

Среди тех, кто отозвался на выход книги, следует особо назвать молодого философа Жака Деррида – ученика Фуко из Эколь Нормаль, ставшего к тому времени ассистентом

______________________________

* Brodel F. Цит. изд. С. 771–772.

** Воспроизведено в: Michel Foucault, une histoire de la verite. Syros 1985. P. 119.

150

Жана Валя. Его отзыв заслуживает особого упоминания, по­скольку он будет иметь немалые последствия для развития французской философской мысли в последующие годы. Жан Валь попросил своего ассистента выступить в Фило­софском коллеже, который он возглавлял. Деррида выбрал в качестве темы комментарий к «Безумию и неразумию», а точнее, к фрагменту книги, в котором говорится о Декарте. Он счел, что весь проект Фуко можно свести к этим не­скольким довольно загадочным и содержащим множество намеков страницам и что предложенное прочтение Декарта и картезианского «cogito» влечет за собой всю проблематику «Истории безумия», постановку ее задач и условий осуществ­ления*. Речь идет о знаменитой лекции «Cogito и история безумия», которую Деррида прочел  4 марта 1963 года**. В начале лекции он признался, что осознает, насколько не­просто вступать в дискуссию с книгой «замечательной, мощной по своему дыханию и стилю». Непросто еще и в си­лу выпавшего на долю докладчика «счастья учиться у Ми­шеля Фуко». «Я блюду сознание восхищенного и призна­тельного ученика», – заявил Деррида***. И продолжил: «Но ведь сознание ученика, когда последний начинает, не скажу спорить, но вступать с учителем в диалог или, скорее, вы­сказывать вслух тот "нескончаемый и безмолвный диалог, который и делал его учеником, сознание ученика в таком случае – несчастное сознание». Деррида сетует на несчаст­ную долю ученика: его желание полемизировать всегда – «и напрасно» – воспринимается как «оспаривание»****. Воз­можно, подобное восприятие действительно ошибочно, но оно обосновано: то лекции Деррида лихорадочен и суров. Несмотря на восторженное отношение к «монументально­му» труду, ученик вовсе не расположен щадить учителя. Деррида, вслед за Анриьуйе, отказывается видеть в воскли­цании Декарта – «Но ведь, это помешанные!» – грубую форму остракизма, брошенного в лицо безумию. Деррида находит такое прочтение картезианского текста наивным. И даже опасным, втискивающим текст в «историческую структуру», в «совокупность фактической истории», что ве­дет, в свою очередь, к насилию, «ибо существует также на-

___________________________________

* Derrida J. Cogito et histoire de la folie в: L'Ecriture et la difference, Points-Seuil, 1967. P. 52–53 См. русский перевод «Cogito и история безумия» в: Деррида Ж. Письмо и различие / Пер. с фр.; под ред. В. Лапицкого. СПб., 2000. £^42 и ел. Далее цитаты даются по этому изданию.

** Опубликован в: Revue de metaphysique et de morale, 1964, 3 et 4.

*** Там же. С. 42.

**** Там же. С. 43.

151

силие в отношении рационалистов и в отношении смысла, здравого смысла»*. Подстраховав себя риторическими обо­ротами, Деррида приходит к довольно рискованной форму­лировке: «Структурный тоталитаризм совершает здесь, воз­можно, акт заточения по отношению к cogito, применяя традиционное насилие»**.

