М. Мейлах

Яков Друскин: «Вестники и их разговоры»

Яков Друскин сегодня более известен как интерпретатор насле­дия Введенского и Хармса, спасенного им в условиях блокады и тер­рора; в позднейшие годы он посвятил их творчеству интереснейшие исследования и комментарии. Между тем, не говоря о значении соб­ственного философского наследия Я. С. Друскина, необходимо учи­тывать, что вместе с другим философом — Л. С. Липавским — Я. С. Друскин был участником содружества писателей, лишь короткое вре­мя, в конце 20-годов, выступавших под эгидой «ОБЭРИУ». Дружба с Введенским и Липавским, с которыми Яков Семенович Друскин учился в гимназии имени Лентовской, восходит к их юношеским го­дам. В 1920—1923 годах Друскин и Липавский учатся на философ­ском факультете Петроградского университета у Н. О. Лосского (обоим было предложено остаться при Университете, однако, в но­вых условиях, ознаменовавшихся, в частности, высылкой Лосского, какое-либо творчество в области философии становилось уголовно наказуемым). В 1925 году к ним примыкает Д. Хармс, немного поз­же — Н. Заболоцкий и Н. Олейников. Общение этих поэтов и фило­софов в пределах редеющего кружка, прерванное к тому же высыл­кой в 1931 году Введенского и Хармса, продолжается на протяжении всего довоенного десятилетия.

Есть основания полагать (и дошедшие до нас «Разговоры» Липавского это скорее подтверждают), что присутствие в названном кругу оригинально мыслящих философов в немалой степени повлия­ло на Введенского и Хармса, усилив, может быть, присущую их твор­честву своеобразную «философичность». Дело, разумеется, не в том, что в их произведениях встречаются имена Бергсона и Канта, что Введенский поэтически исследует трансформации слова в предмет и предмета "в слово, а Хармс, описав некий «философский шум», пере­ходит к стихотворениям-трактатам, в которых пользуется философ­ской терминологией Я.С. Друскина; он же, с присущей ему любовью к орденам и союзам, основывает впоследствии «Орден небольшой по­грешности», чье название восходит еще к одному философскому тер­мину Друскина (некоторое равновесие с небольшой погрешностью, эту формулу, переведенную на латинский язык — quaedam еди111Ьп1аз сит ресса^ рагуо — друзья распевали на мотив польки). На самом деле и тех, и других, философов и поэтов, объединял тот же интерес к возможности познания мира вне искажающих реальность логичес­ких категорий и механизмов сознания (недаром понятие «реального» заключено в самом названии «ОБЭРИУ»).

Философско-поэтические произведения Друскина конца 20-х — первой половины 30-х годов включают серию трактатов, в которых он, отказываясь от традиционной терминологии западной филосо­фии, заменяемой им простейшими терминами обиходного языка, строит свою собственную «несистемную систему» познания мира. Среди этих трактатов выделяется цикл «Вестников». Это, во-первых, «Разговоры вестников» — сочинение в трех частях («О некотором волнении и некотором спокойствии»; «Признаки»; «О деревьях»); к нему примыкает небольшое произведение 1933 года «Вестники и их разговоры».

В середине 60-х годов, работая в доме Я. С. Друскина с архивом Введенского и Хармса, я заинтересовался ранними произведениями самого Якова Семеновича, который был настолько щедр, что в тече­нии двух лет читал их со мною «ех cathedra», сопровождая чтение своими пояснениями (его позднейшие философско-теологические ра­боты были мне к тому времени уже известны). Если в течение перво­го года, встречаясь еженедельно, мы прочли около тридцати страниц сложнейшего текста «Вестников», то во второй год мы одолели со­путствующие произведения и обширную стостраничную «Формулу бытия». Пояснения Якова Семеновича мною записывались — так был зафиксирован ценнейший автокомментарий к его философским сочинениям 20-х — 30-х годов. Сам он, однако, считал, что коммента­рий этот может носить исключительно служебный характер, лишь об­легчая доступ к самим произведениям, но ни в коем случае не явля­ясь их частью. Те, кому он поможет преодолеть кроющуюся за об­манчивой простотой исключительную сложность этих вещей, должны после этого отложить его в сторону и вернуться к подлиннику.

Мне представилось целесообразным открыть публикацию этих материалов «Вестниками и их разговорами», во-первых, исходя из сжатого объема этого сочинения, во-вторых, из его итогового, по от­ношению к циклу. «Вестников», характера. Я надеюсь, что эта не­большая публикация, за которой должны последовать другие, послу­жит некоторым ключом к раннему философскому творчеству Друс­кина и одновременно — ключом к тому, условно говоря, «обэриутско-чинарскому мироощущению», которое объединяло всех участников небольшого кружка, самым знанием о коем мы обязаны Якову Семе­новичу.

 

Я. С. Друскин

Вестники и их разговоры

О чем разговаривают вестники? Бывают ли в их жизни события?