Что почувствовал Фуко, услышав такое? Ведь он присут­ствовал в зале! Видимо, его легендарная обидчивость в тот момент дремала. Во всяком случае, как свидетельствуют очевидцы, он не рассердился на своего бывшего ученика за аргументированный выпад. Через несколько месяцев текст лекции будет опубликован в «Revue de metaphysique et de morale», главным редактором которого состоял все тот же Жан Валь***. И на этот раз Фуко не выказывает никаких эмоций. Так же будет и в 1967 году, когда Деррида перепе­чатает этот текст в книге «Письмо и различие»****. Фуко да­же пошлет ему вполне дружеское письмо, оповещая о полу­чении тома. И все же гроза разразится, но не тогда, когда ее ждали. Из-за чего? Трудно сказать. Возможно, Фуко все-та­ки вывело из себя то, что Деррида включил в свою книгу лекцию, предназначенную для узкого круга слушателей. Не­которые придерживаются этой гипотезы. Оставим ее как данность и не станем гадать, объясняет ли она полностью внезапное изменение поведения Фуко. Когда книга «Пись­мо и различие» вышла в печати, Фуко и Деррида входили в редакционный совет журнала «Critique». В редакцию посту­пил отзыв Жерара Гранеля на сборник Деррида. В нем рас­точались бесконечные похвалы автору, а вся желчь доста­лась Фуко, который, впав в ярость, попросил Деррида помешать публикации отзыва. Деррида отказался, предпочтя устраниться от обсуждения вопроса о статье, непосредствен­но касавшейся его работы. Отзыв был опубликован. Чуть позже Фуко написал ответ Деррида, исполненный большой силы. Этот ответ он опубликовал в 1971 году в журнале «Paideia» под заглавием: «Мое тело, эта бумага, этот огонь», а в 1972 году воспроизвел в новом издании «Истории безу­мия»*****. Эту книгу Фуко послал Деррида со следующей

______________________________________

* Фуко в «Истории безумия» спрашивал: «Если Декарт так на­рочито уверен в здравости своего рассудка, значит, он боится безумия?» С. 73.

** Там же. С. 73-74.

*** Revue de metaphysique et de moral, 1963, № 4, octobre–decembre. **** L'Ecriture et la difference. Цит. изд.

***** Foucault U. Histoire de la folie. P. 583–603 (первоначально в: Paideia, septembre 1971).

152

надписью: «Прости, что отвечаю так поздно». Прошло де­вять лет! Концовка текста звучит почти как открытое объяв­ление войны. Участники дуэли поменялись местами. Насту­пила очередь учителя судить бывшего ученика:

«Я согласен, по меньшей мере, с одним обстоятельством: отнюдь не из невнимания классические толкователи, равно как и Деррида, но задолго до него, замалчивали это место. Здесь говорит система. Система, коей Деррида выступает се­годня самым решительным, самым блистательным предста­вителем: речь идет о сведении дискурсивных практик к тек­стуальным следам; об устранении событий, которые в них имеют место, в пользу знаков чтения; об изобретении затек-стового голоса, предоставляющем возможность уклониться от анализа типов вовлечения субъекта в дискурсы; о вписы­вании в текст некоего истока, в виде сказанного и несказан­ного, позволяющем избежать необходимости помещать дис­курсивные практики в то поле трансформаций, где они реализуют себя»*.

Приговор Фуко гласит: «Я не стану говорить, что это ме­тафизика, настоящая метафизика или ее завершение, что скрывается в этой "текстуализации" дискурсивных практик. Я пойду дальше и скажу, что это исторически обусловлен­ная мелкая педагогика, заявляющая о себе в полный голос. Педагогика, внушающая ученику, что вне текста ничего не существует. <...> Педагогика, придающая голосу учителя то безграничное превосходство, которое позволяет ему пере­сказывать текст бесконечное число раз»**. Так «деконструк­ция» Деррида была приравнена к «реставрации» традиции и авторитета. С рапир были сняты предохранительные нако­нечники. С этого момента разрыв между двумя философами стал тотальным, абсолютным и категоричным – и оставался таким на протяжении десяти лет. Ситуация изменилась лишь после того, как в 1981 году Деррида, отправившийся в Прагу на семинар, организованный диссидентами, был аре­стован по обвинению в «распространении наркотиков». Францию захлестнули эмоции. Представители французско­го правительства пытались повлиять на чешские власти, а интеллектуалы выступали с публичными протестами. Среди тех, кто первыми подписались в защиту Деррида, был Фуко. Он также выступил по радио с поддержкой действий быв­шего ученика. Вернувшись в Париж через несколько дней,

_________________________________

* Foucault M. Histoire de la folie. P. 602 (первоначально в: Paideia, septembre 1971). ** Там же.

153

Деррида позвонил Фуко, чтобы поблагодарить его. Они успеют еще несколько раз встретиться.

Но вернемся к «Истории безумия» или, точнее, к «Безумию и неразумию», поскольку именно так называлась книга, вы­шедшая в мае 1961 года. Нужно упомянуть также о том, что Фуко дал интервью газете «Le Monde»* и даже удостоился статьи в «Times Literary Supplement»**. Однако книга оказа­лась трудна для чтения. Все читатели, даже те, кто был настроен благожелательно и принял книгу с восторгом, от­мечали ее путаность, мудреность, витиеватость, почти заум­ность. В 1972 году, когда готовилось ее второе издание, сам Фуко скажет Клоду Мориаку: «Если бы я писал эту книгу сегодня, я поубавил бы риторики»***. И конечно же книга распродавалась медленно. Первый тираж, поступивший в продажу в мае 1961 года, насчитывал 3 тысячи экземпляров, в феврале 1964 года было выпущено дополнительно еще 1200. В это же время появился «карманный», значительно сокращенный вариант книги, читавшийся на протяжении восьми лет, отделявших первое издание от второго, и про­ложивший работе Фуко путь к широкому кругу читателей. В 1966 году появилась книга «Слова и вещи», имевшая пора­зительный успех.

К сожалению, именно сокращенный вариант книги лег в основу английского перевода, вышедшего в 1965 году под названием «Madness and Civilization». Несмотря на то что Фуко жаловался на малый отклик, который его труд полу­чил во Франции, мы должны признать, что интерес к изда­нию со стороны «антипсихиатров» существовал. Английский перевод книги вышел в серии «Studies in existentialism and phenomenology» (составитель Рональд Ленг). Предисловие к книге написал Дэвид Купер. Ленг и Купер разрабатывали основы «антипсихиатрии», возникшей в Лондоне в начале 1960-х годов. Группа психиатров, клиницистов, психоанали­тиков стала переосмыслять свой опыт. По их мнению, ши­зофрения, понимаемая в самом широком смысле, является следствием репрессивной системы, существующей в семье и в обществе. За «первичным насилием» следует лишение прав, ведущее в психиатрические учреждения. С их точки зрения, классическая психиатрия является последним – ультра-ре­прессивным – звеном общей цепи. «Антипсихиатры» ссы­лались на Ницше, Кьеркегора, Хайдеггера, а также – и осо-

____________________________

* Le Monde. Цит. изд.

** Howard R. The Story of Unreason // TLS, 6 octobre, 1961. P. 653-654. *** Mauriac С Et comme l'esperance est violente. Grasset, 1977. P. 375.

154

бенно – на Сартра, которому Ленг и Купер потом посвяти­ли целую книгу. Купер, работавший в больнице на севере Лондона, первым из традиционных психиатров пошел на эксперимент. Он начал группировать больных по корпусам. Однако из-за враждебного отношения персонала экспери­мент пришлось прервать. Тогда «антипсихиатры» стали со­здавать особые учреждения для больных – так была основана Филадельфийская ассоциация. Они открыли многочисленные «households», в частности, в 1965 году знаменитый Кингси-Холл. Одновременно психиатры развернули политическую дискуссию, очевидно, спровоцированную левыми, которая привела, среди прочего, к созыву в 1967 году Международ­ного конгресса по диалектике освобождения. Ленг и Купер входили в организационный комитет. В конгрессе участво­вали также Грегори Батесон и Герберт Маркузе*.