Как они проводят день?

Жизнь вестников проходит в неподвижности1. У них есть нача­ла событий2 или начало одного события3, но у них ничего не про­исходит. Происхождение принадлежит времени.

Время — между двумя мгновениями Это пустота и отсутствие: затерявшийся конец первого мгновения и ожидание второго5. Второе мгновение неизвестно6.

Мгновение — начало события, но конца его я не знаю7. Никто не знает конца событий, но вестников это не пугает8. У них нет кон­ца событий, потому что нет промежутков между мгновениями9.

Однообразна ли их жизнь? Однообразие, пустота, скука происте­кает от времени. Это бывает между двумя мгновениями. Между дву­мя мгновениями нечего делать10.

Вестники не умеют соединять одно с другим11. Но они наблюда­ют первоначальное соединение существующего с несуществующим12.

Вестники знают порядки других миров13 и различные способы существования.

Переходя в определенном месте на перекрестке железнодорож­ный путь, я ставлю ногу между железными полосами, стараясь не за­деть их14. Вестники делают это лучше меня. Кроме того они знают все приметы и поэтому живут спокойно15.

Вестники не имеют памяти16. Хотя они знают все приметы, но каждый день открывают их заново17. Каждую примету, они открыва­ют при случае18. Также они не знают ничего, что не касается их19.

Вестники разговаривают о формах и состояниях поверхностей, их интересует гладкое, шероховатое и скользкое, они сравнивают кривизну и степень уклонения, они знают числа20.

Дерево прикреплено к своему месту. В определенном месте кор­ни выходят наружу в виде гладкого ствола. Но расположение дере­вьев в саду или в лесу не имеет порядка21. Также определенное мес­то, где корни и выходят наружу, случайно22.

Деревья имеют преимущество перед людьми. Конец событий в жизни деревьев не утерян. Мгновения у них не соединены. Они не знают скуки и однообразия23.Вестники живут как деревья. У

У них нет законов и нет порядка24. Они поняли случайность25. Еще преимущество деревьев и вестников в том, что у них ничего не повторяется и нет периодов26.

Есть ли преимущество в возможности свободного передвижения? Нет, это признак недостатка. Я думаю, что конец мгновения утерян для тех, кто имеет возможность свободного передвижения27. От сво­бодного передвижения" периоды и повторения, также однообразие и скука28. Неподвижность29 при случайном расположении30 — вот что не имеет повторения. Если это так, то вестники прикреплены к месту31.

Как долго живут вестники? Они не знают времени и у них ниче­го не происходит32, их жизнь нельзя считать нашими годами и дня­ми, нашим временем, но может и они имеют свой срок33?

Может они имеют свое мгновение и конец его утерян, как и на­шего? Может они говорят о пустоте и отсутствии? Их пустота страшнее нашей34.

Вестникам известно обратное направление35. Они знают то, что находится за вещами36.

Вестники наблюдают, как почки раскрываются на деревьях37. Они знают расположение деревьев в лесу. Они сосчитали число по­воротов38.

Вестники знают язык камней39. Они достигли равновесия с не­большой погрешностью. Они говорят об этом и том40.

(1933)

 

О "Вестниках и их разговорах

Вестники, *****. Вестник — первое значение этого слова, ангел — уже последующее. Здесь это слово употребляется в значении: «соседний мир», «со­седнее существование». Вестники принадлежат к сотворенному миру, но присущи к «состоянию за грехом», к «святости, к которой человек призван». Отсю­да — рассуждения о времени (которому они не подлежат) и о мгновении, про­рывающем время в вечность, которое для них не угасает.

Мир, вера, чудо. У Д.И. Хармса есть рассказ о человеке, который решил каждый день стоять по два часа перед шкафом до тех пор, пока не произойдет чудо. Он делал это каждый день, но чудо все не наступало — пока наконец он не обратил внимания на то, что видит на стене позади шкафа картину, которая была за шкафом: для того, чтобы ее увидеть, надо было подняться в воздух по крайней мере на два аршина. Смысл этого рассказа: «мы живем в чуде, но не за­мечаем этого».

После чтения «Вестников» Хармс сказал о себе: «Я вестник». Введенский го­ворил о Хармсе, что тот не создает искусство, а сам есть искусство; для Хармса важнее всего была сама жизнь, вернее, жизнь и искусство не были для него раз­делены. Он восставал против автоматизма существования. Примета была для него важна как способ жизни, которая принимает у него «обратное направление». Так, необычный костюм Даниила Ивановича не был ни модным, ни старомодным (в обоих случаях это был бы автоматизм), — а каким-то особым поведением, «обратным направлением», всегда новым.

 

Комментарий

1 т. к. всякое движение происходит во времени, которое есть категория разу­ма.

2 начала событий — прорыв времени мгновением, «щель во времени».

3 — скорее — одного события, т. к. счет привносится временем.