Книга Фуко попала в поле зрения Ленга и Купера. Они направили прожектор, высветивший в трудах Фуко особый смысл, не прочитанный во Франции и, возможно, даже не вкладывавшийся в него автором. Ибо если книга в момент ее появления не была замечена политиками, как жалуется Фуко в семидесятые годы, то именно потому, что этот ас­пект не входил в замысел автора. Робер Кастель в статье, по­священной судьбе «Истории безумия», пишет об этом с осо­бой силой: «Роль знаменосца, возглавляющего движение по ниспровержению отдельных психиатрических практик, вы­павшая на долю Мишеля Фуко, возникла в силу историчес­кого процесса. Она отнюдь не явилась непосредственным результатом выхода его книги. <...> "История безумия" име­ла, прежде всего, судьбу академического труда, ставившего академические вопросы. В этом нет ничего уничижительно­го, ничего, что подвергало бы сомнению оригинальность ра­боты. Ее новизна хорошо вписывалась в контекст эпистемо­логии, вехами которой помечено интеллектуальное поле эпохи. Академическая традиция, которую продолжил Фуко (Брюнсвик, Башляр, Кангийем), задается вопросом о пре­тензиях научного дискурса на истину и об условиях реали­зации его возможностей по ту сторону порога рефлексив­ности, начиная с которого классическая история науки развивается как расфасовка чистых продуктов ума»**.

Кастель добавляет: «Анализ Фуко смог поспособствовать изменению взгляда на психиатрию и безумие, существовав-

____________________________________

* См. специальный номер «La Nef», посвященный антипсихиатрии: № 42, Janvier–mai, 1971.

** Castel R. Les aventures de la pratique // Le Debat. № 41. P. 42–43.

155

шего в начале 60-х годов, только минуя чисто практический регистр»*. Кастель прекрасно описывает реакцию на выход книги и суть регистров, служивших для Фуко, по всей ви­димости, отправными точками: «"История безумия" про­читывалась в середине 60-х годов одновременно и как академическая диссертация, продолжающая традиции эпи­стемологических исследований Башляра и Кангийема, и как бунт против темной власти условностей, вызывающий в па­мяти имена Лотреамона или Антонена Арто. Это парадок­сальное соединение придавало произведению особый ста­тус, восхищая одних, раздражая других или вызывая сразу и восхищение и раздражение. Однако то, что работа являлась диссертацией, исключало конкретный политический аспект, а также прочтение ее как проекта изменений практического характера»**.

Только после 1968 года, с наступлением эпохи «отраслевой борьбы» вокруг тюрем и психиатрии, книга в буквальном смысле попала в плен к социальному движению, которое навязало особое ее прочтение и придало ей политический смысл, не проявившийся в момент выхода. Фуко прекрасно отдавал себе в этом отчет. В 1972 году, переиздавая книгу, он изымает из нее предисловие, написанное в 1960 году. После долгих размышлений, следует ли писать новое предисловие и разъяснять свое видение движения «антипсихиатров», он решает предварить издание коротким «антипредисловием», оправдывая свой отказ от обновления старого текста тем, что автор не должен навязывать свое прочтение книги. «Книга появляется на свет, – пишет он, – как крошечное событие, вещица в чьих-то руках. С этого момента она включается в бесконечную игру повторов; вокруг нее – да и на удалении – начинают роиться двойники; каждое прочте­ние на миг облекает ее неосязаемой, неповторимой плотью; ее фрагменты получают самостоятельное бытие, им дают оценку вместо нее самой, в них пытаются втиснуть чуть ли не все ее содержание, и, случается, именно в них она в кон­це концов находит последний приют; возникают двойники-комментарии – иные дискурсы, в которых она должна, на­конец, предстать такой, какая она есть на самом деле, сознаться в том, что скрывала прежде, освободиться от все­го напускного и показного». И, в силу этого, лучше не пы­таться «ни объяснять, чем была в свое время эта книга, ни вписывать ее в реалии сегодняшнего дня; той цепи событий,

_______________________

* Castel R. Les aventures de la pratique // Le Debat. № 41. P. 42–43.

** Там же. Р. 44.

156

к которой она принадлежит и которая и есть настоящий ее закон, пока не видно конца»*. Можно ли лучше выразить мысль, что книга меняется со временем? Что, по крайней мере, эта книга изменилась?

Как, собственно, изменилось и восприятие книги фран­цузскими врачами-психиатрами. Отнюдь не все они после выхода книги были готовы осудить ее и приговорить к со­жжению на костре. Послушаем, что говорил по этому пово­ду Фуко: «Врачи и психиатры по-разному встретили ее: одни, либеральной и марксистской ориентации, демонстрировали явный интерес, зато другие, принадлежавшие к более кон­сервативной среде, полностью отвергали ее»**. Как мы уже знаем, Фуко еще в студенческие годы сблизился с предста­вителями прогрессивной психиатрии, пытавшимися с нача­ла послевоенной эпохи обновить теорию и практику. Но конечно же книга Фуко не имела ничего общего с этими попытками. Как замечает Робер Кастель, «наиболее про­грессивные психиатры того времени разработали – или же полагали, что разработали, – собственную формулу обнов­ления практики. Устанавливая "отраслевую политику", они претендовали на то, что осуществляют "третью психиатри­ческую революцию" (после Пинеля и Фрейда), призванную примирить психиатрию со своим веком через разрушение больничных стен и перенесение оказания помощи умали­шенным в коммуны, отвечающие нуждам населения»***.

Эта концепция несовместима с тезисами Фуко, который видит в подобном прогрессивном оптимизме новое вопло­щение позитивизма, по-прежнему отрицающего глубинную «инакость» безумия, навязывающего ей молчание. Как бы там ни было, «психиатрические эволюционеры» отнеслись скорее сочувственно к появлению «Истории безумия». Но пройдет время, и они выступят с ее осуждением. Это про­изойдет в тот момент, когда книга приобретет новое звуча­ние и станет «ящичком с инструментами», как любил гово­рить Фуко, для отдельных движений, которые, роясь в этом «ящичке», будут находить там «инструменты» для радикаль­ной критики психиатрических учреждений. И тогда те, кто сначала с симпатией отнесся к труду Фуко, пересмотрят свои взгляды. Когда из Англии во Францию с опозданием в несколько лет докатится волна «антипсихиатрии», ее потен-

______________________________

* Фуко М. История безумия в классическую эпоху / Пер. И. К. Стаф. СПб., 1997. С. 21-22.

** Trombadori D. Colloqui con Foucault. P. 39. *** Castel R. Цит. изд. Р. 43.

157

циальные жертвы сомкнут ряды и преисполнятся враждеб­ности к книге, которая будет предъявлена им как бомба, подрывающая их уверенность в себе и их позиции. Так, Люсьен Боннафе, член компартии, которого Фуко упоминал среди тех, кто благожелательно отнесся к книге в момент ее появления, в 1969 году примет участие в традиционном еже­годном собрании группы «Психиатрическая эволюция», проходившем в Тулузе 6-7 декабря, с тем чтобы в полном смысле вытравить «идеологическую концепцию "Истории безумия"». Но Фуко уклонится от встречи, назначенной ему хулителями его книги. В первых рядах критиков – Анри Эй, который заявил: «Речь идет об убийстве психиатрии, о по­зиции, имеющей самые тяжелые последствия для гумани­тарной идеи как таковой, в силу чего было бы желательно видеть Мишеля Фуко среди нас. Его присутствие позволило бы нам выразить ему самое искреннее восхищение постоян­ной работе его мысли и, вместе с тем, протест против при­писывания "душевной болезни" статуса высшего прояв­ления безумия или же, в более редких случаях, искры поэтического гения, поскольку она отнюдь не является культурным феноменом. Многие из нас, смущенные уязви­мостью собственных позиций или же плененные блестящи­ми парадоксами г-на Фуко, предпочли бы не вступать в спор с г-ном Фуко. Что же касается меня, то я искренне со­жалею, что, не имею возможности встретиться с ним лицом к лицу. Г-н Фуко, приглашенный мною, сообщил, что не имеет возможности приехать в Тулузу в эти дни, о чем так­же сожалеет. Что ж, будем считать, что он находится среди нас. Тем более что речь идет об идеологическом споре, не требующем физического присутствия противника»*.