4 в мгновении — прорыв времени в вечность.

5 мы не можем удержаться в мгновении и падаем обратно во время.

6 подобным образом — в додекафонии: звуки не повторяются; неожиданность и новизна каждого следующего звука. Истина всегда воспринимается как новое

7 т. к. происходит угасание мгновения во времени — ср. 5.

8 но пугает нас, — будущего мы не знаем.

9 т. к. они постоянно живут в мгновении, а не во времени.

10 в угасании мгновения наступает das Bestehende (устойчивое) — автоматизм мысли и жизни, автоматизм повседневности.

11 ср. «Если соединить одно с другим, то одно лучше, а другое хуже. Такое соединение не имеет значения и пусто. Если назвать предмет, то будет опре­деленность и прочность» — «О деревьях».

12 Вестники наблюдают творение мира.

13 ср. «порядок в существовании» («Признаки»).

14 приметы бывают стандартные, общепринятые, и тогда относятся к das Bestehende. Это пример индивидуальной, личной, новой приметы. Много соб­ственных, личных примет было у Хармса.

15 мы живем в грехе, и соблюдением некоторых примет пытаемся предохранять себя от будущих несчастий, в ожидании которых проводим жизнь. Вестники знают все приметы и поэтому живут спокойно.

16 память создает последовательность, соединяя «одно» с «другим» (ср. 11).

17 ср. б. Вообще же — здесь речь идет не столько о приметах в обычном смыс­ле слова, как скорее о «способе существования».

18 снова — новизна мгновения, примета — способ жизни.

19 не касается их только абстракция, переходящая в автоматизм. Конкретно ме­ня (их) касается весь мир.

20 Вестники чувствительны к качествам в их непосредственном восприятии. Числа — не в количественном смысле, а «числа высот» («Признаки»).

21 не имеет порядка: в таком же смысле, в каком курица не считает своих цып­лят, а видит их всех сразу. Вестники представляют множество не количест­венно, а качественно.

22 случайность, контингентность — условие свободы. Все необходимое не сво­бодно . .

23 деревья в понимании вестников, и деревья как вестники. Мы найдем в распо­ложении деревьев в лесу математический порядок, вестники смотрят иначе и видят в нем качество бытия. Однообразие — наступает от времени, которое устанавливает периодичность (ср. 4 и 10).

24 порядка — в человеческом смысле слова, законов — в том смысле, в каком апостол Павел отменил закон.

25 мы не понимаем случайность, ибо видим, что случайность — признак новиз­ны и свободы, и боимся ее.

26 в отличие от языческого представления, которое хотел возродить Ницше (мир — вечный круговорот, подчиняющийся законам цикличности), библейско-евангельское понимание устанавливает не повторение, а телеологическое Божественное домомстроительство. В святости — новизна каждого мгнове­ния.

27 передвижение возможно только в пространстве и во времени, само простра­нство «есть передвижение. Конец мгновения — угасание во времени (см. вы­ше). Исаак Сириянин: «временем — искушение, временем утешение». Утеше­ние — прикасание к вечности, угасание — искушение. Это как бы волны: в падениях создается периодичность', но в прикасании происходит разрыв вре­мени.

28 ср. 10 и 23. Это угасание мгновения во времени и есть «искушение».

29 вне пространства и времени.

30 т. е. не необходимом.

31 к месту, которое уже не «место» Олейников сказал, что он представляет се­бе вестников как большие бутыли, выставленные в витрине аптеки.

32 т. к. нечто может происходить только во времени, у вестников другой по­рядок .

33 т. к. вестники не Бог, а принадлежат к сотворенному миру. Вестники ведут не посмертное существование, а живут здесь, в этом мире, но в соседней жизни.

34 их подъемы выше наших, и падения ниже.

35 прямое направление — направление автоматизма.

36 т. е. способ существования (см. «О некотором волнении и некотором спо­койствии», где говорится о переходе «от существования к способу»). Нам не­обходим переход от существования к способу существования, они уже знают способ существования.

37 явление, выделенное из общей связи, становится «вещью в себе», потому что

порядок создается разумом. Здесь — пример естественного факта, за которым стоит сверхъестественное, целый мир (конечно, если к этому факту не под­ходить только научно). Лопается почка — это «начало мгновения», творение мира. Снова: «мы живем в чуде, но не замечаем этого».

38 ср. «Признаки». Как только я дошел до «второго», наступает das Bestehende.

Поэтому я поворачиваю, не доходя до «второго». Но не дойдя и до середи­ны, потому что на середине тоже das Bestehende. Чудо лежит между одним и вторым.

39 т. е. молчаливый, дорефлективный язык, отличный от нашего, рефлективно­го.

40 это и то — основные термины данного круга произведений, относящиеся как бы уже к языку послерефлективному и обозначающие, условно говоря, им­манентное и трансцендентное.

Со слов Я. С. Друскина записал М. Мейлах (1968)