Профессор Анри Барук** также обрушит на голову Фуко гром и молнии. Выдающийся психиатр будет из статьи в статью, из книги в книгу, на каждой лекции и на каждой конференции твердить о разрушительной роли Фуко, кото­рый станет для него навсегда подстрекателем, вдохновите­лем «антипсихиатрии», вождем «некомпетентных лиц», за­махнувшихся на гуманистическую и «освободительную» медицину, основанную Пинелем***.

_______________________________

* La Conception ideologique de Г «Histoire de la Folie» de Michel Foucault, Journees annuelles de 1'evolution psychiatrique, 6 et 7 decembre 1969, Evolution psychiatrique, Cahiers de psychopathologie generate, 36, № 26, 1971.

** Анри Барук (1897–1999) – французский биолог, психолог и со­циолог.

*** См., например: Baruk H. La Psychiatrie sociale. PUF, 1974.

158

Фуко признает интересным новое прочтение книги. По­сле 1968 года он сблизится с «антипсихиатрическим» движе­нием и время от времени будет встречаться с его представи­телями. Однако его не мог не раздражать инфантилизм некоторых радикалов. Сближение с «антипсихиатрами» бу­дет идти в кильватере вслед за другим предприятием Фуко: в 1971 году он создаст «Группу информации о тюрьмах» (ГИТ). Его вовлеченность в борьбу, развернувшуюся вокруг психиатрических клиник, никогда не достигнет уровня за­интересованности проблемами пенитенциарных учрежде­ний. Он не станет непосредственно участвовать в акциях движения. Оставаясь в стороне, Фуко ограничится лишь вы­ражением общего одобрения*. Тем не менее он не раз встре­тится с Купером и Базаглием. В 1976 году благодаря Фуко Купер будет приглашен в Коллеж де Франс с серией лекций. В 1977 году они оба примут участие в дебатах, организован­ных Жан-Луи Файе под эгидой журнала «Change»**. Фуко поддержит перевод на французский язык трудов Томаса Шаша, войдет в группу институциональной критики, осно­ванную радикальными итальянскими психиатрами, и напи­шет статью для коллективного сборника «Crimini di pace», чтобы поддержать Базалья, столкнувшегося с итальянским правосудием. Среди авторов сборника – Сартр, Хомский, Кастель...*** Но, даже если Фуко откликался лишь a minima, как говорит тот же Кастель****, на зов «антипсихиатричес­кого движения», он все же признавал его необходимость. Через несколько лет, вспоминая пережитое, Фуко объявит «важные перемены, произошедшие в психиатрии», результа­том «особых локальных войн»*****.

«Пересмотр» книги Фуко может быть оценен по-разному. Можно, соглашаясь с Робером Кастелем, «интерпретировать его как обеднение» смысла, создававшегося широкой пали­трой регистров, что позволяло говорить о книге как о «струк­туралистской истории»: она объединяла элементы разных уровней – экономики, институций, политики, философии, науки, приобретавшие особое звучание. И вдруг оказалось, что эта книга служит всего лишь выявлению механизмов по­давления: «Размах теоретического вклада и тонкость анали­за ситуаций сводятся к нескольким упрощенным формулам

________________________

* Castel R. Цит. изд. Р. 47.

** La folie encercelee. Dialogue sur Penfermement et la repression psychiatrique. Change. № 32–336. 1977.

*** Einaudi, 1973 (французский перевод: PUF, 1980). **** Castel R Цит. изд. Р. 45. ***** Foucault M. Verite et pouvoir. Цит. изд. Р. 25.

159

и аргументации, бесконечно воспроизводящейся эпигонами: повсюду и всегда есть только подавление, насилие, произвол и изгнание»*. Возможно, обеднение, но одновременно и вы­явление точки крепления, объединившей все то, чем Фуко занимался в те годы и будет заниматься впоследствии: поня­тия «власти» и пары «знание – власть». После 1970 года Фу­ко будет смотреть на свои старые работы именно под этим углом зрения. «То, что всплыло, – признается он Дучо Тромбадори, – словно написанное симпатическими черни­лами и проступившее благодаря подходящему реактиву, бы­ло словом ВЛАСТЬ»**.